– Таким путем вы ничего не измените, – усомнился плотник, – не дотянете до весны, умрете от грудницы. Вон как дыхалка бухает, будто Маэстро Педро из пушки палит. Слабое у вас сердце, мышца у него тоненькая. Вас бы в Нормандию на молоко… – Фодис шумно вдохнул смолистый воздух, прикрыл покрасневшие глаза. – Дымом пахнет, – определил он, – столярной лавкой, очагом, кожей. – Немного помедлил и нехотя добавил: – Бог накажет виновного за людские мучения.

– Не надо наказывать, – перекрестился Антоний. – Я искуплю.

– Убивать себя – грех! – напомнил Фодис— Это от премудрости. Старый еврей сказал: «Большие знания углубляют скорбь!» Вы много читаете, поэтому душа болит.

Монах подхватил:

– Вы и впрямь святой, – удивился плотник, с восхищением разглядывая маленькую головку францисканца со слипшимися волосами и заросшей тонзурой. – Недаром капитан-генерал боится вас!

– Хочешь, научу тебя читать? Ты познаешь мудрость этой книги.

– Я не осилю буквы, да и зачем умножать скорбь?!

Он поднялся, взял рубанок, постучал по нему киянкой, нежно прикоснулся к доске, широким взмахом провел по краю. Медовое тело дерева слегка вздрогнуло, отозвалось глухим вздохом, обнажило белизну. Трепетная ленточка стружки вырвалась из-под рук Ричарда на волю, упала к ногам священника, свернулась пшеничным локоном нормандской крестьянки.

Сквозило. Прохладный ветер гулял по полу, изгонял из углов клубы дыма. Печь надсадно гудела, выплевывала огненную пыль. Юнги, Педро де Чиндарса и Хуан де Сибулета, по обе стороны низкого каменного очага попеременно качали мехи. Серые кожаные мешки раздувались жабами, слегка хрустели, вторили треску дров. Желтое пламя лизало сучья, отступало под напором воздуха, яростно набрасывалось на дерево. Короткие поленья шипели, взрывались, стреляли в кузнецов раскаленными углями. Те вполголоса переругивались, проклинали сырую древесину и жадность адмирала, запретившего выдавать с кораблей сухой лес. В топке скопилась куча оранжево-красных углей, серевших в покое, желтевших под напором мехов. Когда пламя исчезло и над ворохом углей вспыхнули синеватые огоньки, матрос с «Виктории» Хуан де Аратья неторопливо постучал кочергой по головешкам, аккуратно разгреб жар, уложил зубастыми клещами полосы железа. Немного передохнув, стряхнул крупные капли пота с лилового лица, утратившего привычные очертания и сохранившего только щелочки темных глаз, присыпал заготовки углем. Затем торжественно поднял короткий толстый палец, велел помощникам медленнее качать мехи, будто внутри печи совершалось некое таинство.

– Наша матушка потекла, – пожаловался стражник Мартин, гревшийся на поленьях у огня.

– Вторую неделю плачет, – поддержал Педро.

Кузнец строго взглянул на него, и юнга умолк.

– Течет и течет… – слегка покачивая крупной головой на короткой шее, продолжал стражник.

– Надо конопатить, – подсел к нему Аратья.

– Капитан сказал, придется вытаскивать на берег.

Кузнец недоверчиво посмотрел на него.

– Истинная правда… Педро подтвердит, – заверил Мартин.

– Угу, – промычал парнишка.

– Разве можно крупное судно вытащить на берег? – не поверил Сибулета.

– Трудно будет, – решил матрос— Пока разгрузят, снимут такелаж, законопатят – месяц пройдет.

– Куда нам спешить? – вздохнул Мартин. – Зима только началась, дожить бы до весны. У меня десны распухли, язык болит.

Он оскалился, показал желтые крепкие зубы, набухшие розовые десны.

– Кровь идет? – посочувствовал Аратья.

– Нет.

– Может, опухоль пройдет и скорбута не будет, – успокоил кузнец. – Кара на тебя снизошла за грехи. Ты бы покаялся, помолился.

– Элькано советовал жевать свежее мясо, пить кровь, а я не могу. Моисей запрещал евреям пить кровь, называл их нечистыми.

– Ему хорошо жилось под пальмами, – усмехнулся Аратья, – снега не видел.

– Грешно есть сырое мясо, – покачал головой Мартин.

– А бить колодников – благое дело? – упрекнул кузнец.

– Я не по своей воле. Сеньор Барбоса приказал колотить палкой, коли не слушаются.

– Ты бы сам походил в цепях…

– Я не бунтовал.

– Мы все хотели вернуться домой.

– Я, правда, не бунтовал, – защищался Мартин.

– Люди говорят иное.

– Врут!

– Ты первым сбежал от Кесады, поэтому Барбоса простил тебе измену.

– Верно, – поддержал Педро. – Он многих помиловал с «Консепсьона», арестовал лишь пошедших за капитаном. Дядя Ганс сказал мне: «Не лезь не в свое дело, иначе лишишься головы!» Когда корабли столкнулись, он спустился в трюм и меня насильно затащил. Дядя Ганс и Глухого не пустил.

– Глухой-то за кого был? – поинтересовался Аратья.