— Ладно, мы все это знаем, — отдувался Моше, — но если мы можем строить коммунизм в чистом виде на территории, находящейся под властью капиталистической Англии, почему, спрашивается, русские энтузиасты не могут таким же образом экспериментировать на территории Советской России?

— А потому, — объяснил Феликс, манипулируя цитатами из речей Сталина, — что условия в России отличаются от условий в других странах, и наоборот, методы, применяемые в пролетарском государстве нельзя сравнивать с методами в капиталистических странах.

Феликс вел войну на истощение, и напрасно: нельзя истощить слона.

— Вы все маньяки, — пыхтел Моше, — наши киббуцы — единственное место в мире, где частной собственности не существует, где все по-настоящему равны и где можно прожить всю жизнь, не прикасаясь к деньгам. В наших ста с лишним поселениях мы в течение тридцати лет практикуем коммунизм в чистом виде, прошли через все испытания, но не пожертвовали ни единым из основных наших принципов и превратили утопию в реальность, пусть и в малых масштабах. Теперь я спрашиваю: почему русские не пришлют к нам делегацию экспертов, чтобы изучить наши достижения на месте? Они посылают комиссии для изучения деятельности американских заводов, английских футболистов и немецких полицейских. А к нам не прислали не только ни одной комиссии, но даже ни одного журналиста. Даже упоминать о нас в их печати запрещено, под запретом и язык иврит, а наших товарищей там расстреливают. Не мы должны ими восхищаться, а они нами.

— Типично шовинистическое самодовольство, — огрызнулся Макс.

Гантамарцы его поддержали. Любопытно, что газеты левых беспрерывно воспевают «блестящие достижения еврейских социалистических коммун», до когда дело доходит до России, они преисполняются смирения и благоговения, будто находятся в церкви. Феликс замолчал, и дискуссия иссякла. Мы перешли на кухню, Рут сварила кофе. Самое уютное место в наших noceлениях — опустевшая около полуночи кухня. Варишь кофе, таскаешь из буфета печенье, ощущаешь себя кутилой. Это у нас называется «кумзиц» — переделка идишевского выражения: «приходи и садись». Мы опять развеселились. Начались обычные сплетни о других киббуцах. Поговорили о снобах из Хефци-Бы, где у каждого товарища академическая степень и где затеяли постройку плавательного бассейна, при том, что в этом году у них дефицит. В Кфар-Гилади, одном из старейших киббуцов Верхней Галилеи, молодежь захватила все места в секретариате, и патриархи времен старого Вабаша чувствуют по этому поводу большую горечь. В Тират-Цви, новом религиозном поселении в Иорданской долине возникла ужасная ссора на почве дойки коров по субботам. Пришлось обратиться к главному раввину, который вынес решение: коров по субботам доить, но в подойники наливать уксус, чтобы молоко свернулось и не могло быть использовано для коммерческих целей.

Было бы еще веселее, если бы нашлась бутылка бренди или виски. Преодолеем ли мы когда-нибудь свой пуританизм? Лично я его с трудом переношу и иной раз чувствую большую потребность напиться. А молодому поколению ничего такого не нужно. Для сабр стакан вина все равно что опиум или гашиш, а для наших девушек губная помада — изобретение дьявола, обитающего в тель-авивском Вавилоне и разгуливающего в смокинге с белой гвоздикой в петлице.

Четверг

Вернулся из Иерусалима Мендель-музыкант и привез виолончель. Неделю назад я прочел объявление о продаже виолончели в «Джерузалем Мэйл». Беженец из Европы продавал ее совсем по дешевке, за 5 фунтов. В качестве временно исполняющего обязанности казначея я взял на себя решение о ее покупке — из бюджета на предметы роскоши на будущий год, так как 12 фунтов за прошлый год были уже истрачены. Конечно, мне следовало, по крайней мере, посоветоваться с другими членами секретариата, но я этого не сделал. Когда Моше услышал о покупке, он пришел в ярость и пообещал, что на следующем собрании даст мне по мозгам. Безусловно, у меня будут неприятности, но главное, у нас теперь имеется полный струнный квартет.

Я спросил Менделя, не слышал ли он в Иерусалиме каких-нибудь политических сплетен, например, по поводу раздела. Он ничего не слышал. Он абсолютно аполитичен, замкнут, молчалив и несколько мечтателен. Он наш тракторист и механик, и я подозреваю, что в глубине души он бывает счастлив, когда что-нибудь не ладится с нашей электростанцией. Он слишком застенчив, чтобы бурно выражать свою радость по поводу виолончели. Он всегда застенчив, когда дело касается музыки, — пока не разойдется и не впадет в экстаз. Всякая истинная страсть целомудренна.

Понедельник

У нас финансовый кризис — один из наших периодических кризисов, которые даже гений Моше не в силах предотвратить. Последние три дня мы сидели на одном хлебе, маслинах, макаронах и молоке. Даша уверяет, что витаминный баланс в нашем меню не нарушен, тем не менее мы бродим с голодным блеском в глазах, а я, встречаясь взглядом с товарищами-киббуцникамн, вижу в этих взглядах купленную мною виолончель. Целых две недели мы не видели мяса, но Арье отказывается пожертвовать хоть одной овцой: не сезон. В этом смысле, по-видимому, всегда не сезон. Мы продали наш последний урожай овощей, продали сыр и масло и остались ни с чем. Семь человек болеют: трое — малярией, двое — брюшным тифом, двое — дизентерией, что само по себе только немного выше обычной нормы, но, к несчастью, среди них четверо (из пятерых) наших добытчиков, работающих на стороне за деньги. Обычно каждую пятницу они приносят 10–15 фунтов с цементного завода, не говоря уже об инструменте, мыле и прочих мелочах, которые они оттуда таскают для общего блага. Эти деньги — основа нашего еженедельного бюджета, остальное достигается с помощью сложных кредитных операций с Рабочим банком и Национальным кооперативом, которые закупают нашу продукцию и снабжают нас большей частью того, что нам необходимо. Но без минимума и наличного капитала не обойтись, чтобы все это финансово-хозяйственное сооружение работало.

К счастью, наш большой друг мухтар из Кафр-Табие появился у нас сегодня утром и после обычной нудной болтовни о Божьем Промысле и жизни вообще вдруг предложил сдать ему напрокат наш трактор, чтобы вспахать поле. Я кинулся за Моше, и они вдвоем с Реувеном торговались полтора часа с мухтаром, истратив на него последние остатки сахара и кофе, и в конце концов согласились вспахать ему поле за 90 пиастров с дунама. Моше и мухтар оба клялись, что губят себя исключительно из человеколюбия, оба остались вполне довольны: мухтар, потому что он уже пытался нанять трактор у наших соседей из Ган-Тамар, которые запросили на 10 пиастров за дунам дороже, а Моше, потому что ему Бог послал 15–20 фунтов наличными. Во всяком случае Моше пообещал, что до пятницы кризис будет преодолен, и в субботу мы получим хороший обед, включая кофе с сахаром, а также дополнительный паек табака в ларечный день. Несмотря на эти розовые перспективы, мне пришлось отправиться в Ган-Тамар за совершенно необходимыми вещами — горючим для трактора и двумя кусками кожи для моей сапожной мастерской. Просить у гантамарцев всегда неприятно: им восемь лет от роду, а нам только год; они богаты, а мы бедны; у них триста душ, а у нас сорок одна; они высокомерно-снисходительны, а мы заносчивы. К тому же у нас совесть нечиста, потому что мы сбили цену в сделке с трактором, и ко всему прочему мне пришлось одолжить у них не только необходимые нам вещи, но и грузовик, чтобы их привезти, так как у нас самих не осталось ни капли бензина.

Итак, я взял осла и поплелся вниз по вади, чувствуя себя так, как если бы ехал в Каноссу. Такого рода неприятные миссии почему-то всегда выпадают на мою долю. Например, когда Моше нужно заключить сомнительную сделку с Рабочим банком, вместе с ним в Хайфу для моральной поддержки обычно посылают меня, используя при этом мое «экзотическое нееврейское обаяние», — одна из любимых шуток Реувена. У него их немного.

В глубине души всякие сомнительные миссии доставляют мне удовольствие. Кроме того, приятно было прогуляться и искупить вину за виолончель. Весело насвистывая, я ехал по вади. День выдался великолепный, не слишком жаркий. Прошлой ночью прошел первый дождь, и все кругом, включая и небо, выглядело свежеотполированным и сверкало, как после весенней уборки. Мне также очень нравится путешествовать на осле. Кажется, что сидишь не на животном, а на набитом чучеле или коне-качалке. Я восхищаюсь упрямой гордостью и независимостью осла, полным отсутствием у него лошадиной и собачьей сентиментальности. Если верблюд это корабль пустыни, то осел — его лодка: веслами служат ноги. Я видел арабов, проделывающих на осле 75 движений в минуту. Наша Гарбо великолепный экземпляр. Как только перестаешь «грести», она немедленно останавливается. При всем отсутствии сентиментальности ее глаза с длинными ресницами сияют, как у ее однофамилицы.