Возмущенные регулярными кражами (раньше воров в отделе не было), женщины стали придумывать способ, как бы поймать воровку за руку и тем самым ее уличить. Разговоры ползли по отделу, группки женщин горячо, но полушепотом, обсуждали происходящее, вспоминали также и прочие похождения "артистки", которая была не только не чиста на руку, но, в силу своей оригинальной натуры, не давала мирно спать администрации отдела: подкидывала ей штучку за штучкой и тем самым — хошь не хошь — заставляла нянчиться и возиться с нею, заглаживая очередные ее проступки — не выносить же сор из избы! Но дальше разговоров у сотрудниц (женщин) дело не шло. Начальство ими все-таки было поставлено в известность, но тоже ничего предпринять не могло, так как воровку поймать с поличным никак не удавалось. Все попытки бывших и потенциальных жертв проследить, как исчезают деньги из их кошельков, не приносили никаких результатов. А деньги тем не менее время от времени пропадали.

Мартьянова в самом деле умела воровать виртуозно. Поняв, что ее раскусили (во время злополучных уборок женщины демонстративно на ее глазах уносили кошельки с собой), она стала воровать прямо в присутствии всех — жадность ее одолевала или желание реабилитироваться, отвести от себя подозрение, — и в своем бесстыдстве доходила до невозможного. Как только кто-то из женщин отлучался из комнаты, она тотчас находила занятие за ее столом: смотрела справочники, перебирала бумаги, делала вид, что ищет какие-то документы, звонила по телефону, который стоял на столе, а деньги тем временем как бы сами собой пропадали. Женщин уже трясла охотничья лихорадка, они и думать забыли о работе, о плане, а хищница тем не менее и не собиралась попадаться и как будто смеялась над всеми. Совершенно хладнокровно, даже под перекрестным взглядом двух-трех наблюдательниц, которые неотступно следили за каждым ее движением, Мартьянова успевала одной рукой набрать номер телефона, а другой — открыть сумку, стащить кошелек, а из него уже деньги — одну бумажку, не более. И надо же так — ни у кого не хватало духа подойти к воровке в этот момент, взять ее за руку и остановить, каждый боялся — а вдруг обмишурится и останется сам в дураках. Вот это-то Веру больше всего и бесило.

Она не работала вместе с Мартьяновой, но ее сослуживиц осуждала за нерешительность. "Да как же вы терпите, как вы это допускаете? Я уже давно заявила бы в милицию о ее похождениях! Нет, вы подумайте: у них воруют, а они молчат; их обкрадывают, а они терпят!" — возмущалась она, слушая очередные сообщения о воровке.

Но женщины не шли в милицию — все по причине того, что улик у них не было, да и начальство упорно не разрешало поднимать какой-нибудь шум. Оно только решилось втихомолку провести беседу с непойманной воровкой, во время которой Мартьянова обильно плакала, хваталась за сердце, но настырно ни в чем не хотела признаваться. Уволить ее, чтобы избавить коллектив от нервной тряски, не могли — не было на то веских оснований, и она это понимала. На том дело заглохло, но после беседы с начальством кражи как будто сами собой прекратились, а Мартышке в отделе был негласно объявлен бойкот.

И вот, спустя полгода, она принялась за старое…

— Короче, — Вера вводила всех в курс дела, — на этот раз она проворовалась по-крупному: деньги нужны были, что ли? В общем, в день получки (и, естественно, во время уборки) она стащила у своей ближайшей соседки, у Алки (Аллы Григорьевны) из кошелька двадцать пять рублей.

— Двадцать пять рублей! — женщины были поражены наглостью Мартьяновой и ее непомерным аппетитом: на эти деньги семья могла прожить неделю.

— И еще японский микрокалькулятор, который там же лежал, — продолжала Вера. — Ну, пропажа, конечно, сразу обнаружилась — все ведь уже научены, бдят, но ей опять никто ничего не сказал — не видели, не усекли. А что после дела-то руками размахивать… Стоят, шепчутся по углам, а ей опять — ни гу-гу! Ну, она, кажется, сама поняла, что маху дала на этот раз, и что дело не вышло; подошла к Алке — первая! — и начала оправдываться: мол, это не я, что вы там опять обо мне шепчетесь… А Алка ей: "Да я ведь тебя еще ни в чем не обвиняла!" И не стала больше ее слушать — гордая! А та-то, дура, от страха забыла, что на воре шапка горит! И опять капли пьет, плачет, пятнами пошла — картина старая, да еще всем подряд в своей невиновности клянется. Ее наши уже не слушают, так она — до чего дошла — к теткам из других отделов на грудь кидается, защиты ищет, а они ведь и не знают ничего! И вот она им объясняет, рыдает, а народ шарахается от нее, брезгует: не воруй! И нашла время воровать — через месяц у нее договор с администрацией заканчивается, перезаключать надо — вышибут ее из отдела как миленькую, если до начальства опять дойдет. Да если бы… — с сомнением закончила Вера.

— Точно, избавимся наконец от воровки, — женщины, собравшиеся вокруг Веры, злорадствовали, — теперь Мартышке крышка, теперь-то ее точно уволят. Как она не смогла удержаться в такой момент? И почему ворует? Думает, что все такие же, что ли? А ведь ворует-то она одна! Клептомания у нее или такая уж острая нужда? Ну как специально подгадала под увольнение!

Но Вера не разделяла их оптимизма:

— Да, как же, уволят ее, начальство еще и вступится, поди, за нее — ведь покрывали же до сих пор все ее выходки… Помните, как дедушка у нее в Одессе якобы умер? Улетела, через два дня только телеграммой известила… Неделю прогуляла на "поминках", а потом бюллетень начальству привезла — так в Одессе чего не нарисуют!

— Да еще с таким диагнозом, что с ним надо не меньше месяца в больнице валяться, — авторитетно заявила Надежда Вадимовна (Надька). — А с бюллетенем шубу привезла, каракулевую, — не иначе, в наследство ей досталась. А может, и сперла где — за ней ведь не заржавеет. За шубой, наверно, и ездила!

— Вот-вот, а с пожаром — помните? Плакала, что вся комната у них выгорела, страховку сполна получила, а вещички-то все — ковры, телевизор, мебель — на новую квартиру они, оказывается, вывезли, мой муж их и перевозил, знаю, — подлила масла в огонь Нина. — Сами небось и поджог устроили, чтобы страховку получить. А как начальство за нее тогда вступалось: "Да вы ее не жалеете, у человека несчастье случилось, она вся гарью пропахла…" Да Бог-то шельму метит.

— Вот-вот, — Вера горячилась, — я о том и говорю: снова ее начальство покроет, вот увидите! Нет, я на месте девчонок давно бы уж в милицию заявила! Неужели снова терпеть? Вот если бы она у меня деньги украла, я бы ей не побоялась сказать, что она воровка, да еще и обыскала бы ее… Только хрен такую шельму поймаешь… Но она у меня все равно бы бедная была! Я б не посмотрела на ее благонадежный вид! Я бы ей проходу не давала, она бы у меня каждый день помнила, кто она есть! Ишь, пригрелась! — Вера, которая своим ворам-соседям за три года так ни слова и не решилась сказать, злилась все больше и больше, и женщины с нею вместе тоже начинали кипятиться.