Я любил подолгу смотреть в ночное небо, как в распахнутое окошко. Спалось хорошо, воздух по ночам был свежий и чистый. И война в эти мгновения казалась далекой-далекой.

Порой мы уклонялись в сторону от своего маршрута. Если тропинка в гору оказывалась слишком крутой, мы сворачивали на пологие склоны и шли между деревьями. Сейчас я вспоминаю об этом времени, как о самом прекрасном в своей жизни.

Мы шли по горам, словно по главной улице большого города, рассматривая мимоходом витрины магазинов. В этом городе было много отелей, и мы устраивали передышку через каждый час пути. Образ большого города неотступно вырисовывался на фоне кустов и деревьев, и я в этой пестрой мозаике различал парки и городские площади. Это была иллюзия, но что из того. Меня манил к себе город, огромный, как лес, где всякий занят своими заботами и никого не касаются чужие дела. Мечтая о таком городе, я мечтал о свободе. Было бы неплохо жить вместе с Аделой в таком городе…

— Жалко, — сказал я, — что наше путешествие так затянулось.

— Было очень увлекательно.

Мы уходили от каньона Дрины. Солнце еще не взошло, и было зябко.

— А что, если нам отдохнуть? — спросила Адела.

— Давай, — согласился я, — если ты устала.

— Вот мы и в Боснии, — произнесла Адела, когда мы сели.

У нее было хорошее настроение. Клочья тумана подкрадывались к нам откуда-то с юга.

— Все в прошлом, — сказал я.

— Ты не радуешься?

— Радуюсь.

— Это большой каньон.

— Это всего лишь большая долина. В темноте она кажется каньоном. Никак не могу вспомнить, где точно мы пересекли границу двух областей?

— Я тоже. Знаю лишь, что это верхнее течение реки.

Пока Адела отдыхала, я поднялся на гору и осмотрел местность.

Когда я вернулся, Адела сидела в глубокой задумчивости.

— Что с тобой происходит? — спросил я.

— Что ты имеешь в виду?

— Вчерашнее.

— Слишком ты стал самостоятельный, сказала она. — Занят только собой.

— Неужели?

— Да.

— О чем ты думаешь? Вчера ты так на меня смотрела, будто ненавидишь меня.

— И ненавижу.

— Это невозможно!

— Я многое в тебе ненавижу. Но к тебе у меня, конечно, ненависти нет.

— Что ты ненавидишь во мне?

— Ты слишком поглощен собой, слишком независим, и теперь это больше бросается в глаза, чем раньше.

— Ты должна понять, что я солдат.

— Я знаю. Ты — солдат, но ты не должен быть эгоистом.

— А что это такое? — старался отшутиться я.

Она не поняла моей шутки и объяснила:

— Себялюбие…

Быстро наступал рассвет, Адела, помолчав, вдруг сказала:

— Прости меня. Я, наверное, глупая.

— Нет, — возразил я. — Ты права.

Стало совсем светло. Осматривая местность, я искал, где бы мы могли укрыться на день.

XVI

Еще засветло я почувствовал подозрительное движение в лесу. Я не принял близко к сердцу опасность, хотя по многим признакам понимал, что вокруг рыщет банда. На одном из отвесных склонов мы увидели пещеру. К ней можно было подобраться лишь с одной стороны. Скала господствовала над местностью. Волей случая или нет, но мне пришло в голову там укрыться.

Мы полезли в гору. Тяжело дыша, жадно втягивая воздух, мы наконец добрались до пещеры. Очутившись на ее каменном полу, окинули взглядом лежавшую внизу холмистую местность. Не теряя времени, я стал устраивать бруствер — на всякий случай. Природа словно специально позаботилась о нас, и камней перед входом в пещеру было предостаточно.

Я работал, Адела мне помогала. Я воздвигал бруствер у самого входа.

Пещера была удобной во всех отношениях. Из нее мы могли любоваться восходом и заходом солнца, а чуть перегнувшись, — наблюдать за окружающим нас миром. Определив направление, откуда могла появиться опасность, я сделал расчет. Четкость его успокоила меня. Позиция была как нельзя лучше.

Возможно, во мне был развит тот неведомый инстинкт, который помогает животным заранее уловить опасность — пожар или землетрясение. Вероятно, поэтому я остановил свой выбор на таком месте. Оно как будто издавна было предназначено на самый крайний случай. Я готов был спорить, что эта позиция нужна нам только на один день.

С битвы у реки наступили тридцатые сутки. «Ну и что из этого, — спрашивал я себя. — Пусть и тридцатые! День, как любой другой из всех двадцати девяти. Но… завтра начинается новый месяц…»

Движимый каким-то предчувствием, я насыпал земли и песку на то место, с которого брал камни для бруствера, и забросал его травой и ветками.

— А для чего это? — спросила Адела.

— Они могут подойти снизу. А так ничего незаметно.

Помолчав, девушка еще усерднее принялась за работу. Вскоре мы, уставшие, могли позволить себе отдохнуть.

Я лежал, прислушиваясь. Где-то далеко потрескивали выстрелы. Они доносились со стороны Дрины. Там, может быть, наступали пролетеры.

Деревья, как часовые, стояли у подножия скалы. Солнце еще пряталось где-то за линией горизонта, и его безмятежный свет, отражаясь от облаков, серебристо-белым пламенем озарял окрестности. Как в пенящемся молоке застыли гребни гор. С появлением солнца они словно вынырнули на поверхность, медленно приобретая свой первозданный вид. На востоке по небу тянулись какие-то переплетающиеся меж собой длинные полосы. Небесный свод походил на мирный океан, украшенный иссиня-белыми барашками волн.