Но того папарацу он разукрасил, конечно, от души. Мозговой погладил саднящий кулак. Мог быть доволен – форму не растерял, но беспокойство не отпускало. Неужто конец маршруту? Два года отрабатывали, и теперь сливаться из-за какого-то кретина-контрактника? Да и не кретины они вовсе. Нарушить приказ и договор, оставить пост, тайно подобраться на разгрузку контры и всё зафоткать – это или приуготовления к шантажу, или чей-то проплаченный заказ. Правильно он вчера сказал командиру: «Подумай, Альбертыч, кого мы обошли невзначай в порту».

На мосту, на своём участке, он мог бы вполне обойтись одним бойцом. Но этот один дембельнулся накануне открытия маршрута, и оставить его не было никакой возможности – кусков уже погнали из армии. На сержанта-контрактника Костик Косолапов никак не тянул, и пришлось его отпустить. От сердца оторвать. И передать привет родным – недосягаемым теперь – полям и взвесям.

Начав думать о спасительном в данном случае кретинизме выдающегося землячка, Мозговой душевно успокоился, вскоре телесно оживился, а загасив второй окурок, потянулся с ухмылкой и пошёл досыпать.

Планчик на день был готов. Первое, ни под каким видом не выяснять у контрактников, какая доля с маршрута уймёт их нездоровую любознательность, а второе – лично повзводно перешерстить срочный состав. Не может быть, чтобы у Костика совсем перевелись братья по разуму.

Улица Линейная

Проснулся он от того, что примерещилась вдруг неопрятная птица, и сделалось тесно – не тяжело – коротковато дышать: будто вся она – слезящиеся мутные глазки, грязное покоцанное перо, засранное засохшее подхвостье – упала ему на грудь и принялась деловито огребаться. «Кыш!» – выдохнул Костя и широко открыл глаза.

С груди его тут же спрыгнул иссиня-серый кот (или кошка – наверняка он так и не узнал, а расу эту недолюбливал одинаково с голубиной) и исчез в правом тёмном углу, брякнул чем-то уже за перегородкой.

Одевшись, Костя выглянул во дворик и слегка успокоился: всё говорило за то, что утро ещё не разгулялось. Смахнув остаток ночной закуски, он натянул подарочные штаны, ботинки и шляпенцию, надел свою клетчатую рубаху навыпуск, потом заглянул в укромное заведение в саду-огороде и прямо от него начал прополку. Не пощадил и едва распустившиеся мальвы, видя, что не по месту и не по чину выструнились они в огороде хозяев, а возраставшие снопы сорняка решил таскать за ворота: приметил он там и короба мусорные, и плетистый огородный хлам в общей куче.

Он уже в третий раз возвращался с мусорки, когда на высоком крыльце появилась тётка Анна Петровна.

– Драсти, – сказал Костя, остановившись перед её тапками.

– Здравствуй, сынок. Эт тебе сам, что ли, приказал огород выполоть?

– Ну, – сказал он на всякий случай.

– Там чаёк ещё горячий, попей, – сказала тётка, и тапки повернулись в обратную сторону. – Делай, что хошь, а я приляжу пойду.

Костя постоял минуту и пошёл зачищать огород. На двух грядках росли неизвестные ему бледно-зелёные лопушки, их он пропалывал особенно долго, вытаскивая просянку и ширицу. И повсюду хозяйничала берёзка. Подобравшись к корням, Костя снимал плети, как рыбак сеть, и сматывал их в комок.

Огород надо было полить, но солнце уже вознеслось над макушкой, и он не решился без хозяев – вечером не поздно будет. Без спроса нацедил два ведра воды почище из ржавой ёмкости и влил их в бачок душевой – для себя чисто. И на этом время остановилось.

Он полежал в ночлежке, посидел под стеной в укорачивающейся тени, сходил в огород поискать хоть гороха, которым у них с матерью были засеяны все углы во дворе и межи, а не найдя ничего существенно съедобного, почувствовал, что начинает голодать.

Дома такого никогда не случалось. Сам он получал исключительно наличными, но при этом мог зайти в десяток дворов и отобедать незасчётным авансом, а мать обшивала нескольких бабушек, убиралась у них и брала продуктами. Кроме картошки и солений, у них водились: неочищенные пшено и гречка, которые мешками выдавали на два земельных пая, куриные яйца, тыква и кабачки, а последнюю корову мать успела продать живьём за большие деньги – десять или двенадцать тысяч. Да и не шло Косте молоко. До армии мог трёхлитровую банку осадить в два приёма, а перед самым призывом что-то в нём самом переключилось, и от одной кружки начинались рези в животе и беготня. Наконец он решил, что слоняться дальше нечего, и пошёл доставать из военника деньги: надо было покупать хлеб, а лучше сразу сухари, если тут продаются. На сухарях он, как робинзон, мог протянуть долго.

Костя развязал свой рюкзак, начал шарить под трусами-майками и вдруг наткнулся на тугой пакет, быстро вытащил его – и оказался с обедом! В розовую плёнку были упакованы пирожки. Перед отъездом он таких умял десяток, но, видно, мать, отправив его высыпаться, до петухов не только шила-штопала. Пирожки были с луком и яйцами, не самые его любимые, но уминал он их с удовольствием. Парочку можно было и оставить, но Костя не рискнул во имя здоровья и самочувствия: они и сейчас уже были какими-то осклизлыми и слащавыми – наверняка портились. И поход в поисках магазина или ларька не отменялся, только взял он с собой не все, а половину денег – сто рублей. И один пакет из запрятанных в тесный карман рюкзака.