— Куда, во имя всех богов, мы, по-твоему, идем? — Голос Сердика у меня за спиной дрожал от напряжения. — Послушай, давай повернем. В старых штольнях небезопасно. Свод может рухнуть.

— Он не рухнет. Не дай погаснуть факелу, — даже не остановившись, отрезал я.

Туннель свернул вправо и начал полого опускаться вниз. Под землей совершенно теряешь способность ориентироваться; там нет ни малейшего движения воздуха, которое, погладив тебя по щеке, способно дать хоть какую-то подсказку даже в кромешной темноте. Но я догадывался, что, следуя за поворотами, мы медленно, но верно пробираемся в самое сердце горы, на которой некогда стояла древняя королевская башня. Время от времени влево и вправо открывались проходы, но нам не грозила опасность: мы шли по главной галерее, а скала казалась довольно прочной. Местами нам попадались обвалившиеся с потолка или стен камни, а однажды путь почти полностью преградила осыпь, но я перелез через нее, а дальше туннель был свободен.

Сердик перед осыпью остановился. Подняв повыше факел, он смотрел мне вслед поверх камней.

— Во имя всех богов, Мерлин, вернись! Это даже не глупость. Говорю тебе, такие места очень опасны, а мы лезем в самое чрево скалы. Одни боги знают, кто обитает там внизу. Пойдем назад, парень.

— Не трусь, Сердик. Здесь места много, ты легко пролезешь. Давай же. Скорее…

— Вот этого я не сделаю. Если ты сию минуту не выберешься оттуда, клянусь, я уйду и расскажу обо всем королю.

— Послушай, это очень важно. Не спрашивай меня почему. Но готов поклясться, что там нам ничто не угрожает. Если ты боишься, тогда отдай мне факел и возвращайся.

— Ты же знаешь, что я не могу так поступить.

— Да, знаю. Ты побоишься вернуться к ним и рассказать обо всем, верно? А если ты бросишь меня здесь и со мной что-нибудь случится, что тогда, по-твоему, с тобой будет?

— Правду они говорят, когда называют тебя дьявольским отродьем, — пробурчал Сердик.

Я рассмеялся.

— Когда мы выберемся наружу, можешь говорить мне, что хочешь, однако сейчас поторопись, Сердик, очень прошу. Обещаю, с тобой ничего не случится. В воздухе сегодня не чувствуется беды, и ты сам видел, как мерлин-сокол указал нам на вход.

Разумеется, он последовал за мной. Бедняга Сердик, ему ничего другого не оставалось. Но, когда он снова оказался рядом, я заметил, что сакс смотрит на меня искоса и левой рукой делает знак против дурного глаза.

— Не задерживайся, — попросил он. Только и всего.

Шагов через двадцать за поворотом перед нами открылась пещера.

Я жестом попросил Сердика поднять повыше факел. У меня отнялся язык. Это огромное пространство в самом сердце горы, вырубленное рукой человека, эта тьма, почти не рассеиваемая пламенем факела, эта мертвая неподвижность воздуха, в которой я отчетливо слышал биение собственного сердца, — безусловно, это было то самое место. Я узнавал полозы и груды щебня на полу, отметины на стенах, иссеченную и разбитую кайлами скалу, из которой прорвалась вода. Купол свода скрывался в кромешной тьме над головой, а в углу ржавела груда оставшегося от насоса железа. Блестящая влага на стене уже не напоминала ленточку, а превратилась в мерцающую завесу сырости, а в том месте, где в моем видении были лужицы и сочилась из-под нависшего выступа вода, теперь раскинулось широкое гладкое озеро. Почти треть поверхности пола скрылась под водой.

В воздухе стоял странный, ни на что не похожий запах — дыхания воды и живой скалы. Где-то наверху капала вода, и звук был таким отчетливым и ясным, словно маленьким бронзовым молоточком били по металлу. Забрав у Сердика коптящую вязанку хвороста, наш импровизированный факел, я подошел к краю озера и, подняв факел как можно выше, наклонился, вглядываясь в темную воду. Там ничего не было видно. Свет отражался от воды, как от металла. Я ждал. Свет дрожал, вспыхивая, и тонул во тьме. Ничего там не было, только мое отражение, словно призрак в зеркале Галапаса.

Я отдал факел Сердику, который не произнес ни слова. Все это время сакс следил за мной широко раскрытыми глазами.

Я тронул его за руку:

— Теперь мы можем возвращаться. В любом случае огонь скоро погаснет. Пошли.

На обратном пути мы не разговаривали, спеша пробраться извилистой галереей, мимо осыпи, мимо обвалившихся подпорок штольни, и, наконец, вышли на морозный воздух. Небо было бледное, молочно-голубое. На его фоне зимние деревья казались хрупкими и тихими, а березы белели подобно костям. Снизу послышался зов рога, настойчивый и требовательный в неподвижном, словно стальном воздухе.

— Они уходят.

Сердик загасил факел о замерзшую землю. Я полез вниз через заросли. Вяхирь уже остыл и окоченел. Сокол тоже был рядом; он освободился от тела своей жертвы и теперь, нахохлившись, сидел подле нее на камне, он даже не пошевелился при моем приближении. Подобрав вяхиря, я бросил его Сердику:

— Спрячь в свою седельную сумку. Мне нет надобности приказывать тебе молчать обо всем, не так ли?

— Можешь положиться на меня. Что ты делаешь?

— Он оглушен. Если его оставить здесь, через час он замерзнет, погибнет от холода. Я возьму его с собой.

— Осторожно! Это взрослый сокол…

— Он меня не поранит. — Я поднял своего побратима мерлина; он растопырил крылья, спасаясь от холода, и на ощупь напоминал молодую сову. Натянув рукав кожаной куртки на левое запястье, я наклонился, и сокол прыгнул ко мне на руку, яростно вцепившись в рукав когтистыми лапами. Глаза его теперь были полностью открыты, и темный взгляд неприрученной птицы внимательно следил за мной. Однако крылья сокол сложил и теперь сидел неподвижно. Я слышал, как Сердик что-то пробормотал себе под нос, наклонившись, чтобы подобрать мои вещи у подножия скалы, где я устроился обедать. Вдруг он произнес слова, дотоле ни разу не слетавшие с его губ: