Боги Бал-Сагота (сборник)

Аннотация

Всего за тридцать лет жизни Роберт Ирвин Говард навсегда изменил облик не только фантастики, но и вообще популярной литературы. Героическая фэнтези и исторические авантюры, детективы и вестерны, истории о боксерах и восточные приключения, юмор и даже эротика – он одинаково свободно чувствовал себя во всех жанрах. Но настоящей любовью Говарда, по мнению множества исследователей, были сверхъестественные истории и мистика. Неудивительно, что именно этот человек, стоявший у истоков жанров «южной готики» и «неведомой угрозы», был также и одним из самых ярких творцов знаменитых «Мифов Ктулху» Г.Ф. Лавкрафта, с которым его связывала многолетняя дружба.

Составитель – Дмитрий Квашнин Художественное формление – Василий Половцев Сад страха Когда-то я был Ханвульфом-скитальцем. Я не в силах объяснить, откуда это мне ведомо, ни с помощью оккультизма, ни с помощью эзотерики – да и не стану пытаться. Человек помнит свою прожитую жизнь, я же – все свои прошлые жизни. Как обычный человек помнит, каким был в детские, отроческие и юные годы, так и я помню, каким Джеймс Эллисон был в забытые эпохи. Почему моя память такова, я не знаю, равно как не могу объяснить и мириады прочих природных феноменов, с которыми изо дня в день сталкиваюсь я и все смертные на свете. Но лежа в ожидании смерти, которая освободит меня от продолжительной болезни, я ясно и отчетливо вижу огромную панораму жизней, что тянутся к моей действительности. Я вижу тех, кто были мною, – и людей, и зверей. Ибо память моя не заканчивается на появлении человека. Да и как ей было закончиться, когда зверь так плавно превратился в человека, что четкой границы звериной натуры нельзя даже заметить? В том мгновении я вижу тусклые сумерки и гигантские деревья первобытного леса, еще не знавшего отпечатка обутой в кожу ноги. Вижу громадное существо, что пробирается неуклюже, но торопливо, то на задних ногах, то на четвереньках. Оно копается в прогнивших бревнах, ища личинок и насекомых, и непрерывно поводит своими малыми ушами. Затем поднимает голову и скалит желтые клыки. Первобытный дикий антропоид [1] – и все же я узнаю в нем родство с тем, кого ныне называют Джеймсом Эллисоном. Ну, как родство – скорее уж единство. Я – это он, он – это я. Моя кожа мягкая, белая и лишенная волосяного покрова, его же шкура – жесткая и косматая. И все же мы были единым целым, и в его немощном, зачаточном мозгу уже начинали покалывать людские мысли и зарождались людские сны – грубые, беспорядочные и мимолетные, но, вместе с тем, послужившие основой для всех высоких и благородных видений, что являлись людям в последующие эпохи. 1 Человекообразная обезьяна. Здесь и далее, если не указано иное – примеч. переводчика. Но и этим мои знания не ограничены. Они простираются к таким незапамятным далям, к каким я не осмелюсь следовать, к безднам настолько темным и страшным, что ни один человек не сумел бы измерить их глубину. Но даже там я ощущаю свою личность, свою индивидуальность. Она, скажу я вам, не терялась никогда – ни в той черной яме, из которой все мы выползли, слепые, вопящие и зловонные, ни в той конечной нирване, куда однажды попадем и которую я мельком видел вдалеке сияющей, точно голубое горное озеро в свете звезд. Но довольно! Я поведаю вам о Ханвульфе. О, как это было давно! Не могу даже сказать, насколько. Зачем мне искать ничтожные человеческие сравнения, чтобы описать то, что происходило несказанно, непостижимо далеко? С тех пор земля изменила свой облик не один, но дюжину раз, и целые цивилизации успели постичь предначертанную им участь. Я был Ханвульфом, сыном златовласых асиров [2] из ледяных равнин сумрачного Асгарда, пославших голубоглазые племена, дабы те, обойдя в вековых странствиях весь мир, оставили в самых нежданных местах свои следы. В одном из таких странствий, что проходило на юг, я и был рожден. Я никогда не видел родной страны своего народа, Нордхейма, где северяне жили среди снегов в шатрах из конских шкур. 2 Асиры (асы) – народ, населявший прародину арийской расы, Нордхейм, в придуманную Говардом Хайборийскую эру и фигурирующий в нескольких рассказах о Конане-варваре. Сама идея Нордхейма, а также двух населявших его народов, асиров и ваниров (ванов), была позаимствована автором из романа Джека Лондона «Межзвездный скиталец» ( The Star Rover , 1915). – Примеч. редактора . В этом долгом походе я вырос, обретя силу, свирепость и неукротимость, свойственную асирам, не знающим иных богов, кроме Имира [3] с ледяной бородой, на чьих топорах запеклась кровь многих народов. Мои мускулы были крепки, как плетеные стальные канаты. Белокурые волосы львиной гривой спадали на могучие плечи. Чресла были облечены в леопардовую шкуру. Любою рукой я мог управляться своим тяжелым топором с кремниевым лезвием. Год за годом мое племя продвигалось на юг, порой сильно отклоняясь то на восток, то на запад, а то и задерживаясь месяцами в плодородных долинах или на равнинах, где паслись стада травоядных, и все же медленно, но неуклонно следовало на юг. Бывало, наш путь лежал через молчаливые и безлюдные просторы, не знавшие еще человеческого голоса; бывало – путь нам преграждали дивные племена, и тогда за нами оставался след из обагренного кровью пепла на месте вырезанных деревень. И в течение этого странствия, на охоте и в боях, я стал совсем взрослым и полюбил Гудрун. 3 Имир (Бримир или Аургельмир) – в германо-скандинавской мифологии первое антропоморфное существо, инеистый великан, из тела которого бог Один со своими братьями Вили и Вё, убив Имира, создали мир. Что мне рассказать о Гудрун? Как описать цвета слепому? Могу только сказать, что ее кожа была белее молока, волосы пылали пламенем ловимого ими солнца, а изящество всякого иного тела лишь посрамилось бы ее формами греческой богини. Но мне не по силам дать вам представление о том сияющем диве, коим она была. Вам попросту не с чем сравнить – вам знакомы только женщины вашей эпохи, которые рядом с ней кажутся не более чем свечами против света полной луны. Множество тысячелетий эта земля не видела таких женщин, как Гудрун. Клеопатра, Таис [4] , Елена Троянская – все они лишь бледно оттеняли ее красоту, вяло подражая тому цвету, что мог наполниться всей своей силой только в самом начале. 4 Знаменитая афинская гетера, пользовавшаяся покровительством Александра Македонского. Ради Гудрун я оставил свой народ и ушел в дикие земли изгнанником с обагренными кровью руками. Она принадлежала моей расе, но не моему народу – ребенком ее нашли в лесу, где она бродила, отбившись от племени кочевников. Когда она созрела, превратившись в прекрасную молодую девушку, ее решили отдать Хеймдалу-силачу, лучшему охотнику племени. Но мечта о Гудрун ввергала меня в безумие, раздувала негасимое пламя, и я убил Хеймдала, проломив ему череп топором, прежде чем он успел утащить ее в свой шатер из конской шкуры. И тогда начался наш долгий побег от жаждущих мести соплеменников. Гудрун охотно бежала со мной, питая ко мне ту любовь асирских женщин, что пылает, пожирая пламя и уничтожая слабость. О, это были дикие времена, когда жизнь имела природу мрачную и кровавую, а слабые погибали, не задерживаясь на этом свете слишком долго. Мы же вовсе не были нежными, а наши страсти походили на бурю, на волнение битвы, в нас кипела львиная решимость. А любовь наша была столь же неистова, что и наша ненависть. Так я увел Гудрун из племени, и жаждущие нашей смерти двинулись за нами вслед. День и ночь они не давали нам передышки, пока мы не бросились в ревущую пенящуюся реку, куда даже асиры не осмелились войти. Но мы, обезумевшие от любви и полные безрассудства, переправились через нее, пусть и были побиты и изранены бешеным потоком, и достигли дальнего берега живыми. Потом мы еще много дней шли по горному лесу, преследуемые тиграми и леопардами, пока не оказались у подножия огромных гор, голубоватой цепью вздымавшихся к небу. Там, впереди, склоны тянулись за склонами. В тех горах нас одолевали морозные ветры и голод, а сверху с шумом обрушивались гигантские кондоры на огромных крыльях. В лютых битвах, что случались в ущельях, я выпустил все стрелы и расколол свое кремневое копье, но затем мы, наконец, пересекли унылый хребет и спустились по южным склонам. Там, среди скал, мы наткнулись на деревню из землянок, где жил мирный народ с коричневой кожей, говоривший на странном языке и имевший странные обычаи. Они встретили нас с радушием и привели к себе, поставив перед нами мясо, ячменный хлеб и сквашенное молоко. Пока мы ели, они сели вокруг на корточки, и одна женщина негромко стучала по тамтаму в нашу честь. В их деревню мы вошли на закате, и пока шел пир, наступила ночь. Со всех сторон на фоне звезд возвышались утесы и пики, а сам малый участок, заполненный мазанками и крошечными костерками, терялся в величии этой ночи. Гудрун, ощущая одиночество и давящую пустоту этой тьмы, приникала ко мне – ее плечо было прижато к моей груди. Но топор лежал у меня под рукой, и я никогда не знал чувства страха. Маленький народец сидел перед нами – и мужчины, и женщины. Они пытались общаться, жестикулируя своими тонкими ручками. Живя все время в одном месте, относительно безопасном, они не обладали ни силой, ни непреклонной свирепостью кочевников-асиров. Они просто сидели и дружелюбно водили руками в свете костров. Я кое-как объяснил им, что мы пришли с севера, пересекли хребет огромной гряды, а на следующий день намеревались спуститься на зеленое плато, которое видели к югу от пиков. Когда они поняли, о чем я говорил, то вдруг начали кричать, неистово трясти головами и бешено стучать в барабан. Они так хотели что-то донести до меня и размахивали руками все в одночасье, что сильнее озадачили, чем просветили меня. В конце концов я сумел понять, что они не хотят, чтобы я спускался с гор. К югу от деревни таилась некая угроза, но был то человек или зверь – мне понять не удалось. И пока все жестикулировали, и мое внимание было приковано к их рукам, обрушился удар. Сперва я понял, что это был шум огромных крыльев, а затем из ночи выскочило некое темное существо и резким взмахом свалило меня наземь. В то же мгновение я услышал крик Гудрун – ее насильно оттащили прочь от меня. Вскочив, я уже мелко дрожал от жажды драться и убивать, но увидел, как темное существо исчезает во тьме, а в когтях его кричит и извивается белая фигура. Взревев от горя и ярости, я схватил свой топор и пустился вслед в темноту – но вдруг остановился в отчаянии, не зная, в какую сторону повернуть. Маленькие человечки сначала с криками бросились врассыпную, перепрыгивая через свои костры и вздымая в них искры, пытаясь поскорее спрятаться в своих жилищах, но теперь уже боязливо выбирались обратно, поскуливая, как раненые псы. Обступив меня, они принялись робко прикасаться ко мне руками и бормотать что-то на своем языке, пока я в бессилии сыпал проклятиями, видя, что они желали сказать мне что-то, чего я не мог понять. Наконец, я позволил им отвести себя обратно к огню, где старейшина племени достал кусок выделанной шкуры, глиняные горшочки с красками и палочку. Он нарисовал на шкуре крылатую тварь, несущую белую девушку, – рисунок был очень груб, но я уловил суть. Затем человечки указали на юг и закричали на своем наречии – тогда-то я, наконец, понял, что они предупреждали меня об угрозе, которую представляло то существо, что забрало Гудрун. Прежде я полагал, что это лишь один из больших горных кондоров, но изображенное черной краской существо напоминало скорее крылатого человека. Затем старик медленно и кропотливо начал выводить что-то, в чем я вскоре узнал карту – о да, даже в те смутные дни мы уже пользовались примитивными картами, пусть современный человек и не смог бы как следует разобраться в наших символах. Прошло немало времени, и, когда старик закончил свой рассказ, уже наступила полночь. Однако теперь картина стала полностью мне ясна. Мне предстояло пройти по маршруту, отмеченному на карте, вниз по узкой долине, где лежала деревня, пересечь плато, затем преодолеть несколько неровных склонов и еще одну долину – и тогда я должен был оказаться перед обиталищем твари, похитившей мою женщину. В том месте на карте старик нарисовал что-то похожее на бесформенную хижину с множеством странных значков, выведенных алой краской. Указав на них, а затем на меня, он покачал головой и вновь разразился теми криками, что, похоже, служили у них обозначением опасности. Затем они попытались отговорить меня от похода, но я с решимостью взял кусок шкуры и мешочек с едой, что они сунули мне в руки (это был в самом деле странный народец для той эпохи), схватил свой топор и двинулся в безлунную тьму. Но мое зрение было острее, чем способен представить современный разум, а умение ориентироваться на местности не уступало волчьему. Лишь раз посмотрев на карту, я мог выбросить ее прочь и безошибочно прийти к нужному месту, но я все равно сложил ее и сунул себе за пояс. Я изо всех сил спешил в звездном свете, совершенно не остерегаясь никаких зверей, что могли искать свою добычу – будь то пещерные медведи или саблезубые тигры. Время от времени я слышал, как гравий скользил под подушечками чьих-то пробирающихся украдкой лап, замечал свирепые желтые глаза, горящие в темноте, и смутно улавливал скрытные формы. Но я продолжал неуклонно идти вперед, слишком отчаявшийся, чтобы позволить какому-то зверю, каким бы страшным он ни был, преградить мне путь. Я пересек долину, взобрался по хребту и выбрался на широкое плато, изрезанное оврагами и засыпанное валунами. Пройдя через него, я начал в предрассветной темноте спускаться по коварным склонам. Кажущиеся бесконечными, они уходили длинным крутым скатом вниз, где их подножия терялись во тьме. Но я спешно продолжал спуск, не останавливаясь даже чтобы обвязаться веревкой из сыромятной кожи, что висела у меня на плечах. Я всецело положился на свою удачу и умения, веря, что они позволят мне добраться до цели, не свернув себе шею. А едва рассвет озарил вершины белым свечением, я вошел в широкую долину, протянувшуюся между двух громадных утесов. В том месте восточная и западная ее стенки находились далеко друг от друга, но книзу утесы сближались, и долина словно бы превращалась в огромный веер, сужающийся к югу. Ее ровное дно пересекал извилистый ручей. То тут, то там росли деревья, а вместо подлеска стелился ковер из высокой травы, несколько суховатой в это время года. Вдоль ручья, где растительность была особенно буйной, бродили мамонты, напоминавшие своим видом заросшие горы из плоти и мускулов. Я обошел их по широкой дуге – эти громадины были слишком велики, чтобы с ними справиться, и, слишком уверенные в своей силе, не боялись ничего на свете, кроме одной вещи. Они наклоняли вперед свои большие уши и грозно поднимали хоботы, когда я подходил чересчур близко, но нападать не пытались. Я быстро бежал среди деревьев, и когда достиг места, где скалы смыкались, солнце еще не взошло над восточной стенкой, лишь обрамив ее сверху золотистой рамкой. Ночной переход совершенно не отразился на моих мышцах. Я не чувствовал усталости, но ярость моя не ослабевала. Я не знал, что находилось за этими скалами, и не желал об этом гадать. Места в моем разуме хватало только багровой ярости и жажде убийства. В сплошную стену скалы не соединялись: в месте стыка они не встречались вплотную, а оставляли между собой проход в несколько сотен футов шириной. Через него можно было попасть во вторую долину – или скорее продолжение первой, которая вновь расширялась, стоило войти в этот проход. Скалы быстро отдалялись на запад и на восток, образуя огромную стену вокруг просторной овальной долины. Она тянулась голубоватым ободом, непрерывным, за исключением узкого просвета, в котором виднелось ясное небо и который, очевидно, обозначал место еще одного прохода с южной стороны. По своей форме долина напоминала большую бутылку с двумя горлышками. Проход, по которому я сюда попал, был скрыт деревьями, густо росшими на протяжении нескольких сотен ярдов, после чего уступали место полю темно-красных цветов. А еще через несколько сотен ярдов я увидел странное сооружение. О том, что я увидел, мне следует рассказать от лица не только Ханвульфа, но также и от лица Джеймса Эллисона. Ибо Ханвульф лишь смутно понимал то, что предстало его взору, и совершенно не мог этого описать. Будучи Ханвульфом, я ничего не смыслил в архитектуре. Из людских жилищ я видел одни шатры из конских шкур, что ставили мои соплеменники, да крытые соломой мазанки горного народца и прочие, столь же примитивного характера. Поэтому как Ханвульф я могу лишь сказать, что увидел огромную хижину, чья конструкция лежала за пределами моего понимания. Но как Джеймс Эллисон я осознаю, что передо мною стояла башня футов семидесяти высотой, построенная из необычного зеленого камня, хорошо отполированного и покрытого неким веществом, благодаря чему создавалось ощущение ее полупрозрачности. Она была цилиндрической формы и, насколько я видел, не имела ни окон, ни дверей. На высоте около шестидесяти футов основная часть строения заканчивалась, и оттуда начиналась еще одна башенка, венчавшая его. Эта башенка, значительно уступавшая в обхвате основной, была окружена чем-то вроде галереи с зубчатым парапетом и имела и двери со странными арками, и окна, что были заперты на засовы – я видел это даже оттуда, где в тот момент находился. И больше ничего. Ни единого признака того, что там живут люди. Как и по всей долине. Но я не сомневался, что этот замок был тем самым, что пытался изобразить старик из горной деревни, и я точно знал, что только там смогу найти Гудрун – если она все еще жива. Позади башни я увидел блеск голубого озера, в которое впадал ручей, следующий вдоль изгиба западной стены. Притаившись среди деревьев, я разглядывал башню и цветы, которые густо росли вдоль стен и тянулись на сотни ярдов во все направления. Виднелись деревья и на дальнем конце долины, у озера, – но только не среди цветов. Они не были похожи ни на какие растения, что мне доводилось встречать прежде. Росли они так плотно, что почти касались друг друга. Фута четыре в высоту, они имели лишь по одному цветку на каждом стебле – но размером крупнее человеческой головы и с широкими, налитыми лепестками, сомкнутыми вместе. Лепестки эти были красноватыми, с бледным, как у открытой раны, оттенком. Стебельки же, плотные, как людская талия, почти не имели цвета и казались едва ли не прозрачными. Ядовито-зеленые листья формой напоминали наконечники копий и висели на длинных змеевидных черешках. Весь вид этих растений производил отталкивающее впечатление, и я мог лишь гадать, что же такое они скрывали. Все мои необузданные инстинкты обострились: я чувствовал угрозу, так же, как в те частые случаи, когда ощущал присутствие затаившегося в засаде льва еще прежде, чем видел или слышал его. Я пристально вглядывался в густые заросли, прикидывая, не свернулась ли среди них какая-нибудь огромная змея. Мои ноздри расширились, пока я старался уловить какой-нибудь запах, но ветер мне этого не позволял. И все же в этом огромном саду явно ощущалось что-то неестественное. Несмотря на дующий с севера ветер, ни один цветок не колыхался, ни один листик не шелестел – они висели неподвижно, зловеще, точно хищные птицы с поникшими головами. Тогда у меня возникло ощущение, будто они, как живые, следили за мной. Вся эта картина казалась мне сном: с обеих сторон на фоне затянутого облаками неба высились голубые горы, вдали – спящее озеро, и посреди бледно-алого поля – фантастическая зеленая башня. И было в этом кое-что еще: несмотря на ветер, я ощутил донесшийся с поля какой-то склепный запах, напомнивший о смерти и разложении. В следующее мгновение я пригнулся в своем укрытии: в замке возникло какое-то движение. Из башни наверху вышел человек и, подойдя к парапету, облокотился на него, оглядывая долину. Это был мужчина, но такой, какой не привиделся бы мне даже в кошмарах. Высокий, статный, с черной, будто полированное дерево, кожей, но что в его облике ввергало в истинный ужас – это сложенные на плечах крылья, точно у летучей мыши. Я не сомневался, что это действительно крылья – их было ни с чем не спутать. Я, Джеймс Эллисон, много размышлял над тем феноменом, что предстал глазам Ханвульфа. Был ли этот крылатый человек просто уродом, оторванным от мира образцом извращенной природы, живущем здесь в одиночестве и запустении? Или же выжившим представителем забытой расы, что зародилась, процветала и исчезла до того, как появились люди, каких мы знаем теперь? Маленький народец в горах, быть может, и рассказал мне об этом, но я не понимал их языка. И все же более вероятным мне казалось второе предположение. Крылатые люди нередко встречались в мифологии и присутствовали в фольклоре многих народов и рас. Как бы глубоко вы ни вдавались в мифы, летописи и легенды, в них всегда присутствуют гарпии и крылатые боги, ангелы и демоны. И поскольку легенды служат искаженными тенями существовавших некогда действительностей, я верю, что раса крылатых людей правила миром до Адама, и что я, Ханвульф, повстречал тогда в долине красных цветов последнего выжившего ее представителя. Обо всем этом я думаю, как Джеймс Эллисон, обладающий современными знаниями, столь же неизмеримыми, сколь и современное невежество. Я, Ханвульф, в такие измышления не вдавался. Скептицизм наших дней не был частью моей натуры, и я не стремился рационально осмыслить то, что по всем признакам не укладывалось в рамки естественности. Я не знал никаких богов, кроме Имира и его дочерей, но не сомневался в существовании прочих божеств, почитаемых иными расами, – и всех их я считал демонами. Так что сверхъестественные существа самого разного рода вполне вписывались в мое понятие жизни и вселенной: в существовании драконов, призраков, демонов и бесов я сомневался не более, чем в существовании львов, буйволов и слонов. Приняв увиденное диво природы за сверхъестественного демона, я не стал задумываться о его происхождении. Равно как и впадать в суеверный страх. Я был сыном Асгарда и не боялся ни людей, ни бесов, а веры в сокрушительную силу моего топора во мне было больше, чем веры в заклятия жрецов и чары колдунов. Но сразу выскакивать на открытую местность и атаковать башню я не стал. Мне была присуща осторожность в той мере, в коей она присуща всем необузданным воинам, и я увидел, что взобраться по замку не было никакой возможности. Крылатому человеку двери для этого не требовались, поскольку он, несомненно, поднимался сразу наверх. Скользкие же поверхности стен, казалось, могли отвадить даже самых умелых скалолазов. Затем я все же придумал, как взобраться на башню, но, не став торопиться, задержался, чтобы проверить, не появятся ли еще крылатые люди, хотя меня и не покидало необъяснимое чувство, что обитатель башни был единственным в своем роде в этой долине, а то и во всем мире. И пока я наблюдал, притаившись среди деревьев, он оторвал локти от парапета и плавно, будто большая кошка, потянулся. Затем, прошагав по своей круглой галерее, вошел в башню. В это мгновение оттуда послышался сдавленный крик, который заставил меня застыть на месте, хоть я и понимал, что он принадлежал не женщине. После этого черный хозяин вышел вновь – теперь волоча за собой фигуру поменьше, которая всячески извивалась и жалобно кричала. Я увидел, что это был маленький человечек с коричневой кожей – точно такой же, как все жители горной деревни. Я ничуть не сомневался: его поймали и держали здесь так же, как держали Гудрун. Он был все равно что ребенком в руках крупного злодея. Черный человек расправил широкие крылья и вознесся над парапетом, схватив пленника, будто кондор, поймавший воробья. Затем он взмыл над цветущим полем – я сжался в своем убежище, изумленно наблюдая за происходящим. Крылатый человек завис в воздухе, издал странный крик – и на него тут же последовал ужасный ответ. Алое поле под ним содрогнулось, выдав присутствие отвратительной жизни, что в нем таилась. Огромные цветы, затрясшись, раскрылись – их мясистые лепестки теперь походили на змеиные пасти. Стебли будто бы удлинились, алчно вытянувшись кверху. Широкие листья поднялись и затрепетали с характерным, сообщающим об угрозе шумом, точно как гремучие змеи. По долине распространилось слабое, но леденящее кровь шипение. Вытянувшись, что было сил, цветы словно приготовились к трапезе. И тогда наконец крылатый человек, зловеще рассмеявшись, сбросил на них свою извивающуюся жертву. Истошно закричав, коричневый человечек упал вниз – в самую гущу цветов. И те, зашуршав и зашипев, облекли его со всех сторон. Толстые гибкие стебли стали гнуться, будто змеиные шеи, а лепестки начали смыкаться, поглощая плоть. Сотня цветков, как щупальца осьминога, вцепилась в него, удушая и сдавливая тело. Крики агонии теперь звучали приглушенно, а сама жертва оказалась полностью скрыта за шипящими двигающимися цветами. Те же, что не доставали до тела, бешено извивались, словно стремясь вырвать корни из земли и присоединиться к своим собратьям. И по всему полю огромные красные цветы наклонялись и тянулись в ту сторону, где разворачивалась эта жуткая борьба. Вопли жертвы становились все тише и тише, а потом и совсем прекратились. Над долиной повисла леденящая кровь тишина. Черный человек, невозмутимо взмахнув крыльями, повернул назад к башне и вскоре исчез внутри нее. Затем цветы один за другим отцепились от своей жертвы, и я вновь увидел тело – теперь лежащее неподвижно и белое, как мел. О, его белизна воистину была не просто мертвенной – человечек походил на восковую фигуру, на чучело, из которого высосали всю кровь до последней капли. При этом цветы, что находились рядом с ним, поразительным образом преобразились: их стебли более не были бесцветными, а налились темно-красным, будто прозрачные ростки бамбука, наполнившиеся свежей кровью. Охваченный безудержным любопытством, я выступил из зарослей деревьев и скользнул к самому краю красного поля. Цветы, зашипев, склонились ко мне, выставив лепестки, как кобра раздвигает капюшон. Я выбрал один, что рос на отдалении от всех, и рубанул по стеблю топором – растение рухнуло наземь, точно обезглавленная змея. Когда оно перестало шевелиться, я с интересом наклонился над ним. Стебель, вопреки моему предположению, не оказался полым, как сухой бамбук. Его пронизала сеть нитевидных жил, которые были либо пусты, либо источали какой-то бесцветный сок. Черешки, что соединяли листья со стеблем, выявились удивительно живучими и податливыми, а сами листья были окаймлены изогнутыми шипами, похожими на острые крючки. Шипы имели такое свойство, что если они вонзались в плоть, то жертве, чтобы от них освободиться, нужно было вырвать с корнем все растение. По ширине лепестки не уступали моим ладоням, а по толщине были сравнимы с опунцией [5] . Внутреннюю сторону покрывало бесчисленное множество маленьких ротиков – каждый не больше булавочной головки. Посередине, на месте пестика, находилось нечто вроде колючего шипа, и между четырьмя зазубренными краями тянулись узкие канальцы. Отвлекшись от осмотра ужасного растения, я поднял голову ровно в то мгновение, чтобы увидеть, что крылатый человек вновь возник у парапета. Как мне показалось, он не особо удивился, увидев меня. Он крикнул что-то на своем языке и подразнил меня жестом, пока я стоял, замерев, как статуя, и сжимая в руке топор. Затем человек отвернулся и, как и прежде, скрылся в башне. А когда вскоре вновь вышел из нее, то вел за собой узника. И в этот момент моя ярость едва не утонула в радости от осознания того, что Гудрун оставалась жива. 5 Род кактусов, примечательный характерными плотными побегами, размеры которых варьируются в зависимости от вида. Несмотря на всю ее силу – ведь она была все равно что пантера, – черный человек удерживал Гудрун так же легко, как и предыдущего своего невольника. Подняв ее корчащееся белое тело у себя над головой, он показал ее мне и насмешливо закричал. Золотистые волосы девушки струились по белым плечам, когда она тщетно пыталась сопротивляться, взывая ко мне в бесконечном страхе. Женщину-асирку не так-то просто было ввергнуть в столь сильный ужас, и по ее исступленным крикам я оценил силу дьявольской природы ее пленителя. Но я стоял неподвижно. Я бы бросился напропалую через алую трясину ада, чтобы оказаться вздернутым, проткнутым и высосанным добела этими отвратительными цветами, – если бы этим только мог спасти Гудрун. Но это не имело никакого смысла – моя смерть просто лишила бы ее последнего защитника. Поэтому мне оставалось просто стоять, пока она кричала и извивалась, а черный человек своим смехом будил в моем сознании красные волны безумия. Один раз он почти бросил ее в цветы, и я едва не утратил над собой контроль и не нырнул в разлившееся передо мною красное море. Но это его движение оказалось ложным – потом он оттащил Гудрун обратно к башне и швырнул внутрь. Вернувшись к парапету, крылатый человек облокотился на него и принялся за мной наблюдать. Он играл с нами, точно кошка с мышью перед тем, как ее убить. Но пока он наблюдал, я отвернулся и ушел обратно в лес. Я, Ханвульф, не был мыслителем в том понимании слова, какое придают ему нынче. Я жил в эпоху, где чувства выражались скорее ударами топора, нежели измышлениями разума. Впрочем, и бесчувственным животным, каким меня, очевидно, счел черный человек, я также не был. Я был наделен человеческим мозгом, раздраженным бесконечной борьбой за существование и господство. Я знал, что не сумею пересечь ту красную полосу, что опоясывала замок. У меня не было шансов пройти и полудюжины шагов – острые шипы тут же впились бы в мою плоть, и дьявольские рты жадно присосались бы к моим венам. Даже моей тигриной силы не хватило бы на то, чтобы прорубить себе путь между ними. Преследовать меня крылатый человек не стал. Оглянувшись, я увидел, что он находился в прежнем положении. Когда я, будучи Джеймсом Эллисоном, вновь вижу сны, как Ханвульф, этот образ так и стоит в них, впечатанный в мой разум, – страшная небывалая фигура с локтями на парапете, словно средневековый дьявол, размышляющий над битвами ада. Пройдя через ущелье, я вновь очутился в долине, где росли редкие деревья и вдоль ручья бродили мамонты. Не доходя до их стада, я остановился, вынул из своей сумки пару кремней и, склонившись, высек искру прямо в сухой траве. Быстро перебегая с места на место, я зажег дюжину огней широким полукругом, а северный ветер подхватил их и хорошенько раздул. Очень скоро по долине стала спускаться целая огненная стена. Мамонты оторвались от своей пищи и, взмахнув огромными ушами, закричали в тревоге. Из всех опасностей на свете они боялись лишь огня. Они начали отступать на юг: самки погнали вперед детенышей, а самцы трубили, будто знаменуя наступление Судного дня. С диким ревом огонь распространялся по долине, а мамонты в страхе спасались от него, превратившись в живой сокрушительный ураган, в громоподобное землетрясение. Деревья падали и разлетались под ними в щепки, земля дрожала от их безудержного бега. За ними гналось пламя, а по его следу бежал и я – так близко, что тлеющая земля насквозь прожгла мои сандалии из лосиной шкуры. Мамонты устремились сквозь узкий проход, ровняя прежде густые заросли с землей так, будто проходили по ним с гигантской косой. Деревья вырывались с корнями – казалось, сквозь ущелье проникло торнадо. С оглушительным топотом и ревом они штормом налетели на море красных цветов. Дьявольские растения, может, и сумели бы погубить одного такого мамонта, но под натиском целого стада шансов у них было не больше, чем у обычных цветов. Обезумевшие титаны обрушились на них, разрывая в клочья, растаптывая и вдавливая в землю до того, что та стала вязкой от сока. На какое-то мгновение меня охватила дрожь – я испугался, что звери двинутся прямиком на башню, и засомневался, удастся ли ей устоять при столкновении с ними. Но когда один из самцов врезался в стену, его оттолкнуло от ее гладкой изогнутой поверхности на бегущего рядом, и стадо, разделившись пополам, обтекло башню с обеих сторон. Мамонты прогрохотали так близко от строения, что их шерстистые бока зашуршали по стенам. И они понеслись по красному полю в направлении озера. Огонь же, спалив деревья, остановился: раздавленные, сочащиеся останки цветов ему не поддавались. Деревья – и упавшие, и стоящие – дымились и горели, а почерневшие ветви осыпались вокруг меня, пока я не выбрался на широкую полосу, прорезанную стадом поперек мертвенно-бледного поля. Устремившись по ней, я выкрикнул имя Гудрун, и она ответила мне. Ее голос звучал сдавленно и слышался на фоне какого-то стука. Крылатый человек запер ее в башне. Достигнув стены замка, минуя останки красных лепестков и змееподобных стеблей, я размотал свою веревку из сыромятной кожи, замахнулся и забросил ее петлю на один из зубцов парапета. Затем я принялся взбираться вверх, переставляя руки и сжимая веревку ногами. При этом меня качало из стороны в сторону, отчего на костяшках пальцев и локтях обдиралась кожа. Когда до парапета оставалось всего пять футов, прямо надо мной хлопнули крылья. Черный человек взмыл в воздух и приземлился на галерею. И когда он наклонился над парапетом, я сумел хорошенько его разглядеть. Черты лица его были прямыми и правильными, без признаков негроидной расы. Глаза смотрели раскосыми щелочками, а зубы сверкали в хищном оскале ненависти и ликования. Долго он правил долиной красных цветов, взимая дань людскими жизнями с несчастных горных племен, чтобы кормить ими плодоядные цветы, служившие ему подданными и защитниками. И теперь я находился в его власти, и ни моя неукротимость, ни мои умения не могли мне помочь. Воспользуйся он кривым кинжалом, что держал в руке, – и я разбился бы насмерть. Гудрун, увидев из своей башни, в каком положении я находился, истошно закричала, и в следующий миг раздался треск ломающейся двери. Черный человек со злорадной ухмылкой уже приложил острое лезвие своего кинжала к веревке, но сильная белая рука схватила его сзади за шею, и он резко отпрянул. За его спиной я увидел прекрасное лицо Гудрун – ее волосы стояли дыбом, а глаза расширились от ужаса и ярости. Крылатый человек, взревев, вырвался из ее хватки и с такой силой толкнул девушку на стену башенки, что Гудрун упала, почти лишившись сознания. Тогда он вновь повернулся ко мне, но я уже вскарабкался на парапет и как раз спрыгнул на галерею, выхватив топор. На какое-то мгновение мой враг замер в нерешительности – с полураскрытыми крыльями и кинжалом в руке, – будто не зная, вступать ли ему в бой или взмыть в воздух. Он был исполинского роста, с выпирающими по всему телу мускулами, но все же колебался, как человек, встретившийся лицом к лицу с диким зверем. Я же не раздумывал. С ревом, вырвавшимся из самой глубины глотки, я со всей силы взмахнул топором. Он, издав сдавленный крик, выставил перед собой руки, но топор опустился ровно между них и обратил его голову в красное месиво. Я подскочил к Гудрун, и она, с трудом приподнявшись, обхватила меня белыми руками, заключив в объятия, исполненные любви и ужаса. При этом она не переставала коситься в ту сторону, где лежало тело крылатого хозяина долины, на месте головы которого теперь разлилась лужица крови с ошметками мозга. Не раз я желал соединить все мои разнообразные жизни в одном теле, вобрав в себя и навыки Ханвульфа, и знания Джеймса Эллисона. Будь такое возможным, Ханвульф вошел бы в черную дверь, что Гудрун выбила, будучи вне себя от отчаяния, и очутился бы в той странной комнате, что виднелась мне сквозь проем, – комнате, обставленной невероятной мебелью и со свитками пергаментов на полках. Он развернул бы те свитки и стал бы корпеть над начертанными в них буквами, пока не расшифровал их, прочитав, быть может, летопись той дивной расы, чьего последнего представителя только что убил. История эта, несомненно, оказалась бы удивительнее опиумного сна и чудеснее сказа о погибшей Атлантиде. Но Ханвульф не питал такого глубокого любопытства. Для него что башня, что черная комната с ее свитками не имели никакого значения – они выглядели лишь атрибутами колдовства, смысл которых состоял исключительно в их дьявольской природе. И несмотря на то, что отгадка лежала у него перед носом, он был столь же далек от нее, как и Джеймс Эллисон, чьему рождению предшествовали еще тысячи лет. Для меня, Ханвульфа, замок представлял собой не что иное, как чудовищную ловушку, и вызывал лишь одно чувство – желание сбежать как можно скорее. C Гудрун на плечах я соскользнул на землю, после чего ловким движением высвободил свою веревку. Тогда мы, взявшись за руки, прошли по дороге, протоптанной мамонтами, уже исчезнувшими вдали, к голубому озеру в южном конце долины и скрылись в проходе между скалами. Дом Арабу К дому, откуда вошедший никогда не выходит, К пути, на котором дорога не выводит обратно; К дому, в котором вошедший лишается света, Света он больше не видит, во тьме обитает; Туда, где питье его – прах и еда его – глина, А одет он, словно бы птица, одеждою крыльев. На дверях и засовах простирается прах… Вавилонская легенда об Иштар [6] 6 Перевод В.К. Шилейко. – Он видел ночного духа? Не прислушивается ли он к шепоту скрывающихся во тьме созданий? Не те слова, что обычно можно услышать в пиршественной зале Нарам-нинуба, среди бряцания лютен, журчания фонтанов и звонкого женского смеха. Громадная зала свидетельствовала о богатстве владельца не только своими размерами, но и роскошью обстановки. Покрытые глазурованной плиткой стены пестрели многоцветием синих, красных и оранжевых эмалей, перемежавшихся с квадратами чеканного золота. Воздух полнился ароматом благовоний, мешавшимся с доносившимися из сада запахами экзотических цветов. Гости – облаченная в шелка знать Ниппура – возлежали на атласных подушках, пили вино, разливаемое из алебастровых сосудов, и ласкали разукрашенные косметикой и драгоценностями безделки, свезенные благодаря сокровищам Нарам-нинуба изо всех стран Востока. Белоснежные ручки множества наложниц мелькали в танце или сверкали как полированная слоновая кость среди подушек. Их одеяниями были играющие отсветами среди полночно-черных волос, украшенные драгоценностями тиары, отделанные самоцветами массивные золотые браслеты или серьги из резного нефрита. От их аромата кружилась голова. Без всякого смущения они танцевали, пировали и миловались, заполняя залу серебристым перезвоном мелодичного смеха. Хозяин дома сидел на широком заваленном подушками возвышении, играя блестящими локонами грациозной арабской наложницы, растянувшейся рядом с ним на животе. Его кажущейся изнеженной вялости противоречил живой огонек, зажигавшийся в глазах, когда он оглядывал гостей. Плотного сложения, с короткой иссиня-черной бородой – один из множества семитов, издавна прибывавших в шумерские земли. Все его гости за одним исключением были шумерами с начисто выбритыми лицами и головами. Их тела раздобрели от сытной жизни, оплывшие физиономии имели выражения вялого самодовольства. Последний гость разительно отличался от прочих. Выше других, он не имел той же мягкотелой гладкости, но был скроен с экономностью безжалостной природы, как дикарь, а не атлет из цивилизованных земель. С мускулистыми руками, жилистой шеей, могучей аркой груди и широкими жесткими плечами он являл собой истинное воплощение неотесанной и несгибаемой волчьей силы. Глядевшие из-под спутанной гривы золотых волос глаза походили на синеватый лед, а угловатые черты лица вполне отображали ту дикость, на которую намекало строение. В нем не было ни капли вымеренной неторопливости, что отличала прочих гостей – лишь беззастенчивая прямота в каждом движении. В то время, как другие прихлебывали вино, он пил большими глотками. Пока они отщипывали кусочки тут и там, он хватал руками целые куски мяса и принимался рвать его зубами. Но в то же время его лицо сохраняло задумчивое и мрачное выражение, а взгляд магнетических глаз бесцельно блуждал. Оттого-то князь Иби-Энгур и в другой раз прошепелявил на ухо Нарам-нинубу: – Господин Пирр слышал шепот ночных духов? Нарам-нинуб с тревогой взглянул на друга. – Господин мой, – обратился он к аргивянину [7] , – вы выглядите удрученным. Не обидел ли вас чем-нибудь кто-то из гостей? Пирр, казалось, пробудился от некоего мрачного размышления и покачал головой. – Нет, друг мой. Если я кажусь рассеянным, то только из-за тени, что омрачила мой собственный ум. Он говорил с грубым акцентом, но его голос звучал сильно и энергично. Остальные оглянулись на него с любопытством. То был начальник наемников Эанатума [8] , аргивянин, о похождениях которого впору было слагать сказания. 7 Традиционное наименование выходцев из Эллады (Греции), принятое на Древнем Востоке. Слово происходит от названия города Аргоса. Несмотря на то что Пирр родом вовсе не из Эллады, некоторое время он жил в Микенах и на острове Крит – видимо, поэтому его и называют аргивянином, то есть эллином, греком. 8 Эанатум был правителем (лугалем) шумерского города-государства Лагаш приблизительно в 2450–2425 годах до н. э. Предположительно, Урук (Эрех) был им завоеван лишь условно (то есть, сохранял собственного правителя, находившегося в номинальной вассальной зависимости от царя Лагаша), или завоеван, но лишь на короткий срок. А Ниппур не был завоеван вовсе. Тем не менее, в конце жизни Эанатум носил титул «покоритель всех стран». – Вас тревожат мысли о женщине, господин Пирр? – со смехом спросил князь Энакалли. Пирр пригвоздил его мрачным взглядом, и князь почувствовал, как по спине у него пробежал холодок. – Да, о женщине, – пробормотал аргивянин. – Такой, что приходит только во сне, чтобы тенью витать между мной и лунным диском. В ночных видениях я чувствую, как ее зубы вонзаются в мою шею, а проснувшись, слышу хлопанье крыльев и крик совы. Все сидевшие на возвышении примолкли. Только из громадной залы под ними по-прежнему раздавался шум пиршества, говор и звон лютни; громко рассмеялась одна из девушек, и в смехе ее прозвучала любопытная нотка. – На него наложено проклятие, – прошептала арабская наложница. Нарам-нинуб жестом приказал ей умолкнуть и хотел было заговорить сам, но тут Иби-Энгур прошепелявил: – О, господин мой Пирр, это зловещий знак, отмщение богов. Не совершили ли вы чего-то, что оскорбило бы какое-нибудь божество? Нарам-нинуб в раздражении закусил губу. Всем прекрасно было известно, что во время недавнего своего похода против Эреха аргивянин убил жреца Ану прямо у алтаря его храма. Пирр резко поднял золотогривую голову и уставился на Иби-Энгура, гадая, следует ли ему посчитать вопрос злым намеком или бестактностью. Князь начал бледнеть, но тут арабская наложница поднялась на колени и схватила Нарам-нинуба за руку. – Взгляните на Белибну! – она указала на девушку, что так дико рассмеялась мгновением прежде. Ее соседи беспокойно отодвигались прочь, но та не обращалась к ним и даже, казалось, их не видела. Белибна запрокинула украшенную драгоценностями голову, и по пиршественной зале разнесся пронзительный смех. Ее изящное тело раскачивалось из стороны в сторону, золотые браслеты звенели и побрякивали всякий раз, когда она вскидывала белые руки. В ее глазах горело дикое пламя, а губы изогнулись в неестественной ухмылке. – Она под властью Арабу [9] , – испуганно прошептала арабская наложница. – Белибна? – резко окликнул девушку Нарам-нинуб. В ответ раздался новый взрыв хохота. Затем девушка выкрикнула: – В дом мрака, в обитель Иргаллы [10] , по дороге, с которой никто не возвращается. О, Апсу [11] , как горько твое вино! Ее речь оборвалась пронзительным криком, и, внезапно вскочив с подушек, она прыгнула на возвышение с кинжалом в руке. Наложницы и гости с визгом бросились врассыпную, но Белибна, лицо которой было искажено от ярости, бежала прямо к Пирру. Аргивянин перехватил ее запястье, и даже невероятная сила безумия оказалась бессильна перед стальным захватом варвара. Он отбросил девушку от себя, вниз по усыпанным подушками ступеням, и она осталась лежать у подножия лестницы. Ее собственный кинжал пронзил сердце несчастной во время падения. 9 Арабу – в шумерской мифологии птица недобрых предзнаменований, а также царство мертвых. 10 Иркалла – название царства мертвых в шумерской мифологии. Этим же именем иногда называется и правящая в нем богиня Эрешкигаль. 11 Апсу (Абзу) – в шумерском языке слово, обозначающее подземные воды. В вавилонской традиции становится хтоническим божеством, образованным из пресной воды, супругом Тиамат, рожденной из соленой воды. Из смешения их вод произошли другие боги, убившие Апсу ради власти. Разгневанная Тиамат породила драконов, в жилах которых вместо крови тек яд, но она была убита (в разных версиях мифа Ану, Эа или Мардуком), а из ее тела созданы земля и небо. Рокот внезапно замерших разговоров возобновился, стражи утащили прочь тело, и разукрашенные танцовщицы вернулись на свои подушки. Но Пирр обернулся к рабу и, взяв у него широкий алый плащ, накинул себе на плечи. – Останьтесь, друг мой, – попросил Нарам-нинуб. – Нельзя позволить такой мелочи помешать нашему веселью. На этом свете довольно безумия. Но Пирр раздраженно мотнул головой. – Нет, довольно с меня выпивки и обжорства. Я возвращаюсь в свой дом. – В таком случае, наш пир подошел к концу, – объявил семит, поднимаясь на ноги, и хлопнул в ладоши. – Я прикажу доставить вас до подаренного вам царем дома в моем паланкине. Ах нет, я забыл, вы же гнушаетесь ездить на спинах других. Раз так, я сам провожу вас. Господа, присоединитесь ли вы к нам? – Идти пешком… как простолюдины? – с запинкой произнес князь Ур-илишу. – Это что-то новенькое. Видит Энлиль [12] , я с вами. Но мне нужен раб, который понесет шлейф моего одеяния, чтобы оно не волочилось в уличной пыли. Пойдемте, друзья, милостью Иштар, проводим господина Пирра до дома! – Странный он человек, – прошепелявил Иби-Энгур на ухо Либит-ишби, когда гости вышли из просторного дворца и спустились по широкой украшенной плиткой лестнице, которую сторожили бронзовые львы. – Ходит по улицам без слуг, как простой торговец. 12 Энлиль («Владыка-ветер») – один из трех великих шумерских богов (наряду с Ану и Эа), персонификация природных сил, бог воздуха, покровитель Ниппура. Согласно мифам, Энлиль отделил небо от земли, создал сельскохозяйственные орудия, божеств скотоводства и земледелия, приобщил к культуре людей. В то же время считалось, что Энлиль насылает стихийные бедствия. Так, в эпосе о Гильгамеше Энлиль назван одним из инициаторов всемирного потопа с целью уничтожения человечества. – Осторожнее, – прошептал тот в ответ. – В гневе он скор на расправу, и Эанатум ему благоволит. – Даже любимцу царя следует остерегаться гнева бога Ану [13] , – ответил Иби-Энгур столь же тихо. Компания неторопливо двигалась по широкой белой улице, и простолюдины, склонявшие перед ними бритые головы, изумленно смотрели вслед. Солнце взошло лишь недавно, но Ниппур уже вполне пробудился ото сна. Торговцы раскладывали свой товар; люди сновали между прилавками, образовывая постоянно изменявшееся полотно, составленное из ремесленников, торговцев, рабов, потаскух и солдат в медных шлемах. Вот возвращался со своего склада торговец, почтенная фигура в строгой шерстяной одежде и белой накидке. Тут торопился куда-то раб в льняной тунике. Там семенила размалеванная девка в короткой юбке с разрезами, на каждом шагу обнажавшими гладкую кожу ее бедер. И надо всеми ними синева неба начинала белеть от жара поднимавшегося солнца. Покрытые глазурью стены домов сияли. Все строения в городе были с плоскими крышами, некоторые – три или четыре этажа в высоту. Ниппур строился из высушенного на солнце кирпича, но выложенные эмалевыми плитками фасады превращали его во взрыв ярких цветов. 13 Ану – в шумерской мифологии верховный бог неба, отец всех богов, воплощение сущности царской власти. – О Баббар [14] , добродетель обращает к тебе взор… – распевал где-то жрец. Пирр негромко выругался. Они прошли мимо храма Энлиля, на три сотни футов уходившего ввысь, к неизменно синему небу. – Башни выступают против неба, как будто они – часть его, – пробормотал Пирр, отбрасывая влажные пряди с лица. – Небо выложено эмалями, и все вокруг – дело рук человеческих. – Нет, друг мой, – возразил Нарам-нинуб. – Эа создал этот мир из тела Тиамат [15] . 14 Баббар – «лучезарный», эпитет, обозначавший бога солнца Уту (Шамаш). 15 Эа (Энки) – в шумерской мифологии один из трех великих богов (наряду с Ану и Энлилем). «Энума элиш» описывает, как Эа убил Апсу, супруга Тиамат. Из-за этого случилась война богов с Тиамат. Сын Эа Мардук разделил тело Тиамат на три части, породив мир, и стал верховным богом Вавилона. – А я говорю, что Шумер построили люди! – воскликнул Пирр. Его взор затуманился от выпитого вина. – Эти земли плоские, как пиршественный стол, на котором нарисованы реки и города, а над ним – небо из синих эмалей. Видит Имир, я был рожден в землях, которые создали боги! В стране гигантских синих гор, долин, лежащих между ними как длинные тени, и блистающих на солнце снежных вершин. Где реки в вечном бурлении и пене обрушиваются с утесов, и широкие листья деревьев трепещут от дуновения могучих ветров. – Я также родился в земле простора, Пирр, – ответил семит. – По ночам в свете луны пустыня становилась белой и ужасающей, а днем растягивалась в коричневую бесконечность под лучами солнца. Но только здесь, в переполненных людьми городах, в этих ульях из бронзы, позолоты и эмалей можно отыскать богатство и славу. Пирр хотел было ответить, но тут его внимание привлекли громкие завывания. По улице в их сторону двигалась процессия, сопровождавшая раскрашенные резные носилки, в которых лежала скрытая под цветами фигура. За носилками шли юные девушки в изорванных одеждах, со спутанными, беспорядочно развевающимися волосами. Ударяя в обнаженные груди, они восклицали: – Айлану! Таммуз мертв! Толпы на улицах подхватывали их крик. Носилки проплыли мимо, покачиваясь на плечах служителей, и на мгновение среди груды цветов мелькнул ярко раскрашенный глаз деревянного истукана. Отдающиеся эхом среди улиц крики верующих постепенно затихли вдали. Пирр пожал могучими плечами. – Скоро они примутся скакать и танцевать, восклицая: «Адонис жив!», и девицы, что теперь так жалостливо воют, станут в восторге отдаваться мужчинам на улицах. [16] Сколько, черт побери, тут богов? 16 Данный ритуал был впервые описан Максимилианом Дункером в первом томе «Истории древности» ( Geschichte des Alterthums , 1852–1857 гг., английский перевод Эвелин Эббот вышел в 1877–1882 годах). Трудно понять, откуда он брал информацию, но оттуда эти сведения стали распространяться по другим текстам, включая «Историю Ассирии» Зинаиды Рагозиной ( The Story of Assyria , вышла в США на английском языке в 1887 году, на русском в России – где-то около 1902 года), которая пишет: «Что и космогония финикиян, и главнейшие их мифы сходны с космогонией и мифами древней Халдеи, это точно так же верно, как и то, что искусство их по большей части заимствовано из того же источника. Мы поэтому не удивимся, встретив халдейского Думузи под именем Адониса-Фаммуза в наиболее чтимом святилище финикийского богослужения, в Джебале. («Адонис» значит просто «господин», «владыка»; это то же еврейское слово «адон», которым иудеи часто величали Господа Бога.) Как ни груба и несимпатична этика хананеев, однако и они не смогли лишить поэтической прелести чудное сказание о трагической судьбе юноши-Солнца. Его любила богиня Баалат (по-гречески Бельстис, та же Бэлит, Иштар и Ашторет), а похитил его у нее жестокий случай: на охоте в Ливанских горах его пронзил клык свирепого вепря, посланного его лютым врагом, Огненным Молохом. Случилось это в самую середину лета, в июле месяце, который у семитов посвящен юному, застигнутому изменой богу. Река, текущая близ города Джебал, была названа Адонисом, и существовало поверье, будто она в этом месяце окрашивалась кровью молодого бога. Поверье это было основано на факте: родники реки протекают местами через красную глину, которая сохнет и крошится в жаркое время и отчасти смывается ее водами. Мифический смысл сказания весьма ясен: он означает победу злого, свирепого Солнца-Истребителя над благодатным Солнцем, прекрасным богом весны, женихом обновленной природы. Конечно, он возвращается к жизни. Его праздник приходился раннею весною. Начинался он печально, шествием плачущих женщин, которые рвали на себе платье и волосы и вопили, что бог умер. Они, и с ними народ, призывали его имя, повторяя возглас «Айлану! Айлану!» («Горе нам!»). Они клали деревянное изображение его, облаченное в царственную одежду, на роскошный одр, умащивали его елеем и благовонными маслами и совершали над ним все посмертные обряды, соблюдая при этом строгий пост. Одр носили в торжественном шествии, за которым следовала толпа, предаваясь обычным на Востоке исступленным изъявлениям печали. Затем воскресение бога из мертвых праздновалось с не менее исступленными изъявлениями радости, и воздух оглашался ликующими возгласами «Адонис жив!» вместо жалобного вопля «Фаммуз умер!». Само собой разумеется, что это празднество, и в том, и в другом фазисе его, отличалось вполне оргастическим характером». Нарам-нинуб указал на громадный зиккурат Энлиля, высившийся над ними грубым воплощением сна безумного бога. – Видите ли вы эти семь ступеней? Первая выложена черной плиткой, вторая – красной, третья – синей, четвертая – оранжевой, пятая – желтой, шестая облицована серебром, а седьмая – чистым золотом, которое так и полыхает на солнце. Каждая ступень обозначает одно божество: солнце, луну и пять планет, что Энлиль и его племя установили на небосводе в свою честь. Но Энлиль превыше всех божеств, и Ниппур находится под его покровительством. – Превыше Ану? – пробормотал Пирр, вспоминая горящий жертвенник и жреца, на последнем издыхании изрыгающего ужасное проклятие. – Какая нога треножника важнее? – ответил вопросом Нарам-нинуб. Пирр открыл было рот, чтобы ответить, но тут же отпрянул, с проклятием выхватывая меч. У самых его ног подняла голову змея, мелькая раздвоенным язычком как алой молнией. – В чем дело, друг мой? – Нарам-нинуб и князья уставились на него с изумлением. – Что случилось? Аргивянин выругался. – Вы что, не видите змею под самыми своими ногами? Посторонитесь, дайте мне размахнуться… – его голос оборвался, глаза затуманились сомнением. – Она пропала, – пробормотал он. – Я ничего не видел, – сказал Нарам-нинуб, а остальные покачали головами, обмениваясь изумленными взглядами. Аргивянин провел по глазам ладонью и потряс головой. – Наверное, все из-за вина. – Но я готов поклясться сердцем Имира, что видел гадюку. На мне лежит проклятие. Остальные отодвинулись от него, одаряя беспокойными взглядами. В душе Пирра всегда жило беспокойство, преследовавшее его во снах и гнавшее в долгие скитания. Оно привело воина из синих гор его народа на юг, на плодородные равнины и омываемые морями степи, среди которых стояли микенские хижины, а оттуда – на остров Крит, где жившие в примитивном городе из неотесанного камня и бревен темнолицые рыбаки перебивались меном с египетскими кораблями. На одном из таких кораблей он попал в Египет, жители которого сгибались под ударами хлыстов, возводя пирамиды для фараонов. Здесь, в рядах светлокожих наемников-шерданов [17] он обучился хитростям воинского дела. Но страсть к скитаниям вновь погнала его через море, к землебитным стенам торгового городка на берегу Азии, называемому Троей, откуда он направился на юг, в самое пекло охвативших Палестину грабежей, в земли, коренные жители которых гибли под гнетом варварских ханаанских племен. И в конце концов окольными путями он оказался в плодородных землях Шумера, где город шел войной на город, а жрецы множества соперничающих богов плели интриги и заговоры с начала времен и на протяжении многих веков, пока в далеком приграничье не поднялся никому не известный городок Вавилон, возвысивший своего бога Меродаха над всеми прочими под именем Бэл-Мардука, победителя Тиамат. 17 Шерданы – один из «народов моря», согласно древнеегипетским источникам, населявших Средиземноморье во 2-м тысячелетии до н. э. Шерданы, промышлявшие пиратством и участвовавшие во вторжениях на территорию Египта, были разгромлены египетскими войсками и со временем стали источником пополнения личной гвардии фараонов. Точная этническая принадлежность не установлена. На древнеегипетских изображениях показаны в рогатых шлемах. Краткий пересказ саги о Пирре-аргивянине отрывочен и скучен, он не может передать даже отзвука того громогласного разгула, что сопровождал его по всему пути: гулянки и пиры, сражения, грохот сталкивающихся и разбивающихся в щепки кораблей, натиск колесниц… Достаточно сказать, что аргивянин удостоился королевских почестей, и во всей Месопотамии не было другого, кто вызывал бы такой страх, как этот золотоволосый варвар, чье проворство и ярость в бою позволили одолеть орды эрехских воинов и сбросить ярмо Эреха с плеч Ниппура. Путь Пирра вел с гор прямиком в отделанный нефритом и слоновой костью дворец. И все же даже в смутных, почти животных видениях, наполнявших часы его отдыха в те времена, когда юнцом он лежал на груде волчьих шкур в хижине своего лохматоголового отца, не было ничего столь чудовищного и странного, как в снах, что одолевали его на шелковом диване во дворце отделанного бирюзой Ниппура. От такого сна Пирр и пробудился. В его спальне не горел свет, луна еще не взошла, но смутное сияние звезд просачивалось сквозь оконный проем. И в этом сиянии нечто шевельнулось и обрело форму. Смутный силуэт стройной фигуры, блеск глаза… И внезапно ночь навалилась на него всем своим удушающим неподвижным жаром. Пирр услышал биение крови в собственных жилах. Отчего бояться женщины, прокравшейся в его покой? Но никакая женщина не могла обладать таким податливым кошачьим телом и глазами, что так горели бы в темноте. Со сдавленным рыком воин вскочил с постели; свистнул меч, рассекающий воздух – но лишь воздух. Его слуха достиг звук, похожий на насмешливый смех, но фигура исчезла. Вошла девушка с лампой. – Амитис! Я видел ее ! На этот раз это не сон! Она смеялась надо мной, стоя у окна! Амитис задрожала и поставила лампу на стол черного дерева. Девушка была чувственным созданием с гладкой кожей, длинными ресницами, обрамлявшими глаза под тяжелыми веками, страстными губами и целым ворохом глянцевых черных кудрей. Ее роскошное обнаженное тело могло разжечь страсть даже в самом пресытившемся гуляке. Девушка была подарком Эанатума и ненавидела Пирра, о чем тот знал, но находил жестокое удовлетворение в обладании ею. Но теперь ужас оттеснил ее ненависть. – Это Лилиту! – с запинкой произнесла она. – Ночной демон, подруга Ардат Лили [18] , что обитает в Доме Арабу. Она сделает тебя своей добычей! Ты проклят! Его руки намокли от пота, а по венам вместо крови, казалось, вяло двигался жидкий лед. – К кому мне обратиться? Жрецы боятся и ненавидят меня с тех самых пор, как я сжег храм Ану. – Я знаю человека, не связанного со жреческим ремеслом, он может тебе помочь, – вырвалось у девушки. – Так скажи мне! – Он весь задрожал в нетерпении, как будто его ударила молния. – Его имя, женщина! Как его зовут? 18 Лилу – аккадское слово для обозначения духа, происходящее от имени мстительного демона Алу. Ночные создания или духи упоминаются в аккадских, шумерских и вавилонских текстах как «лилиту» или «лили» для обозначения существа женского пола, и «лилу» – мужского, а также «ардат лили» и «вардат лилиту» (значения отрывков зачастую до сих пор остаются не совсем ясными). То есть, имя должно было бы звучать как Ардат Лилу, но авторский вариант звучит именно как Ардат Лили. Но при виде этого признака слабости к Амитис возвратилась вся ее злоба. В своем страхе перед сверхъестественным она выдала то, что было у нее на уме. Но теперь в ней вновь пробудилась мстительность. – Я позабыла, – дерзко ответила она, глядя на него с вызовом. – Шлюха! – задыхаясь в неистовом приступе ярости, аргивянин вцепился в ее густые волосы и бросил поперек дивана. Схватив перевязь меча, он размахнулся с невероятной силой, удерживая извивающееся нагое тело свободной рукой. Каждый взмах был подобен удару хлыста погонщика. Пирр был настолько ослеплен яростью, а вопли Амитис были столь бессвязны от боли, что поначалу он не осознал, что она изо всех сил выкрикивает имя. Наконец разобрав, он отбросил девушку от себя, и она рухнула на покрытый циновками пол, скуля от боли. Тяжело дыша и дрожа от избытка эмоций, он отложил ремень и вперил в наложницу яростный взгляд. – Значит, Гимиль-ишби? – Да! – ответила она со всхлипом, извиваясь на полу от невероятной боли. – Он был жрецом Энлиля, пока не стал дьяволопоклонником и не был изгнан. Ооо, я вот-вот лишусь чувств! Меня одолевает забытье! Сжалься! О, сжалься! – И где мне его искать? – продолжал расспрашивать он. – На холме Энзу к западу от города. О Энлиль, ты меня живьем освежевал! Я вот-вот умру! Отвернувшись от нее, Пирр, не призывая раба, торопливо натянул одежду и доспехи. Покинув свои покои, он прошел среди спящих слуг, никого не разбудив, и оседлал лучшую из своих лошадей. Ездовых лошадей во всем Ниппуре было, наверное, всего десятка два – в собственности царя и самых богатых его приближенных. Они покупались далеко на севере, за Каспием, у диких племен, которые позже станут называть скифами. Каждый конь стоил целое состояние. Пирр взнуздал громадное животное и закрепил седло, состоявшее лишь из богато отделанной и украшенной подушки. Стоявшие у ворот солдаты выпучили на него глаза, когда аргивянин остановил возле них лошадь и приказал открыть огромные бронзовые створки, но поклонились и беспрекословно подчинились. Галопом он проскакал мимо них под арку, и его плащ взметнулся у него за спиной. – Энлиль! – выругался один из солдат. – Аргивянин, должно быть, перебрал египетского вина у Нарам-нинуба. – Нет, – ответил другой. – Ты что, не заметил, как он бледен и как дрожала рука, державшая поводья? Его отметили боги, и может статься, что теперь он скачет в Дом Арабу. Покачав украшенными шлемами головами, они прислушались к затихавшему на западе топоту копыт. По равнине к северу, югу и востоку от Ниппура были рассыпаны крестьянские хижины, деревни и пальмовые рощи, пронизанные паутиной соединявших реки каналов. Но к западу земли до самого Евфрата лежали голыми и пустынными, и лишь обгоревшие пространства напоминали о том, что здесь прежде находились поселения. Несколько месяцев назад из пустыни налетела волна захватчиков, поглотившая виноградники и дома и разбившаяся о стены Ниппура. Пирр вспомнил сражения под стенами и на равнине, где его вылазка во главе наемных фаланг сломила осаждавших и обратила их в паническое бегство обратно через великую реку. Равнина тогда стала красной от крови и черной от дыма. Теперь она вновь начинала зеленеть по мере того, как всходили оставшиеся без людского присмотра злаки. Но посадившие их труженики отошли в земли сумерек и тьмы. Впрочем, из заселенных регионов уже начал сочиться поток переселенцев, занимая созданную людьми пустыню. Пройдет несколько месяцев, от силы год, и эти земли вновь примут вид обычной месопотамской равнины, заполненной селениями и рассеченной на квадратики крошечных полей, более похожих на сады, чем на фермы. Новые люди скроют шрамы, оставленные людьми до них, и все забудется до той поры, пока из пустыни не явятся новые набежчики. Но пока равнина оставалась пустынной и молчаливой. Каналы, пересохшие и забитые мусором, постепенно осыпались. Тут и там поднимались останки пальмовых рощ и шаткие развалины особняков и загородных дворцов. А за ними, едва вырисовываясь на фоне звезд, возвышалась загадочная насыпь, прозванная холмом Энзу – луны. Холм не был естественным, но никто не знал, что за руки возвели его и зачем. Он возник до того, как над равниной поднялись стены Ниппура, и его строители давно растворились в пыли времен. К нему-то Пирр и повернул коня. А в оставленном им городе Амитис крадучись покинула его дворец и окольными путями направилась к некой тайной цели. Двигалась она несколько скованно, хромая и частенько останавливаясь, чтобы нежно огладить себя и оплакать полученные ушибы. Но, хромая, ругаясь и причитая, она в конце концов добралась до цели и предстала перед человеком, обладавшим значительным богатством и влиянием в Ниппуре. Он посмотрел на нее вопросительно. – Он отправился к холму Луны, чтобы говорить с Гимиль-ишби. Этой ночью ему вновь явилась Лилиту, – наложница содрогнулась, на мгновение забыв о боли и гневе. – Воистину, он проклят. – Жрецами Ану? – Глаза ее собеседника подозрительно сузились. – Так, по крайней мере, он думает. – А ты? – Что мне за дело? Я ничего не знаю и знать не желаю. – Думала ли ты прежде, отчего я плачу тебе за твои доносы? – спросил мужчина. Она пожала плечами. – Вы хорошо платите, и мне этого довольно. – Почему он отправился к Гимиль-ишби? – Я сказала, что этот отступник может помочь ему одолеть Лилиту. Лицо мужчины потемнело от внезапного гнева. – Кажется, ты говорила, что ненавидишь его? Амитис отпрянула от прозвучавшей в голосе угрозы. – Я заговорила о дьяволопоклоннике, не подумав, а затем он силой принудил меня открыть его имя. Будь он проклят, еще несколько недель мне не удастся присесть спокойно! – От гнева она на мгновение потеряла дар речи. Погрузившись в собственные мрачные размышления, собеседник не обратил на нее внимания. Наконец он поднялся с внезапной решимостью. – Я слишком долго ждал, – пробормотал он, как будто размышляя вслух. – Демоны забавляются с ним, пока я сижу, сложа руки, и мои сообщники становятся все беспокойнее и подозрительнее. Энлиль его знает, что насоветует этот Гимиль-ишби. Когда взойдет луна, я поскачу на равнину и разыщу аргивянина. Удар исподтишка – он ничего не заподозрит до того мгновения, как его пронзит мой меч. Бронзовый клинок надежнее всех сил Тьмы. Каким же глупцом я был, доверившись демону! Амитис вскрикнула от ужаса и вцепилась в бархатный занавес для поддержки. – Ты? Ты? – Ее губы сложили вопрос, который она в своем страхе не решалась произнести вслух. – Да! – Он окинул ее взглядом, исполненным злорадного удовлетворения, и наложница выскочила прочь сквозь занавешенную бархатом дверь, в ужасе позабыв все свои обиды. Никто не знал, была ли пещера создана людьми или природой. По крайней мере, ее стены, пол и потолок были симметричны и выложены зеленоватым камнем, которого нельзя было отыскать где-либо еще в округе. Каким бы ни было ее происхождение и изначальное назначение, теперь здесь жил человек. Под каменным потолком висела лампа, бросавшая странные отсветы на комнату и лысую голову мужчины, склонившегося над лежавшим перед ним на каменном столе свитком. Он поднял глаза, услышав звук быстрых уверенных шагов на каменных ступенях, что вели в его обитель. В следующее мгновение в дверях возникла высокая фигура. Человек у каменного стола оглядел ее с живым интересом. На Пирре был доспех из черной кожи и медных пластин и поблескивавшие в свете лампы бронзовые поножи. Просторный алый плащ, свободно висевший на его плечах, не скрывал выступавшей из-под складок длинной рукояти. Из тени, отбрасываемой рогатым бронзовым шлемом, глядели ледяные глаза аргивянина. Экипированный таким образом воин стоял лицом к лицу с мудрецом. Гимиль-ишби был невероятно стар. В его иссохших венах не было ни капли семитской крови. Его лысая голова более всего походила на круглый череп стервятника, на котором громадный выступающий нос казался клювом. Но раскосые глаза – большая редкость даже среди чистокровных шумерцев – оставались ясными и поблескивали как две черные бусины. В то время как глаза Пирра обладали глубиной, в синеве которой сменялись облака и тени, глаза Гимиль-ишби были непроницаемыми как гагат и никогда не менялись. Его рот походил на рану, а улыбка была столь же ужасной, как оскал. Старец был облачен в простую черную тунику, а его ноги в тряпичных сандалиях казались странно изуродованными. При взгляде на них Пирр почувствовал неприятное покалывание между лопаток и отвел глаза, вновь обратив внимание на зловещее лицо. – Соблаговоли войти в мое скромное жилище, воитель, – голос старика был тихим и вкрадчивым и звучал странно, исходя из этих жестких губ. – Я мог бы предложить еду и питье, но опасаюсь, что тебе не придется по вкусу то, что я ем и пью. Он тихо рассмеялся, как будто в его словах был некий позабавивший его скрытый смысл. – Я пришел не для того, чтобы есть или пить, – ответил Пирр, широким шагом приближаясь к столу. – Я хочу купить талисман от демонов. – Купить? Аргивянин высыпал из кошеля на каменную столешницу золотые монеты, смутно заблестевшие в свете лампы. Смех Гимиль-ишби был похож на шорох змеи, ползущей сквозь сухую траву. – Что мне до этой желтой грязи? Ты рассказываешь о демонах и приносишь мне пыль, что носит ветер? – Пыль? – Пирр нахмурился. Гимиль-ишби положил руку на блестящую груду и рассмеялся. Где-то в ночи простонала сова. Жрец поднял руку. На столе лежала горстка желтой пыли, смутно блестевшей в свете лампы. По лестнице спустился внезапный порыв ветра, от которого замигал огонек светильника, и поднял золотую пыль в воздух. На мгновение пространство вокруг заполнилось блестящими частичками. Пирр выругался. Весь его доспех был покрыт желтой пыльцой, поблескивавшей среди медных пластинок. – Пыль, что носит ветер, – пробормотал жрец. – Сядь, Пирр из Ниппура, и побеседуем. Пирр оглядел узкую комнату, ровные стопки глиняных табличек вдоль стен и папирусные свитки над ними, потом сел на каменную скамью напротив жреца, поправив перевязь меча так, чтобы рукоять удобно лежала спереди. – Ты забрался далеко от родных земель своего народа, – сказал Гимиль-ишби. – Ты – первый из золотоволосых странников, ступивший на равнины Шумера. – Я скитался по многим землям, – пробормотал аргивянин, – но пусть стервятники обглодают мои кости, если мне доводилось видеть другой народ, который так же одолевали бы нечистые силы, и земли, в которых властвовало бы столько богов или разоряло бы столько демонов. Его взгляд в изумлении замер на руках Гимиль-ишби. Они были длинными, узкими, белыми и сильными – руками юноши. В том, как эти руки отличались от всей остальной внешности жреца, отображавшей невероятную древность, было что-то неопределенно настораживающее. – В каждом городе свои боги и жрецы, – откликнулся Гимиль-ишби, – и все до последнего дураки. Чего стоят боги, которых возвеличивает и низвергает людская прихоть? За всеми человеческими богами, за изначальной троицей Эа, Ану и Энлиля, скрываются боги куда древнее, которых не могут изменить человеческие войны и честолюбие. Люди отрицают то, чего не видят. Жрецы города Эриду, посвященного Эа и свету, видят не больше, чем жрецы Ниппура, поклоняющегося Энлилю, которого они почитают господином Тьмы. Но он бог лишь той темноты, которую видят в своих снах люди. Настоящая Тьма остается за пределами всех снов, и в ней скрываются настоящие и ужасающие боги. Мне удалось мельком увидеть истину во времена, когда я был жрецом Энлиля, за что они прогнали меня прочь. Ха! Эти глупцы глаза повыпучивали бы, узнай они, сколь многие из их паствы приползают ко мне по ночам, вроде тебя. – Я не ползаю ни перед кем! – тут же ощерился аргивянин. – Я пришел купить талисман. Назови цену и катись к дьяволу. – Не гневайся, – с улыбкой произнес жрец. – Скажи мне, почему ты пришел? – Если ты так чертовски мудр, то должен был бы знать сам, – прорычал аргивянин, ничуть не успокоившись. Затем его взгляд затуманился, а его воспоминания обратились к пройденному им спутанному пути. – Меня проклял какой-то колдун, – пробормотал он. – Когда я возвращался после победы над Эрехом, мой конь закричал и шарахнулся от чего-то, что видел только он. Затем мои сны стали чудовищными и странными. Во тьме в моих покоях шуршали крылья и тайком переступали невидимые ноги. Вчера женщина на пиру обезумела и попыталась меня зарезать. Затем из ниоткуда возникла гадюка и прыгнула на меня. Ночью же та, что люди называют Лилиту, проникла в мои покои и дразнила меня своим ужасным смехом… – Лилиту? – В глазах жреца зажегся задумчивый огонек, на похожем на череп лице возникла мертвенная ухмылка. – Воитель, воистину в Доме Арабу замышляют твою погибель. Твой меч бесполезен против нее и ее супруга Ардат Лили. В полночном мраке ее зубы отыщут твою глотку. Ее смех оглушит тебя, ее обжигающие поцелуи иссушат тебя как листок, несомый горячим ветром пустыни. Безумие и погибель будут твоим уделом, и ты спустишься в Дом Арабу, из которого никто не возвращается. Пирр беспокойно заерзал, прошептав невнятное проклятие. – Чем, кроме золота, я могу тебе заплатить? – прорычал он. – Многим! – Черные глаза вспыхнули, рот-рана искривился от необъяснимой радости. – Но я должен назвать собственную цену после того, как помогу тебе. Пирр нетерпеливо махнул рукой в знак согласия. – Кто наимудрейший в мире? – неожиданно спросил отшельник. – Египетские жрецы, что нацарапали эти твои свитки, – ответил аргивянин. Гимиль-ишби покачал головой. Его тень на стене стала похожа на стервятника, сидевшего над умирающей жертвой. – Нет никого мудрее жрецов Тиамат, которая, как полагают глупцы, погибла многие века назад от меча Эа. Тиамат не знает смерти. Она правит в тенях. Она простирает свои темные крыла над своими почитателями. – Я ничего о них не знаю, – беспокойно пробормотал Пирр. – О них не знают те, кто живет в городах. Лишь те, кто обитает в пустошах, заросших тростником болотах, каменистых пустынях и пещерах. Среди них скрываются служители Дома Арабу. – Я думал, что из этого Дома никто не возвращается, – сказал аргивянин. – Ни один человек не возвращался оттуда. Но слуги Тиамат могут уходить и возвращаться, когда пожелают. Пирр сидел молча, воображая обитель мертвых такой, какой ее описывали верования шумеров: просторная и пыльная, погруженная во тьму и безмолвие пещера, по которой вечно скитаются души умерших, лишенные всяких человеческих качеств, радостей и любви. И воспоминания о прошлой жизни рождают в них лишь ненависть ко всем живым, их делам и устремлениям. – Я помогу тебе, – прошелестел жрец. Пирр поднял увенчанную шлемом голову и уставился на него. В глазах Гимиль-ишби было не больше человеческого, чем в отражающих свет факела чернильно-черных подземных озерах. На его поджатых губах играла усмешка, как будто он втайне радовался всем горестям и несчастьям человечества. Пирр возненавидел его, как человек ненавидит скрывающуюся во тьме змею. – Помоги мне и назови цену, – сказал аргивянин. Гимиль-ишби сложил ладони и вновь раскрыл их. В руках у него оказался золотой цилиндр, крышку которого удерживала защелка с драгоценным камнем. Когда жрец откинул крышку, Пирр разглядел, что цилиндр был наполнен серой пылью, и, сам не зная отчего, содрогнулся. – Эта пыль была когда-то черепом первого короля Ура, – сказал Гимиль-ишби. – После смерти – а даже некромант должен умереть – он скрыл свое тело, используя все свое искусство! Но я отыскал его рассыпавшиеся кости и во мраке над ними вступил в битву с его духом, как человек сражается в ночи с питоном. В награду мне достался его череп, скрывавший тайны темнее всех, что скрыты в египетских преисподних. Этой-то мертвой пылью ты и поймаешь Лилиту. Скорее найди закрытое место, пещеру или комнату… Нет, подойдет и тот разрушенный особняк, что находится на полпути отсюда к городу. Рассыпь пыль тонкими линиями вдоль порога и окна. Не оставляй незащищенным ни одного промежутка больше ладони. Затем ляг, как будто собираешься отдыхать. Когда Лилиту войдет, – а она явится непременно, – произнеси слова, которым я тебя научу. Тогда ты станешь полным над ней властителем до тех пор, пока не освободишь ее, произнеся то же заклинание наоборот. Ты не сумеешь убить ее, но можешь заставить поклясться оставить тебя в покое. Заставь ее клясться сосцами Тиамат. Теперь склонись ко мне, я прошепчу тебе слова заклинания. Где-то в ночи пронзительно вскрикнула ночная птица, и в звуке этом было больше человеческого, чем в шепоте жреца, что был не громче ползущей по тине гадюки. Наконец он отодвинулся с отвратительной ухмылкой на сухих губах. Какое-то время аргивянин сидел неподвижно, как бронзовая статуя. Тени на стене приняли облик сгорбленного стервятника, склонившегося к необычному рогатому чудовищу. Пирр взял цилиндр и поднялся, завернувшись в свой алый плащ. Из-за рогатого шлема он казался необычайно высоким. – А цена? Руки Гимиль-ишби превратились в дрожащие от жадности когтистые лапы. – Кровь! Жизнь! – Чья жизнь? – Любая жизнь! Так, чтобы пролилась кровь, и дух покинул трепещущую плоть в ужасе и боли! Моя цена за все одна: человеческая жизнь! Смерть – моя отрада. Моя душа насытится смертью! Все равно, мужчины ли, женщины или ребенка. Ты дал слово. Так сдержи же его! Жизнь! Мне нужна человеческая жизнь! – Хорошо же, вот жизнь! – Меч Пирра пламенной дугой рассек воздух, и похожая на череп стервятника голова Гимиль-ишби упала на каменный стол. Тело какое-то время держалось прямо, извергая из себя черную кровь, затем рухнуло поперек камня. Голова прокатилась по столешнице и с глухим стуком упала на пол. Черты обращенного вверх лица застыли в выражении невероятного изумления. Снаружи раздался ужасающий крик, и жеребец Пирра, порвав узду, в исступлении поскакал прочь через равнину. Пирр бежал из тускло освещенной комнаты, от глиняных табличек с таинственной клинописью, от папирусов в темных иероглифах и от останков загадочного жреца. Взбираясь по вырезанным в камне ступеням к свету звезд, он и сам не знал, от чего бежал. Вдали поднималась тусклая красная луна, заливавшая равнину мрачным светом. Напряженная жара и тишина охватили землю. Пирр чувствовал покрывавший его тело холодный пот. Его кровь текла по венам вялым потоком льда, язык прилип к нёбу. Доспехи тянули к земле, а плащ казался опутывающим силком. Невнятно ругаясь, Пирр содрал с себя плащ, затем, потея и содрогаясь, один за другим сорвал и побросал прочь доспехи. Оказавшись под властью неконтролируемых страхов, аргивянин совершенно лишился всякого налета цивилизации и вновь обратился в дикаря. Оставшись в одной набедренной повязке и перевязи с мечом, он торопливо зашагал через равнину, неся золотой цилиндр под мышкой. Ни единый звук не нарушил выжидающую тишину. Наконец он достиг развалин особняка, пьяно накренившихся среди груд обломков. Одна комната по какой-то прихоти случая осталась нетронутой среди общей разрухи. Лишь дверь была сорвана с бронзовых петель. Пирр вошел. Лучи луны последовали за ним, наполнив дверной проем смутным свечением. В комнате было три окна с золотыми решетками. Пирр бережно очертил порог тонкой серой линией, затем в той же манере обработал каждый оконный проем. Отбросив опустевший цилиндр, он растянулся на голом возвышении, установленном в глубокой тени. Его необъяснимый страх вновь оказался под контролем. Тот, кто был прежде преследуемой добычей, обратился в охотника. Ловушка была готова, и со всей терпеливостью дикаря он стал поджидать свою жертву. Ожидание было недолгим. Что-то захлопало снаружи, громко и гулко, и проникавший сквозь дверь лунный свет заслонили громадные крылья. В одну секунду напряженной тишины Пирр слышал лишь грохот собственного сердца о ребра. Затем в дверном проеме на краткое мгновение возникла фигура и тут же пропала. Создание вошло внутрь. Ночной демон оказался в комнате. Пирр внезапно сел на возвышении, сжимая в руке рукоять меча. Его голос прогремел в тишине, произнося темное загадочное заклинание, что нашептал ему мертвый жрец. В ответ раздался ужасный вопль, быстрая поступь босых ног и звук тяжелого падения, и что-то забилось и забарахталось на полу среди теней. Стоило Пирру проклясть скрывавшую все темноту, как луна, будто заглядывающий в дом гоблин, высунула багровый край из-за оконного проема, и пол пересек поток света цвета расплавленного металла. В бледном свечении аргивянин разглядел свою жертву. Но на полу перед ним извивалась вовсе не демоническая женщина. Это создание было мужчиной – гибким, темнокожим и нагим. Во всем он походил на человека, за исключением неестественно гибких конечностей и неизменного блеска глаз. Существо извивалось так, будто страдало от ужасной боли, губы его покрылись пеной, а тело принимало самые невероятные позы. С кровожадным криком Пирр подбежал к нему и пронзил корчившееся тело мечом. Острие звякнуло о плитки пола под демоном, и с покрытых пеной губ сорвался ужасающий вопль, но он был единственным явным последствием удара. Аргивянин выдернул меч и с изумлением обнаружил, что на клинке не осталось ни пятна, а на темном теле – ни царапины. Услышав, как на крик его пленника эхом откликнулся другой голос, он развернулся на месте. Прямо за зачарованным порогом стояла женщина, обнаженная и гибкая, с темной кожей и широкими пылающими глазами на бездушном лице. Существо на полу прекратило извиваться, и кровь Пирра застыла в жилах. – Лилиту! Она затрепетала на пороге, как будто удерживаемая невидимым барьером. В ее глазах пылали ненависть и ужасающее желание пролить его кровь и прервать его жизнь. Она заговорила, и впечатление человеческой речи, произносимой этими прекрасными нечеловеческими губами, показалось более пугающим, чем если бы зверь заговорил людским голосом. – Ты поймал моего супруга! Ты смеешь истязать Ардат Лили, перед которым трепещут боги! О, как ты будешь выть, когда я примусь разрывать тебя на части, кость за костью, жила за жилой! Отпусти его! Произнеси слова и выпусти его, иначе тебе будет отказано даже в такой гибели! – Слова! – ответил он с яростной горечью. – Ты преследовала меня, как гончая, а теперь не можешь пересечь порог, не оказавшись в моей власти так же, как твой приятель. Ну что же ты, заходи в комнату, ночная сука, дай мне приласкать тебя так же, как я приласкал твоего любовника, вот так, так и так! От уколов острого клинка Ардат Лили вновь завыл, и на губах его выступила пена. Лилиту издала безумный протестующий вопль и замолотила кулаками по невидимому препятствию. – Стой! Стой! О, если бы только я могла до тебя дотянуться! Я бы превратила тебя в слепого изуродованного калеку! Но довольно! Проси, чего хочешь, я все исполню! – Хорошо же, – мрачно проворчал аргивянин. – Я не могу лишить это существо жизни, но, судя по всему, способен причинить ему боль, и если ты не исполнишь моего приказания, я причиню ему такие страдания, о существовании которых он и не предполагал. – Говори же! Приказывай! – заторопила демоница, извиваясь от нетерпения. – Почему ты преследуешь меня? Что я сделал, чтобы заслужить твою ненависть? – Ненависть? – она вскинула голову. – Что такое смертный человек, чтобы нам, детям Шуала, любить его или ненавидеть? Когда насылается погибель, она поражает слепо. – Тогда кто или что наслало на меня погибель в образе Лилиту? – Тот, кто живет в Доме Арабу. – Имир! Почему? – выругался Пирр. – С чего бы мертвецу меня ненавидеть? Он замер, вспомнив жреца, который умер, выдыхая проклятия. – Мертвые поражают по приказу живых. Кто-то из ходящих под солнцем говорил в ночи с теми, кто обретается в Шуале. – Кто? – Я не знаю. – Шлюха, ты лжешь! Это жрецы Ану, и ты защищаешь их. За эту ложь твой любовник станет выть от укусов клинка… – Мясник! – заверещала Лилиту. – Придержи руку! Клянусь сосцами моей госпожи Тиамат, что не знаю того, о чем ты спрашиваешь. Что мне до жрецов Ану, отчего я стану их защищать? Я распорола бы им всем животы – как тебе, если бы только могла до тебя добраться! Освободи моего супруга, и я доставлю тебя в Дом Тьмы, чтобы ты мог вырвать правду прямиком из ужасающих уст его обитателя, если только осмелишься! – Я отправлюсь с тобой, – сказал Пирр. – Но Ардат Лили останется здесь заложником. Если ты обманешь меня, он останется корчиться на этом околдованном полу на веки вечные. Лилиту разрыдалась от ярости, восклицая: – В самом Шуале нет демона, что превзошел бы тебя жестокостью! Во имя Апсу, поспеши! Вложив меч в ножны, Пирр переступил порог. Демоница схватила его за запястье пальцами как бархатистый металл, выкрикнув что-то на странном нечеловеческом языке. И тут же освещенные луной небо и равнина исчезли, стертые потоком ледяной черноты. У аргивянина возникло ощущение, что он стремительно падает в невыносимо холодную пропасть, его уши наполнились ревом титанических ветров. Затем его ноги коснулись твердой поверхности. За хаотическим мгновением, которое было как мгновение распада, что соединяет и разделяет два состояния, сходных своей незыблимостью, но различных как день и ночь, последовала стабильность. Пирр знал, что в это мгновение пересек невообразимую пропасть и теперь стоял на берегах, куда никогда прежде не ступала нога живого человека. Пальцы Лилиту по-прежнему сжимали его запястье, хотя он и не мог разглядеть ее. Он оказался во тьме, с подобием которой ему никогда прежде не приходилось сталкиваться. Она обладала почти ощутимой мягкостью и была всепроникающей и всеохватывающей. Стоя здесь, было трудно даже представить себе солнечный свет, прозрачные реки и поющие на ветру травы. Они были частью иного мира, что забылся и затерялся в пыли миллионов веков. Мир жизни и света был всего лишь прихотью случая, яркой искрой, вспыхнувшей на мгновение во вселенной, заполненной пылью и тенями. Тьма и тишина были естественным состоянием космоса, а вовсе не свет и гомон Жизни. Неудивительно, что мертвые ненавидели живых, нарушавших серый покой и неподвижность звоном смеха. Пальцы Лилиту повлекли Пирра сквозь непроглядный мрак. У него возникло смутное ощущение, что он находится в гигантской пещере, слишком большой, чтобы ее размер можно было вообразить. Он чувствовал стены и потолок, хотя не видел и не достиг их. Они как будто отодвигались по мере его приближения, но ощущение их присутствия всегда оставалось. Иногда его ноги вздымали пыль – по крайней мере, он надеялся, что это была лишь пыль. Тьма была пропитана запахом пыли, вонью разложения и плесени. Он заметил яркие точки, двигавшиеся светлячками во мраке. Тем не менее, это был не тот свет, каким он привык его видеть. В окружающей непроглядной темноте существовали области, где она была как будто не такой густой. По контрасту с окружающим мраком, который они лишь подчеркивали, не рассеивая, эти сумрачные области казались освещенными. Медленно, с огромным трудом непрошеные гости пробирались сквозь вечную ночь. Одна область сумрака на мгновение оказалась рядом, обрисовав погруженный в тени лик с неопределенно человеческими и вместе с тем смутно птичьими чертами. Пирр почувствовал, как волосы у него на голове поднялись дыбом, но Лилиту, не обращая внимания, продолжала тащить его за собой. Сущее стало для Пирра смутным и спутанным ощущением, и ему начало казаться, что уже тысячу лет он бредет сквозь заполненную пылью и разложением черноту, влекомый и направляемый рукой демоницы. Наконец он услышал, как она со свистом втянула воздух сквозь зубы и замерла. Прямо перед ними находилась еще одна сфера необычного свечения, и Пирр не мог определить, освещала ли она человека или птицу. Создание стояло прямо, как человек, но было облачено в серые перья или во что-то, более всего походившее на перья. В чертах его лица человеческого было не более, чем птичьего. – Вот тот обитатель Шуалы, что наслал на тебя проклятие мертвых, – прошептала Лилиту. – Спроси его об имени того, кто так ненавидит тебя на земле. – Скажи мне имя моего врага! – требовательно произнес Пирр и содрогнулся от звука собственного голоса, прозвучавшего безрадостным и зловещим шепотом в глухой темноте. Глаза мертвеца вспыхнули красным, и он бросился на аргивянина, шелестя перьями. В его поднятой руке возник луч света. Пирр отпрянул, хватаясь за меч, но Лилиту прошипела: – Нет, возьми это! – и его пальцы коснулись рукояти меча. В его руках оказался скимитар [19] с клинком, изгибавшимся, как серп луны, и сиявшим, как дуга белого пламени. Пирр парировал удар птицеподобного создания, и сумрак осветили искры, жегшие как частицы пламени. Тьма цеплялась к аргивянину как темный плащ. Свечение пернатого чудовища путало и сбивало с толку. Как будто в лабиринте кошмарного сна, он сражался с тенью. Лишь благодаря пламенеющим отблескам клинка в руках его противника он мог уследить за ним. Трижды этот клинок зазвенел смертным набатом, когда воин в последнее мгновение сумел отразить каждый удар. Наконец серповидный меч в его руках рассек тьму и поразил птицеподобного противника в плечо. Издав скрежещущий вопль, существо уронило оружие и поникло. Из разверстой раны потекла молочно-белая жидкость. Пирр вновь занес скимитар, но тут создание произнесло голосом, в котором было не более человеческого, чем в звуке ветвей, трущихся друг о друга на ветру: 19 Обобщенное европейское название для изогнутых восточных сабель или палашей. – Примеч. редактора . – Нарам-нинуб, праправнук моего праправнука! При помощи черных искусств он говорил и приказывал мне через разделяющую нас пропасть! – Нарам-нинуб! – Пирр замер от изумления. Вырвав из его рук саблю, Лилиту вновь сомкнула пальцы на его запястье. И снова тьма растворилась в еще более глубоком мраке и вое ветров, дующих меж небесных сфер. Пирр пошатнулся, оказавшись возле освещенного луной особняка, чувствуя головокружение после нового превращения. Рядом с ним между изогнутых алых губ блеснули зубы Лилиту. Ухватившись за густые волосы, собранные у нее на затылке, он яростно встряхнул ее так же, как встряхнул бы смертную женщину: – Адская потаскуха! Какое безумие ты внушила мне своим колдовством? – Никакого безумия! – с хохотом выкрикнула она, сбрасывая его руку. – Ты совершил путешествие в Дом Арабу и сумел возвратиться. Ты говорил с человеком, что умер много веков назад, и одолел его при помощи меча Апсу. – Значит, это не было безумным видением! Но Нарам-нинуб… – Пирр замер в растерянной задумчивости. – Но почему? Во всем Ниппуре он был самым верным моим другом! – Другом? – насмешливо переспросила она. – Что такое дружба, как не притворство, позволяющее приятно провести досуг? – Но, во имя Имира, почему? – Что мне до мелочных заговоров смертных? – сердито воскликнула она. – Хотя я припоминаю, как, завернувшись в плащи, люди из Эреха прокрадывались во дворец Нарам-нинуба. – Имир! – Причина открылась перед Пирром во всей своей немилосердной ясности, как будто освещенная внезапной вспышкой света. – Он хочет продать Ниппур Эреху, но прежде должен избавиться от меня, потому что воины Эреха не смеют противостоять мне! [20] Поганый пес, погоди же, мой нож отыщет твое сердце! 20 В оригинале рассказа находим: «He would sell Nippur to Erech, and first he must put me out of the way, because the hosts of Nippur cannot stand before me!» (Он хочет продать Ниппур Эреху, но прежде должен избавиться от меня, потому что воины Ниппура не смеют противостоять мне!) По информации исследователя творчества Говарда, Расти Бёрка, во всех изданиях рассказа начиная с первого появления в журнале Avon Fantasy Reader № 18 (1952) допущена путаница с Ниппуром-Эрехом. Логично предположить, что речь идет о несостоятельности против Пирра воинов именно Эреха, а не Ниппура. Расти Бёрк высказывает мнение, что эта ошибка прокралась в текст из-за редакторских правок Оскара Френда, который работал над рассказом. – Примеч. редактора . – Выполни данное мне обещание! – Настойчивость Лилиту пересилила его ярость. – Я выполнила свое. Я привела тебя туда, где не бывал ни один живой человек, и возвратила невредимым. Я предала обитателей мрака и совершила преступление, за которое Тиамат привяжет меня к раскаленной решетке на семь раз по семь дней. Произнеси слова и освободи Ардат Лили! Все еще поглощенный мыслями о предательстве Нарам-нинуба, Пирр произнес заклинание. С громким вздохом облегчения демон поднялся с выложенного плитками пола и вышел под лунный свет. Аргивянин стоял, склонив голову и положив руку на рукоять меча, полностью погруженный в мрачные размышления. Глаза Лилиту мгновенно обратились на ее супруга, передавая быстрое сообщение, и оба они стали исподтишка подкрадываться к задумавшемуся человеку. Некий первобытный инстинкт заставил того резко поднять голову. Демоны подкрадывались все ближе, их глаза горели в лунном свете, а руки уже протягивались к нему. Моментально Пирр осознал свою ошибку: он не заставил их дать клятву оставить его в покое. Теперь ничто не стояло между ними и его плотью. С кошачьим воем демоны прыгнули на него, но еще быстрее он сумел отскочить в сторону и бросился к далекому городу. Слишком поглощенные страстным желанием пролить его кровь, они не думали прибегнуть к колдовству, но погнались следом. Страх окрылил аргивянина, но прямо за собой он слышал топот ног и нетерпеливое частое дыхание преследователей. Внезапно впереди раздался грохот копыт и, выбежав из потрепанной рощи мертвых пальм, он едва не столкнулся со скакавшим во весь опор всадником, в руке которого серебристо поблескивало что-то удлиненное. Выругавшись от неожиданности, всадник осадил коня. Пирр рассмотрел нависшее над ним могучее тело в чешуе доспеха, горящие из-под шлема глаза и черную бороду. – Будь ты проклят, пес! – в ярости выкрикнул преследуемый воин. – Явился с мечом докончить то, что начал черным колдовством? Конь дико взметнулся, когда аргивянин прыгнул вперед и перехватил поводья. Отчаянно ругаясь и пытаясь сохранить равновесие, Нарам-нинуб взмахнул мечом, целясь в голову нападавшего, но Пирр парировал и с убийственной силой ударил собственным мечом снизу вверх. Острие скользнуло по доспеху и пропахало глубокую борозду вдоль скулы семита. Нарам-нинуб завопил и, обливаясь кровью, свалился с рвавшегося коня. Его нога переломилась, когда он тяжко рухнул на землю, и в ответ на его новый крик из тени рощи раздался издевательский вой. Не пытаясь успокоить вздыбившегося коня, Пирр вспрыгнул ему на спину и с силой развернул кругом. Нарам-нинуб стонал, извиваясь на земле. Пирр увидел, как две тени вынырнули из тьмы под пальмами и бросились на лежавшего человека. Ужасающий крик сорвался с губ обреченного семита, и ответом ему был новый взрыв отвратительного хохота. Ночной воздух пропитался кровью, и ночные твари, не различавшие между одним человеком и другим, насыщались ею, лакая как бешеные псы. Аргивянин направил было коня к городу, но заколебался, охваченный непреодолимым отвращением. Равнина безвольно распласталась под лунным светом, и на фоне звезд выступала грубая пирамида Энлиля. У него за спиной остался его враг, попавшийся в когти ужаса, который сам же призвал из преисподней. Дорога в Ниппур была свободна, ничто не могло помешать ему возвратиться. Возвратиться? К одолеваемому демонами народу, ползающему под пятой жрецов и королей? К городу, насквозь прогнившему и опутанному заговорами и непотребными загадками? К чужой расе, что ему не доверяет, и любовнице, которая его ненавидит? Вновь развернув лошадь, Пирр направился на запад, широко раскинув руки в знак отречения и восторга от обретенной свободы. Утомление жизнью соскользнуло с него как сброшенный с плеч плащ. Его гриву растрепал ветер, и над равниной Шумера разнесся прежде никогда ею не слышанный звук – первобытный, ничем не сдерживаемый и ничем не обоснованный смех вольного варвара. Послесловие редактора История публикации рассказа заслуживает отдельного упоминания. Текст «Дома Арабу», известный нам – не совсем то произведение, которое первоначально вышло из-под пера Роберта И. Говарда. В 1932 году техасский писатель увлекся шумерской историей и мифологией, в связи с чем были созданы несколько произведений, в том числе, например, рассказ о Конане «Сплошь негодяи в доме» (Rogues in the House) . «Дом Арабу» явился, пожалуй, самым серьезным и внушительным результатом этого увлечения. Говард написал несколько черновиков рассказа, но до наших дней дошли не все. Во-первых, существует ранняя версия, конец которой, в отличие от предыдущего подробного повествования, практически переходит в синопсис. Это, хоть и неравноценная на всем своем протяжении, но полная история, включающая весь сюжет рассказа. Во-вторых, имеется также незаконченная версия, обрывающаяся на второй главе. Вероятно, когда-то существовал и полный текст «Дома Арабу», написанный самим Говардом – но сейчас он утрачен. Когда готовилась публикация рассказа в 1952 году, над историей работал, вероятнее всего, Оскар Френд. Нам неизвестно, какие рукописи были в его распоряжении, но можно сделать два предположения. Первое – у него был полный текст Говарда, который он только отредактировал. Второе – у него были оба черновика или даже всего лишь один – тот, в котором конец переходит в синопсис, и Френд просто расписал синопсис подробнее, приведя его в соответствие с предыдущим текстом. Так или иначе, мы не знаем точно, можно ли считать Оскара Френда соавтором Говарда или только редактором. Впрочем, существует ещё версия рассказа, собранная «говардоведом» Расти Бёрком из двух сохранившихся до нашего времени черновиков. Она публиковалась единожды, в сборнике The Ultimate Triumph: The Heroic Fantasy of Robert E. Howard в 1999 году. Павший народ Оглядевшись по сторонам, Корорук прибавил ходу. Он не был трусом, но это место ему не нравилось. Все вокруг заполонили высокие деревья, чьи зловещие ветви загораживали солнечный свет. Между ними тянулась нечеткая тропка, порой проходящая по краю оврага, в котором Корорук мог различить верхушки деревьев, что росли внизу. Время от времени в просветах между ветвями виднелись неприступные пики, что уходили грядой далеко на запад, составляя собой горы Корнуолла [21] . 21 Корнуолл – территория на юго-западе Англии, расположенная на одноименном полуострове. Здесь и далее – примеч. редактора. В тех горах скрывался главарь разбойников Бурук Жестокий, промышлявший тем, что нападал на невинных жертв, которые проходили мимо. Корорук перехватил копье и ускорил шаг – он торопился не только потому, что здесь на него могли напасть грабители, но и потому, что хотел поскорее оказаться на родной земле. Он ходил по тайному заданию в некое дикое корнуоллское племя и теперь, хоть оно и было выполнено более-менее успешно, жаждал быстрее убраться из этого негостеприимного места. Это было долгое утомительное путешествие, и ему еще предстояло пересечь почти всю Британию. Он осмотрелся, и взгляд его наполнило отвращение. Ему хотелось видеть привычные, милые сердцу леса, где бегают олени и щебечут птицы. Хотелось видеть высокий белый утес, под которым весело плещется море. Но лес, по которому он шел, выглядел необитаемым. В нем не было ни птиц, ни животных, как не встречалось и следов человека. Его товарищи все еще задерживались при дикарском дворе корнуоллского короля, находя удовольствие в его грубом радушии, и не спешили покидать это место. Но Короруку оно было не по нраву, и он оставил их предаваться досугу дальше, выйдя в путь в одиночку. Внешне Корорук был человеком примечательным. Около шести футов ростом, поджарого сложения, с серыми глазами – чистый бритт, но никак не кельт. И длинные светлые волосы, выдававшие в нем, как и во всяком мужчине его народа, отпечаток белга. Одет он был в искусно выделанную и сшитую оленью кожу, ибо кельты не научились еще сносно изготовлять грубую ткань, и большинство из них предпочитало носить такую одежду. При себе он имел длинный лук из тисового дерева, сделанный без особенного мастерства, но все же являющий собой действенное оружие; широкий бронзовый меч в ножнах из оленьей кожи; длинный бронзовый кинжал и небольшой круглый щит, опоясанный бронзовой полосой и обшитый бычьей кожей. На голове сидел грубый бронзовый шлем. На руках и щеках вайдой [22] были начертаны нечеткие узоры. 22 Вайда – растение, широко культивировавшееся в Европе для получения синей краски. Безбородым своим лицом он походил на чистокровного бритта. Честное, открытое, оно сочетало в себе рассудительную нордическую решимость с кельтской лихой храбростью и мечтательностью. Корорук шагал по лесной тропе осторожно и в любую минуту был готов перейти на бег или вступить в бой, хоть и не желал ни того, ни другого. Тропа уводила от оврага в сторону и исчезала за большим деревом. Оттуда Корорук услышал звуки боя. Подумав о каких-нибудь эльфах или гномах, что, как судачат люди, населяют эти леса, он бесшумно скользнул вперед и выглянул из-за дерева. В футе от себя он увидел странную картину. К стволу другого дерева прижимался крупный волк – он был в безвыходном положении, и из ран на плече у него сочилась кровь; а перед ним готовилась к прыжку огромная пантера. Корорук задумался, почему они вступили в схватку – ведь нечасто владыки леса сталкиваются так между собой. Кроме того, воина озадачило рычание большой кошки. Хотя оно казалось диким и выражало жажду крови, в нем чувствовалась и странная нотка страха – и зверь, похоже, не решался совершить прыжок. Почему Корорук избрал сторону волка, он и сам не мог объяснить. Без сомнения, в нем взыграло отчаянное кельтское благородство и восхищение бесстрашием зверя, сцепившегося с гораздо более сильным противником. Но как бы то ни было, Корорук в свойственной ему манере позабыл о луке и ступил на более рискованный путь, вытащив из ножен меч и выскочив перед пантерой. Но применить оружие случая не представилось: пантера, словно бы чем-то встревожившись, издала испуганный крик и исчезла среди деревьев так быстро, что Корорук даже усомнился, в самом ли деле ее видел. Тогда он повернулся к волку, размышляя, не прыгнет ли тот на него. Но волк лишь смотрел на воина, немного пригнувшись, затем медленно отступил от дерева и, не спуская с человека глаз, отошел на несколько ярдов в сторону, после чего повернулся и ринулся прочь странной неровной поступью. Пока бритт глядел, как зверь исчезает из виду, его охватило неясное чувство: в своей жизни он повидал множество волков – на одних охотился сам, другие охотились на него, но таких, как этот, ему еще не встречалось. Помешкав, Корорук осторожно двинулся за ним, ступая по хорошо заметным в мягком суглинке отпечаткам. Он шел не спеша, сосредоточившись лишь на том, чтобы не потерять след. Преодолев небольшое расстояние, он вдруг остановился и почувствовал, как по спине побежали мурашки. На земле отпечатывались лишь следы задних ног – волк шел, будто человек . Корорук огляделся вокруг. Стояла тишина – лес не издавал ни звука. Воину захотелось обратиться в бегство, удалившись от этой тайны, насколько это было возможно, но кельтское любопытство не позволило поддаться такому желанию. Он двинулся по следу дальше, но вскоре тот пропал: отпечатки ног исчезли под крупным деревом. Корорук почувствовал, как на лбу у него выступил пот. Что же за место этот лес? Может быть, его обмануло и сбило с пути какое-нибудь нечеловеческое, сверхъестественное лесное чудище, желавшее заманить человека в западню? И Корорук отступил назад, подняв меч, но броситься наутек ему не позволяла храбрость, как бы он того ни жаждал. Так что воин вернулся к тому дереву, где впервые повстречал волка. Тропинка, по которой он следовал, уходила в другую сторону, и Корорук двинулся по ней чуть ли не бегом, дабы убраться поскорее от места, где волки ходят на двух ногах и растворяются в воздухе. Тропинка теперь была еще неразличимее прежнего, то появляясь, то исчезая на дюжину футов. Однако для Корорука это даже оказалось благом, ибо позволило услышать голоса идущих по ней людей, прежде чем они заметили его. Он взобрался на высокое дерево, скрывавшее тропку под своей сенью, и прижался к широкому стволу, усевшись на раскидистую ветвь. По дорожке приближались трое. Один был крупным и крепким малым, много выше шести футов ростом, с длинной рыжей бородой и густой копной таких же волос. Глаза его, напротив, походили на черные бусинки. Одет он был в выделанную оленью кожу, а вооружен огромным мечом. Что до остальных двоих, то один, долговязый, выглядел злобного вида негодяем, а второй – мелким и сморщенным, и оба они неприятно щурили свои глазки-бусинки. Корорук узнал их, припомнив вечно прерываемые ругательствами описания корнуолльцев, и, желая в своем возбуждении получше разглядеть самого злостного убийцу во всей Британии, соскользнул с ветви и приземлился прямо между идущими. В одно мгновение он поднялся и выставил меч перед собой. Ждать милости ему было нечего – он знал, что рыжеволосым был сам Бурук Жестокий, бич Корнуолла. Предводитель разбойников выкрикнул грязное ругательство и выхватил свой огромный меч. Проворно отскочив назад, он избежал яростного выпада бритта, и они схлестнулись в схватке. Бурук в открытую бросился на воина, стремясь пересилить его лишь за счет своего солидного веса, тогда как нескладный одноглазый грабитель скользнул вбок, чтобы зайти сзади. Третий из них, что был поменьше ростом, отступил в лес. Искусство фехтования было неизвестно мечникам ранних эпох, поэтому их бой представлял собой череду ударов, в каждый из которых они вкладывали всю свою мощь. После того как противник несколько раз крепко приложил его по щиту, Корорук упал на землю, и одноглазый грабитель подскочил, чтобы его прикончить. Воин, не поднимаясь, крутанулся вбок и резанул бандита по ногам, а когда тот упал – нанес ему колющий удар, после чего вскочил на ноги как раз вовремя, чтобы увернуться от меча Бурука. А затем, выставив щит, чтобы остановить меч разбойника в полете, отразил удар и со всей силы махнул своим клинком, снося рыжую голову с плеч. Повернувшись после этого, Корорук увидел, что сморщенный бандит бросился бежать в лес. Воин погнался за ним, но тот уже исчез среди деревьев. Осознав бесполезность дальнейшего преследования, Корорук развернулся и побежал по тропинке. Он не знал, были ли еще разбойники в той стороне, но ясно понимал, что если он хочет выбраться из этого леса, делать это нужно скорее. Он не сомневался, что сбежавший преступник приведет с собой остальных, и вскоре они будут рыскать по лесу в поисках убийцы их товарищей. Пробежав некоторое расстояние и не обнаружив вражьих следов, Корорук остановился и взобрался почти на самую вершину высокого дерева, которое заметно выдавалось над прочими. Со всех сторон будто колыхался целый океан листьев. На западе высились вершины, которых он сторонился; вдалеке на севере виднелись другие горы; на юге бескрайним морем тянулся лес. Но на востоке воин, пусть и с трудом, мог различить границу, где лес переходил в плодородные равнины. От этого места бритта отделяли многие мили – сколько именно, он не знал, – но это же означало, что его ждало приятное путешествие и в конце его – деревни, где жил его народ. Воина несколько удивило, что он сумел заглянуть так далеко, но дерево, на которое он влез, было поистине гигантским. Еще не начав спускаться, Корорук посмотрел вниз и увидел едва заметную тропу, по которой следовал. Она уводила на восток, и при этом к ней и от нее пробивались другие. В одно мгновение его внимание привлек некий отблеск. Он присмотрелся к поляне, располагавшейся на некотором расстоянии от тропы, и увидел, как на нее ступила и тут же исчезла группа людей. И на каждой тропинке то тут, то там он замечал отблески одежд, колыхание листвы. Выходит, беглый преступник уже успел поднять своих собратьев. Теперь они были повсюду и Корорук, по сути, оказался окружен. Со стороны, откуда он пришел, донеслись дикие крики – воин тут же встрепенулся. Значит, разбойники уже обнаружили, что он сбежал, и принялись оцеплять территорию. Не будь он так быстр, уже давно угодил бы к ним в лапы. Он находился вне оцепления, но бандиты были повсюду. Воин проворно слез с дерева и устремился в лес. Затем началась самая волнительная охота, в которой Короруку когда-либо довелось участвовать. Только на сей раз охотились на него. То перебежками украдкой перебираясь от куста к кусту, то пережидая в убежище, бритт смещался все дальше на восток и не осмеливался оглянуться назад. Временами ему все же приходилось слегка менять направление – по правде говоря, он совсем редко бежал по прямой, но тем не менее постепенно продвигался на восток. Несколько раз он пригибался за кустами или ложился, затаившись, вдоль какой-нибудь густой ветви и видел разбойников – те проходили так близко, что едва не касались его. Раз или два они замечали его, и он убегал, перескакивая через бревна и кусты, шныряя между деревьев – и каждый раз ему удавалось ускользнуть от них. И в одну из таких внезапных пробежек Корорук заметил, что очутился среди небольших холмов, о существовании которых прежде и не подозревал. А оглянувшись через плечо, увидел, что его преследователи застыли на месте, хоть и прекрасно его видели. Не останавливаясь для размышлений об их странном поступке, воин бросился огибать огромный валун, но зацепился ногой то ли за корень, то ли за что-то еще, и на полной скорости повалился на землю. В то же мгновение что-то ударило его по голове, и юноша лишился чувств. Когда Корорук вновь пришел в себя, то обнаружил, что его руки и ноги связаны. Его куда-то несли, приподняв над землей. Он осмотрелся вокруг. Его держали на плечах несколько человек – таких он прежде не видывал. Самый рослый из них едва превышал четыре фута, и все казались щуплыми на вид, имели темную кожу и черные глаза. Большинство наклонялись вперед, будто всю жизнь провели, пригибаясь и прячась, и с опаской поглядывали по сторонам. Вооружены они были небольшими луками, копьями и остроконечными кинжалами, не из грубой бронзы, но из кремня и обсидиана искуснейшей выделки. Из одежды они носили шкуры то ли кроликов, то ли иных мелких зверьков, и грубые ткани. Многие были с головы до пят покрыты охровыми и вайдовыми татуировками. Всего их шагало около двадцати. Но что же это были за люди? Корорук никогда не встречал подобных существ. Они спускались в ущелье, по сторонам которого тянулись крутые скалы, и наконец подошли к словно бы глухой стене, где ущелье внезапно заканчивалось. Здесь по приказу, вероятно, главного в группе, бритта поставили на землю, а потом, ухватившись за крупный валун, сдвинули его в сторону. Открылся вход в небольшую пещеру, которая, казалось, уходила вниз, под землю. Странные человечки снова подняли бритта и понесли внутрь. От мысли о том, что он оказался в столь пугающего вида пещере, у Корорука по коже забегали мурашки. Каковы были нравы этих людей? Ни в Британии, ни в Альбе [23] , ни в Корнуолле, ни в Ирландии ему таких не встречалось. Маленькие карлики, что жили под землей. На лбу юноши выступил холодный пот. Они, несомненно, были теми самыми злобными карликами, о которых судачили корнуолльцы и которые жили в своих пещерах днем, а ночью – выбирались из них, чтобы промышлять кражами, устраивать поджоги и даже убивать, когда выпадал такой случай! Услышать о них можно даже сегодня – стоит только оказаться в Корнуолле. 23 Гэльское название Шотландии. Одни человечки – или эльфы, если они таковыми были – занесли пленника в пещеру, а другие, войдя, задвинули на место валун. На какое-то время все погрузилось во тьму, а затем вдали засветились факелы. По приказу главного процессия продолжила путь. Некоторые из тех, кто шел впереди, взяли факелы в руки. Корорук оглядывался по сторонам. Освещение в пещере было неровным: на мгновение в нем показывалась то одна, то другая стена. В такие моменты бритт замечал, что их покрывали рисунки, сделанные грубо, но при этом с таким искусством, на какое не был способен даже его собственный народ. Свода, однако, он никак не мог различить. Корорук понял, что поначалу казавшаяся малой полость перерастала в большую, удивительных размеров пещеру. Его пленители молча шли в неясном свете факелов, напоминая тени темного прошлого. Но вот Корорук почувствовал, что ремни, сдерживающие его ноги, ослабли. Затем его поставили на землю. – Иди вперед, – произнес голос на языке его собственного народа, и воин ощутил, как в заднюю часть шеи ему уткнулся кончик копья. И он двинулся вперед, чувствуя, как его сандалии скребут по каменному полу пещеры, пока впереди не оказалось место, где пол резко поднимался вверх. Причем подъем был таким крутым, что Корорук не смог взобраться самостоятельно, поэтому похитители подсадили и подтолкнули его, после чего бритт увидел, что откуда-то сверху свисали некие длинные и крепкие плети. Странные человечки похватались за них и, оттолкнувшись ногами от скользкого подъема, проворно взобрались наверх. Когда их ноги вновь нашли ровную поверхность, пещера сделала поворот, и, преодолев его, Корорук ахнул, пораженный представшей ему картиной. Открывшаяся наверху пещера оказалась неимоверно просторной. Могучие стены смыкались в огромную сводчатую крышу, растворяющуюся в темноте. Между ними тянулся ровный пол, который рассекала надвое подземная река. Она возникала под одной из этих стен и исчезала под другой. Берега соединялись арочным каменным мостом, судя по виду, естественного происхождения. Со всех сторон в стенах большой пещеры, имевших примерно круглую форму, виднелись пещеры поменьше, и в каждой горел огонь. Их правильные ряды ярус за ярусом уходили вверх. Построить такой город человеку, конечно, было не под силу. И повсюду – внутри и снаружи малых пещер, по полу большой полости – ходили люди, занятые своими повседневными делами. Мужчины беседовали друг с другом, чинили оружие, ловили рыбу в речке, женщины подбрасывали топливо в огонь или шили одежду. Все выглядело так, как могло бы быть в любой другой британской деревне. Но вместе с тем это казалось Короруку совершенно нереальным – это было странное место с маленькими молчаливыми человечками, снующими по своим делам, и беззвучно протекающей поперек его рекой. Вскоре человечки заметили пленника и обступили его со всех сторон. Никто не кричал, не донимал и не унижал его, как обычно поступали в таких случаях дикари, – они лишь собрались возле Корорука и молча уставились на него злобными волчьими глазами. Воин непроизвольно содрогнулся, но похитители продолжали проталкивать его сквозь толпу, а сами двигались следом. Приблизившись к берегу речки, они остановились и отступили от пленника. Перед юношей колыхалось и мерцало два больших костра, а между ними находилось что-то еще. Он хорошенько присмотрелся и различил высокое каменное сиденье, напоминающее трон. На нем сидел старик в некоем длинном одеянии и с длинной седой бородой. Одну похожую на клешню руку он положил рядом с собой – пальцы его были тонкими и кривыми, а ногти походили на ястребиные когти, – а вторую спрятал в складках своего наряда. Старик ничего не говорил и не двигался, лишь черные глаза его блестели, будто волчьи. Но вот он поднялся в игривом мерцании света костров, так что его крючковатый, похожий на клюв нос и длинная борода стали видны особенно четко, а затем он начал отступать, пятясь до тех пор, пока не оказался почти невидимым, за исключением своих блестящих глаз. – Говори, бритт! – Слова прозвучали резко и отчетливо, без всякого ощущения старости произнесшего их. – Говори, если тебе есть что сказать. Корорук, застигнутый врасплох, запинаясь, пробормотал: – Что… что вы за народ? Зачем вы взяли меня в плен? Вы эльфы? – Мы пикты, – последовал твердый ответ. «Пикты!». Корорук слыхал байки об этом древнем народе от гэлов. Кто-то говорит, что они и по сей день таятся в Силурии [24] , но… – Я сражался с пиктами в Каледонии [25] , – возразил бритт. – Они невысоки ростом, но грузны, уродливы и совсем не похожи на вас! – Это не настоящие пикты, – твердо произнес старик. – Осмотрись, бритт, – он обвел рукой вокруг, – ты видишь остатки исчезающего народа, – народа, который некогда правил всей Британией от моря до моря. 24 Силурия – название земель кельтского племени силуров, обитавшего на территории современного южного Уэльса. 25 Каледония – древнее название северной части острова Британия, к северу от вала Адриана или вала Антонина, отождествляется с современной Шотландией. Бритт смотрел изумленно. – Послушай, бритт, – продолжал голос, – послушай, варвар, я расскажу тебе историю павшего народа. Свет костров по-прежнему танцевал, отбрасывая неясные следы на стены и бесшумно бегущую воду. Древний голос разнесся эхом по великой пещере. – Наш народ пришел с юга. Через острова, по Внутреннему морю. По горам со снежными пиками – и некоторые там и остались, чтобы отбивать врагов, что могли за нами последовать. Мы спустились на плодородные равнины и расселились по всей земле. Разбогатели и начали процветать. Затем появились два короля, и победитель изгнал побежденного. Тогда многие из нас смастерили лодки и уплыли к дальним утесам, что сияли белым в солнечном свете. Мы нашли добрую землю с плодородными равнинами. И еще – рыжих варваров, обитавших в пещерах. Могучих великанов с большими телами и малым умом. Из прутьев мы построили себе хижины. Стали возделывать землю. Вычистили лес. Загнали туда рыжих великанов. А затем еще дальше, пока они, наконец, не бежали в горы на западе и на севере. Мы зажили богато. Зажили в достатке. А потом, – тут его голос дрогнул от ненависти и гнева, отразившись от стен пещеры, – потом пришли кельты. Приплыли на своих грубых кораклах [26] с западных островов. Там они жили, но того им было мало. Они продвинулись на восток и захватили плодородные равнины. Мы стали биться, но они были сильней. Свирепые воины, они носили бронзовое оружие, тогда как у нас было лишь кремневое. 26 Коракл – традиционная бриттская лодка, сплетенная из ивняка и обтянутая шкурами. Нас вытеснили. Они сделали нас рабами и изгнали в лес. Некоторые бежали в горы на западе, но было и много таких, кто ушел на север. Там они смешались с рыжими великанами, которых мы изгнали туда давным-давно, и породили расу чудовищных карликов, утративших всякую способность к жизни в мире и жаждущих лишь сражений. Однако некоторые из нас поклялись никогда не оставлять землю, за которую мы бились. Но кельты на нас давили. Их было много и становилось еще больше. Потому мы ушли в пещеры, в ущелья, в овраги. Мы, которые всегда жили в светлых хижинах, которые всегда возделывали землю, стали учиться жить, как звери, жить в пещерах, куда не проникает солнечный свет. В пещерах, – эта была самая большая из всех, – которые мы находили и обустраивали, как могли. Ты, бритт, – голос старика перешел на визг, и с обвинением длинная рука вытянулась к Короруку, – ты и твои люди! Вы превратили свободный процветающий народ в земляных крыс! Мы, которые никогда не дрались, которые жили на воздухе и в свете, рядом с морем, где ходили торговцы, – мы были вынуждены бежать, как загнанные звери, и зарываться в землю, как кроты! Но по ночам… Ах, это время нашей мести! Мы выбираемся из своих укрытий, из ущелий и пещер, с факелами и кинжалами! Смотри, бритт! Проследив за движеньем, Корорук увидел округлый столб из какого-то очень твердого дерева, торчащий из углубления в каменном полу рядом с берегом речки. Пол вокруг углубления выглядел обуглившимся, будто от прежних костров. Корорук непонимающе уставился туда. Он в самом деле улавливал лишь малую часть того, что перед ним происходило. Он даже не был вполне уверен, что эти человечки действительно считались людьми. Он много слышал о них, как о «маленьком народе», и теперь в его памяти всплыли рассказы об их деяниях, их ненависти к людям и небывалой жестокости. Не слишком он осознавал и то, что смотрел сейчас на одну из великих загадок древности. Что россказни, которые древние гэлы передавали о пиктах, все это время искажались все сильнее, пока не превратились в сказки об эльфах, гномах, троллях и феях. Поначалу люди верили в существование пиктов, но затем полностью отвергли эту возможность, точно как в случае с чудовищными неандертальцами, от которых впоследствии остались лишь истории о гоблинах и ограх. Но Корорук либо не знал об этом, либо не придавал значения, тем более что старик заговорил вновь. – Там, там, бритт, – злорадствовал он, указывая на столб, – там ты заплатишь нам за всё! Скудная часть того, что твой народ задолжал моему, но ты отдашь ее сполна. Торжество старика показалось бы поистине дьявольским, если бы не отражение более высокой цели в чертах его лица. Он абсолютно искренне верил, что вершит лишь месть, и был словно бы величайшим защитником большого, но проигранного дела. – Но я – бритт! – запинаясь, проговорил Корорук. – Не мой народ обратил вас в изгнанников! То были гэлы из Ирландии. А я – бритт, и мои люди пришли из Галлии лишь сотню лет тому назад. Мы повергли гэлов и изгнали их в Эрин [27] , Уэльс и Каледонию так же, как они изгнали вас. 27 Эрин – древнее название острова Ирландия. – Не имеет значения! – Старик вскочил на ноги. – Кельт есть кельт. Что бритт, что гэл – никакой разницы. Не будь он гэлом, был бы бриттом. Каждый кельт, что попадает в наши руки, обязан платить, и неважно, кто он – воин или женщина, дитя или король. А теперь взять его и привязать к столбу! Спустя мгновение Корорук оказался привязан и с ужасом наблюдал, как пикты выкладывают дрова у его ног. – А когда ты хорошенько поджаришься, бритт, – произнес старец, – этот кинжал, что познал кровь сотни бриттов, утолит свою жажду и твоей кровью. – Но я не сделал ничего дурного ни одному пикту! – выдохнул Корорук, пытаясь вырваться из пут. – Ты платишь не за то, что сделал сам, а за то, что сделал твой народ, – решительно ответил ему старик. – Я хорошо помню деяния кельтов, когда они впервые высадились на берега Британии, – и вопли убиенных, и крики насилуемых женщин, и дым горящих деревень, и шум грабежей. У Корорука по спине забегали мурашки. Когда кельты впервые высадились на берега Британии! Это было свыше пятисот лет назад! И кельтское любопытство в нем заставило задуматься, даже притом, что пикты уже готовились вот-вот поджечь дрова, сваленные вокруг него. – Ты не можешь этого помнить – это происходило очень давно. – А я и живу очень давно, – угрюмо ответил старик. – В юности я был охотником на ведьм, и одна старуха прокляла меня, пока корчилась у столба. Она сказала, что я буду жить до тех пор, пока не умрет последнее дитя племени пиктов. И что мне доведется увидеть, как прежде могучий народ уйдет в забвение, и лишь тогда – и только тогда – я последую за ней. Так она наложила на меня проклятье вечной жизни. – С этими словами его голос набрал силу, заполнив всю пещеру. – Но то проклятье – ничто. Слово не может принести вреда, оно бессильно против человека. А я живу. Я повидал уже сотню поколений и теперь переживаю вторую. Что есть время? Солнце встает и садится, и всякий день уходит в забвение. Люди следят за солнцем и выстраивают свою жизнь в зависимости от него. Они во всем полагаются на ход времени. Считают минуты, что уводят их в вечность. Но человек успел прожить многие столетия, прежде чем научился считать время. Время создано человеком. Вечность – произведение богов. В этой пещере такого понятия, как время, не существует. Здесь нет солнца, нет звезд. Снаружи – время, внутри – вечность. Мы не ведем времени счет. Ничто здесь не показывает хода часов. Молодые выходят наружу. Они видят солнце, видят звезды. Считают время. Но они живут и умирают. Я же был молод, когда впервые вошел в эту пещеру. И с тех пор я ее не покидал. Вы, считающие время, сказали бы, что я прожил здесь тысячу лет – или один час. Но если человек не имеет связи со временем, его душа, разум – называй это как хочешь – обретает возможность завладеть телом. И мудрецы моего племени, когда я был молод, знали больше, чем когда-либо сумеют постичь люди внешнего мира. Когда я чувствую, что мое тело начинает слабеть, то принимаю чудодейственный отвар, что известен мне одному и никому больше в целом мире. Он не дает бессмертие – оно достигается лишь работой ума, – но восстанавливает тело. Племя пиктов исчезает, как снег на вершине горы. И когда уйдет последний, сей кинжал освободит меня от уз этого мира. – Затем голос резко сменил тон: – Поджигайте хворост! Разум Корорука изрядно пошатнулся. Бритт не понял совершенно ничего из услышанного. Он был уверен, что сходит с ума, – и то, что произошло в следующую минуту, лишь укрепило его в этом убеждении. Сквозь толпу прошелся волк – Корорук знал, что это был тот самый волк, которого он спас от пантеры не так далеко от того ущелья! Но теперь казалось, это случилось так давно! И все же волк был тот самый и шел прежней странной шаркающей поступью. Но затем он встал на задние лапы, а передние воздел вверх, поднеся к голове! О, какой невыразимый ужас охватил воина! Затем волчья голова откинулась назад, и на ее месте показалось человеческое лицо. Лицо пикта, одного из первых «оборотней». Человек сбросил волчью шкуру и шагнул вперед, выкрикнув что-то. Едва принявшись поджигать хворост у ног бритта, пикт отвел факел и застыл в нерешительности. Волк-пикт выступил вперед и обратился к старику по-кельтски – несомненно, для того, чтобы его понял и пленник. Корорука удивило, что столь многие здесь знали его язык, пусть он и был сравнительно прост, а способности пиктов, напротив, – выдающимися. – Как же так? – спросил пикт, одетый волком. – Вы намереваетесь сжечь того, кого следует отпустить! – Почему? – воскликнул старик яростно, сжав рукой свою длинную бороду. – Кто ты таков, чтобы противиться обычаю, который соблюдается много веков? – Я встретил пантеру, – ответил пикт, – а этот бритт рискнул своей жизнью, чтобы спасти меня. Неужели пикт теперь должен проявить неблагодарность? Старик задумался, очевидно, с одной стороны ведомый фанатичной жаждой мести, а с другой – столь же неумолимой расовой гордостью. Пикт же пустился в разглагольствования, но теперь говорил на собственном языке. Наконец старейшина кивнул. – Пикты всегда расплачиваются по долгам, – проговорил он величественно. – Пикты ничего не забывают. Развяжите его. Пусть ни один кельт не скажет, что пикт проявил неблагодарность. Корорук был отпущен и, все еще пребывавший в оцепенении, попытался выразить благодарность, но старик от нее отмахнулся. – Пикт никогда не забывает врага и всегда помнит доброту, – отозвался он. – Идем, – шепнул бритту его друг-пикт, потянув за руку. Он вывел воина в одну из пещер, куда открывался вход из главной полости. Шагая за пиктом, Корорук обернулся и увидел, что старейшина сидел на своем каменном троне и его глаза блестели, будто отражая в себе славу былых веков, а по обе стороны от него, мерцая, колыхалось пламя. Фигура, преисполненная величия, – король павшего народа. Корорука вели все дальше и дальше, пока наконец он не вышел наружу и не увидел над головой усеянное звездами небо. – В той стороне лежит деревня твоего народа, – указал ему пикт. – Там и встретишь радушие, которое будет окружать тебя, пока не пожелаешь вновь уйти в путешествие. Затем он протянул кельту подарки – одежду из тканей и искусно сшитой оленьей кожи, украшенные камнями пояса, крепкий лук из рога и стрелы с крепкими обсидиановыми наконечниками. И кое-какую пищу. Оружие же кельта, отобранное прежде, теперь было ему возвращено. – Погоди минуту, – окликнул бритт пикта, уже повернувшегося, чтобы уйти. – Я шел по твоим следам, но затем они исчезли. – В самом голосе Корорука прозвучал вопрос. – Я взобрался на дерево, – тихо усмехнулся пикт. – Подними ты вверх голову – увидел бы меня. Если когда-нибудь тебе понадобится друг, ты всегда найдешь его, если встретишь Берулу, вождя пиктов Альбы. Он повернулся и исчез из виду. А Корорук, озаренный светом луны, зашагал туда, где лежала кельтская деревня. Боги Бал-Сагота 1. Сталь среди шторма Противостояние было скорым и отчаянным: в краткой вспышке перед Турлохом возникло искаженное яростью бородатое лицо, и топор гэла нырнул вперед, рассекая его до самого подбородка. В наступившей в следующий момент кромешной темноте удар невидимого противника сбил шлем с его головы, и Турлох махнул топором вслепую, почувствовав, как лезвие впивается в плоть; раздался вопль. С яростных небес вновь полыхнуло белым огнем, высветив кольцо свирепых физиономий и окружавший гэла частокол полированной стали. Прижавшись спиной к главной мачте, Турлох парировал и наносил удары. Среди безумия схватки прогремел громкий голос, и в новой вспышке гэл разглядел гигантскую фигуру и странно знакомое лицо. Затем в одно огненное мгновение мир рухнул в черноту. Сознание медленно возвращалось. В первую очередь Турлох уловил раскачивание – движение всего тела, не подчинявшееся его воле. Затем его пронзила тупая пульсирующая боль в черепе, и гэл попытался поднять ладонь к голове. И только тогда понял, что связан по рукам и ногам (не новое для него ощущение). Прояснившееся зрение подсказало, что он привязан к мачте того самого драккара, воинам которого удалось его одолеть. Турлох не мог понять, почему его пощадили. Если северяне знали его, то должны были понимать – он был изгнанником, и собственный клан не стал бы платить, даже чтобы спасти его из Преисподней. Ветер улегся, но море по-прежнему бушевало, швыряя длинный корабль как щепку с одного пенящегося гребня на другой через глубокие провалы между валами. Серебряный кругляк луны проглядывал сквозь разрывы в облаках, освещая беспокойные воды. По тому, как длинный корабль кренился, с трудом преодолевая пенные валы, выросший на диком западном побережье Ирландии гэл понял, что судно серьезно повреждено. Что тут скажешь, бушевавшая в этих южных водах буря оказалась способна изранить даже надежный корабль викингов. В тот же шторм попало и франкское судно, на котором плыл Турлох, и его отнесло намного южнее первоначального курса. Дни и ночи слились в ослепляющий, воющий хаос, носивший и бросавший корабль как раненую птицу. И из самого сердца бури явился и навис над меньшим, более широким судном драконий нос, и абордажные крючья впились в борта. Воистину эти северяне были волками, и в их сердцах горела нечеловеческая кровожадность. Под аккомпанемент ужасающего рева шторма они с воем бросились в атаку, и пока безумствовавшие небеса извергали на них свой гнев, а каждый удар беснующихся волн грозил поглотить оба судна, эти хищники вдоволь насытили свою ярость, как истинные сыны моря, неистовые порывы которого отзывались в их сердцах. Это была бойня, а не сражение – кельт был единственным бойцом на борту. И теперь он вспомнил необычно знакомое лицо, замеченное им за мгновение до поражения. Кто?.. – Привет тебе, самоуверенный мой далкасиец [28] , давненько мы не встречались! Гэл уставился на воина, стоявшего перед ним. Тот был невероятно рослым – на добрых полголовы превосходил Турлоха, который и сам был выше шести футов. Его широко расставленные на раскачивающейся палубе ноги походили на колонны, а руки были словно вырублены из дуба и железа. Борода – такая же золотая, как украшавшие его руки массивные золотые браслеты. Чешуйчатая броня делала воина еще более устрашающим, а рогатый шлем прибавлял роста. В спокойных серых глазах, встретивших яростный взгляд голубых глаз гэла, не было гнева. 28 Член ирландского клана Дал Кайс (ирл. D'al gCais , англ. Dalcassians ) в средневековой Ирландии на территории королевства Мунстер. – Этельстан-сакс! – Он самый. Много времени прошло с тех пор, как ты подарил мне вот это, – великан указал на тонкий белый шрам на виске. – Кажется, нам суждено встречаться в бурные ночи. Мы впервые скрестили клинки, когда ты сжег усадьбу Торфеля. В ту ночь я пал от удара твоего топора, и ты спас меня от пиктов Брогара – единственного из всех, кто служил Торфелю [29] . А этой ночью тебя свалил я, – он коснулся рукояти громадного двуручного меча, закрепленного у него на спине, и Турлох выругался. 29 Данные события описаны в рассказе «Черный человек» ( The Dark Man , 1931). – Ну, не следует меня поносить, – сказал Этельстан с обидой. – Я мог бы прикончить тебя в давке, но вместо этого ударил плашмя. Впрочем, помня, какие у ирландцев крепкие черепа, ударил изо всех сил. Ты много часов был без чувств. Лодброг прикончил бы тебя, как и остальную команду корабля, однако я сказал, что твоя жизнь принадлежит мне. Впрочем, викинги согласились пощадить тебя лишь при условии, что я привяжу тебя к мачте. Они тебя хорошо запомнили. – Где мы находимся? – Без толку спрашивать. Штормом нас отнесло далеко от курса. Мы собирались совершить набег на берега Испании. Когда случай свел нас с твоим кораблем, мы, разумеется, не преминули этим воспользоваться, но добыча оказалась скудной. Теперь же нас несет морским течением неизвестно куда. Рулевое весло сломано, корабль поврежден. Как знать, мы могли оказаться даже на самом краю мира. Поклянись, что присоединишься к нам, и я тебя освобожу. – Поклянись, что провалишься прямиком в ад! – прорычал в ответ Турлох. – Уж лучше я пойду ко дну вместе с кораблем и буду вечно спать под покровом зеленых волн, привязанный к этой мачте. Сожалею только, что не смогу отправить на тот свет больше морских волков вдобавок к той сотне, что уже жарится в преисподней благодаря мне! – Ну ладно, – миролюбиво отозвался Этельстан, – всем нам нужно есть. Я, по крайней мере, развяжу тебе руки. Вот так, теперь ты можешь занять свои зубы этим мясом. Турлох склонил голову и жадно впился в здоровенный кусок. Этельстан какое-то время наблюдал за ним, затем отвернулся. «Странный он, этот отступник-сакс, охотящийся вместе со стаей северян, – подумал Турлох. – Страшный противник в бою, но в душе его теплится искра доброты, отличающая его от компании, с которой он водился». Корабль слепо несся по ночному морю, и Этельстан, возвратившийся с рогом пенистого эля, заметил, что облака снова сгустились, скрывая из виду беспокойные воды. Он оставил руки гэла свободными, но Турлох по-прежнему был накрепко привязан к мачте веревками, обхватывавшими его ноги и торс. Разбойники не обращали на пленника внимания, пытаясь удержать искалеченный корабль на плаву. Через какое-то время за грохотом волн Турлох стал различать низкий рев, который становился все громче. И в тот момент, когда его, наконец, расслышали тугоухие северяне, корабль скакнул как пришпоренная лошадь, натужно скрипя всем корпусом. Как будто по воле колдовских сил подсвеченные приближавшимся восходом облака расступились, открывая их взорам простор серых беспокойных вод и длинную череду бурунов прямо по курсу. Далеко за пенным безумием рифов маячила земля, судя по всему – остров. Рев все усиливался по мере того, как пойманный приливным течением корабль сломя голову летел к гибели. Турлох увидел, как мечется по палубе Лодброг с развевающейся по ветру бородой, размахивая кулаками и выкрикивая бесполезные команды. Подбежал Этельстан. – Едва ли кому-то из нас удастся спастись, – пророкотал он, разрезая веревки, – но ты заслуживаешь шанса, как и все остальные… Турлох высвободился из пут. – Где мой топор? – Там, на оружейной стойке. Но, кровь Тора, парень, – с изумлением добавил рослый сакс, – зачем тебе сейчас обременять себя… Но Турлох уже схватил топор, и от ощущения знакомой изящной рукояти в руке уверенность заструилась по его венам, как вино. Оружие было такой же частью его тела, как правая рука. Если ему суждено погибнуть, он погибнет, сжимая свой топор. Турлох торопливо закрепил оружие на поясе. Все доспехи с него сняли, когда захватили в плен. – В здешних водах водятся акулы, – заметил Этельстан, готовясь избавиться от своей чешуйчатой брони. – Если нам придется плыть… Корабль сотряс удар такой силы, что переломились мачты, а весь корпус задрожал, будто стеклянный. Драконья морда на носу вздыбилась высоко в воздух, и люди посыпались, как кегли, по накренившейся палубе. На мгновение судно замерло, содрогаясь, словно раненый зверь, затем соскользнуло со скрытого волнами рифа и рухнуло в воду в слепящем фонтане брызг. Длинный прыжок позволил Турлоху оказаться далеко от корабля, и он мгновенно всплыл на поверхность, борясь с безумной пляской волн, а затем ухватился за обломок, отброшенный буруном, и кинулся поперек него. На секунду его коснулось безвольное тело и тут же пошло ко дну. Турлох погрузил руку глубоко в воду, схватился за перевязь с мечом и вытянул человека на свой импровизированный плот, мгновенно узнав Этельстана, все еще облаченного в доспехи. Сакс лежал оглушенный, безвольно свесив в воду конечности. Плаванье сквозь буруны запомнилось Турлоху бессвязным кошмаром. Прилив тащил их, то погружая хлипкое суденышко в воду, то подбрасывая к небесам. Турлоху оставалось только держаться крепче и надеяться на удачу. И он держался, обхватив одной рукой сакса, другой – спасительный обломок, хотя, казалось, его пальцы вот-вот переломятся от усилия. Много раз они почти утонули. Затем каким-то чудом оказались в относительно спокойных водах, и Турлох заметил тонкий плавник, рассекавший воду в каком-то ярде от него. Акула повернула к плоту, и гэл, высвободив топор, ударил. Вода окрасилась красным, плот заходил ходуном от наплыва гибких тел. Пока хищники разрывали на куски своего собрата, Турлох, гребя руками, гнал импровизированный плот к берегу. Нащупав ногами дно, он выбрел на пляж, таща с собой сакса. А затем, каким бы крепким он ни был, Турлох О’Брайен опустился на землю и вскоре уже крепко спал. 2. Боги из бездны Спал Турлох недолго. Когда он пробудился, солнце едва показалось над морем. Чувствуя себя освеженным, как будто проспал целую ночь, гэл поднялся и огляделся. Широкий белый пляж полого поднимался от воды к колышущемуся раздолью гигантских деревьев. Среди них, казалось, вовсе не рос подлесок, но стволы стояли так плотно, что взгляд не мог проникнуть далеко в глубь джунглей. Этельстан стоял неподалеку, на уходившей в море песчаной косе. Опираясь на свой громадный меч, сакс глядел в сторону рифов. Тут и там на пляже лежали выброшенные на берег окоченевшие тела. Из груди Турлоха вырвался внезапный удовлетворенный рык: у самых его ног лежал дар богов – мертвый викинг в полном облачении, которое тот не успел скинуть, когда корабль пошел ко дну. И шлем, и кольчуга, как обнаружил гэл, были его собственными. Даже закинутый за спину северянина легкий круглый щит принадлежал ему! Не задумываясь о том, каким образом все его вещи оказались в собственности единственного воина, Турлох раздел покойника и облачился в простой круглый шлем и кольчужную рубаху из черных колец. После чего направился к Этельстану с недобрым блеском в глазах. Сакс обернулся, когда Турлох подошел ближе. – Привет тебе, гэл! – окликнул он. – Судя по всему, мы – единственные выжившие с корабля Лодброга. Всех остальных проглотило жадное зеленое море. Клянусь Тором, я обязан тебе жизнью! Под весом доспехов, да еще и приложившись головой о поручень, я точно отправился бы на корм акулам, если бы не ты. Теперь все это кажется сном. – Ты спас мою жизнь, – прорычал Турлох, – я спас твою. Долг уплачен, мы в расчете, так что поднимай меч, и покончим с этим. Этельстан уставился на него. – Ты хочешь со мной сражаться? Но почему? Зачем?.. – Твой род мне ненавистнее дьявола! – проревел гэл, и в его глазах зажегся огонь безумия. – Пять столетий ваши волки разоряют мой народ! Дымящиеся развалины южных земель и моря пролитой крови требуют отмщения! Крики тысячи поруганных девушек звенят в моих ушах днем и ночью! Вот бы у Севера было одно тело, чтобы я мог вонзить свой топор ему в грудь! – Но я не северянин, – беспокойно пророкотал великан. – Тем хуже для тебя, отступник, – откликнулся разъяренный гэл. – Защищайся, чтобы мне не пришлось просто зарубить тебя! – Мне это не по нраву, – возмутился Этельстан, поднимая свой могучий клинок. Его серые глаза смотрели серьезно, но без страха. – Правду говорят, что тебя одолевает безумие. Оба умолкли, готовясь к смертельному поединку. С горящими глазами гэл принял боевую стойку и стал приближаться к противнику. В ожидании нападения сакс встал, широко расставив ноги и держа меч обеими руками. Топор и щит Турлоха против двуручного меча Этельстана. Один удар мог решить итог поединка в пользу любого из них. Как два хищника из глубины джунглей они разыгрывали настороженную смертельную партию. И тут… В то мгновение, когда Турлох напрягся, готовясь к смертоносному прыжку, тишину разорвал пугающий звук! Оба воина вздрогнули и отступили. Из глубины леса за их спинами донесся ужасающий нечеловеческий вопль. Пронзительный, но, тем не менее, невероятно громкий, он поднимался все выше и выше, пока не оборвался на высочайшей ноте, как триумфальный крик демона или отвратительного чудища, насмехающегося над своей добычей. – Кровь Тора! – воскликнул сакс, опуская оружие. – Что это? Турлох покачал головой. Это было испытанием даже для его стальных нервов. – Какая-то лесная тварь. Быть может, на этом острове посреди незнакомого моря находятся врата в ад, и тут правит сам Дьявол. Этельстан посмотрел на него с сомнением. Он был в большей мере язычником, чем христианином, и верил в языческую нечисть. Которая, вместе с тем, была не менее пугающей. – Оставим на время наш спор, – сказал он, – пока не разузнаем, в чем дело. Два клинка лучше, чем один, и, будь это человек или демон… Его оборвал дикий визг. На этот раз голос был человеческим, исполненным непередаваемого страха и отчаяния. Одновременно раздался звук бегущих ног и треск деревьев, сквозь строй которых проламывалось некое тяжелое тело. Обернувшись, воины увидели, как из-под сени леса выбежала полуобнаженная женщина, похожая на белый лепесток, несомый ветром. Распущенные волосы золотым пламенем струились у нее за спиной, обнаженные руки белели в лучах утреннего солнца, а в глазах горел неизбывный ужас. А за ней следом… Даже у Турлоха волосы на голове встали дыбом. Преследовавшее девушку существо не было ни человеком, ни животным. По форме оно напоминало птицу, но такой птицы мир не видал уже долгое время. Уродливая голова чудовища со злобными красными глазками и устрашающим изогнутым клювом раскачивалась на высоте двенадцати футов на гибкой шее толще мужского бедра. Сама голова была размером с лошадиную. Громадные украшенные когтями лапы могли бы обхватить убегающую женщину с той же легкостью, с которой орел хватает воробья. Все это Турлох заметил в единое мгновение, которое понадобилось ему, чтобы прыгнуть наперерез чудовищу и встать между ним и его добычей; женщина, вскрикнув, рухнула на песок. Чудище смертоносной горой нависло над ним, и страшный клюв опустился с такой силой, что на поднятом воином щите осталась вмятина, а он сам пошатнулся. В то же мгновение Турлох нанес ответный удар, но лезвие топора погрузилось в густую массу остроконечных перьев, не причинив твари никакого вреда. Вновь ударил гигантский клюв, и гэл сумел остаться в живых, только в последний момент отскочив в сторону. И тут подбежал Этельстан и, расставив ноги для лучшего упора, взмахнул мечом со всей силой, что была в обеих его руках. Могучий клинок срезал одну из древоподобных ног прямо под коленом, и чудище, яростно хлопая короткими крыльями, с отвратительным воплем рухнуло набок. Турлох вонзил черный шип на обухе топора между выпученных красных глаз, гигантская птица конвульсивно дернулась и замерла. – Кровь Тора! – воскликнул Этельстан с боевым огнем в серых глазах. – Мы и впрямь оказались на краю мира… – Смотри, чтобы из леса не вылезло что-нибудь еще, – бросил Турлох, оборачиваясь к женщине, которая торопливо поднялась на ноги и теперь стояла, тяжело дыша и глядя на них широко распахнутыми от изумления глазами. Она оказалась великолепным молодым созданием с изящными конечностями – высокой, стройной и хорошо сложенной. Единственным ее одеянием был небольшой лоскут шелка, небрежно обернутый вокруг бедер. Но в то время, как скудность наряда говорила о нецивилизованности, ее кожа была белоснежной, глаза – серыми, а распущенные волосы отливали чистейшим золотом. Наконец она заговорила на языке северян, неуверенно, как будто не вспоминала его многие годы. – Вы… кто вы? Откуда вы? Что вам нужно на Острове Богов? – Кровь Тора! – пророкотал сакс. – Она из нашего рода! – Не из моего! – отрезал Турлох, не способный ни на мгновение забыть свою ненависть к людям Севера. Девушка посмотрела на обоих воинов с любопытством. – Должно быть, мир сильно изменился с тех пор, как я его покинула, – сказала она, очевидно, совершенно овладев собой, – иначе отчего бы волку охотиться вместе с диким быком? Судя по черным волосам, ты – гэл. А ты, здоровяк, говоришь с акцентом, который может быть только у сакса. – Мы – два изгнанника, – ответил Турлох. – Видишь этих мертвецов на песке? Все они составляли команду драккара, попавшего сюда по воле шторма. Это – Этельстан из Уэссекса, и на том корабле он был одним из воинов, а я – пленником. Меня зовут Турлох Даб, и когда-то я был вождем племени О’Брайен. Кто ты, и что это за остров? – Это самая древняя страна в мире, – ответила девушка. – По сравнению с ней Рим, Египет и Катай – все равно что дети. Меня зовут Брюнхильда, я – дочь сына Рейна Торфинссона с Оркнеев, и всего несколько дней назад я была королевой этого древнего царства. Турлох неуверенно оглянулся на Этельстана. Все это звучало как какое-то колдовство. – После того, что мы уже видели, – пробормотал великан, – я готов поверить во что угодно. Но неужели ты и вправду пропавшее дитя сына Рейна Торфинссона? – Да! – воскликнула девушка. – Именно так! Тостиг Безумный похитил меня, когда разграбил Оркнеи и спалил усадьбу Рейна, пока ее хозяина не было… – А после этого Тостиг пропал с лица земли – или моря! – прервал ее рассказ Этельстан. – Он был воистину безумцем. В юности я много лет плавал вместе с ним в набеги. – И из-за его безумия я оказалась на этом острове, – сказала Брюнхильда. – После набега на английские земли пламень в его мозгу погнал его в неизведанные воды, все южнее и южнее, до тех пор, пока не зароптали даже закаленные волки под его командованием. Затем шторм принес наш корабль на эти рифы, хоть и в другой стороне острова, и разбил его точно так же, как разбил прошлой ночью ваш драккар. Тостиг и все его могучее воинство погибло в волнах, но мне удалось уцепиться за обломки, и по прихоти богов меня полумертвой вынесло на берег. Мне было пятнадцать. Все это произошло десять лет назад. Здешние обитатели – необычный и грозный народ с коричневой кожей, который знает множество магических тайн. Они обнаружили меня, лежащей без сознания, и поскольку я была первым белым человеком, которого им довелось встретить, их жрецы объявили меня богиней, дарованной морем. Так как люди эти поклоняются ему, они поместили меня в храме среди остальных своих странных идолов и стали поклоняться и мне тоже. Верховный жрец Готан – будь он проклят! – обучил меня множеству необычайных и пугающих вещей. Вскоре я изучила их язык и большую часть сокровенных жреческих таинств. Но по мере того, как я превращалась в женщину, во мне зародилась жажда власти. Северяне созданы, чтобы владычествовать над народами мира, и не пристало дочери короля морей безропотно сидеть в храме и принимать в дар цветы, фрукты и человеческие жертвы! Она на мгновение замолкла, ее глаза горели. Воистину, перед ними стояла достойная дочь рода, к которому, по собственным словам, принадлежала. – Молодой вождь Котар был влюблен в меня, – продолжила Брюнхильда. – Вместе с ним я замыслила заговор и наконец восстала, сбросив ярмо владычества Готана. То была безумная пора козней, происков, восстаний и кровавой резни! Мужчины и женщины умирали как мухи, и улицы Бал-Сагота окрасились красным, но в конце концов мы с Котаром одержали победу! В ту ночь кровавого раздолья династии Ангара пришел конец, и я стала единовластной владычицей Острова Богов, его королевой и богиней! Девушка выпрямилась в полный рост, ее грудь вздымалась, а прекрасное лицо зажглось яростной гордыней. Турлох чувствовал одновременно восхищение и отвращение. Он видел, как возносились и гибли правители, и между строк ее краткого повествования читал кровопролитие и резню, жестокость и предательства – и чувствовал природную жестокость этой юной женщины. – Но если ты стала королевой, – спросил он, – как вышло, что в твоих же владениях тебя как какую-нибудь беглую служанку гоняет по лесу чудовище? Брюнхильда закусила губу, и на ее щеках вспыхнул гневный румянец. – А что способно погубить женщину, каким бы ни было ее положение? Я доверилась мужчине, Котару, моему возлюбленному, вместе с которым правила. Он предал меня. После того, как я вознесла его к вершине власти в королевстве, сделав равным себе, я обнаружила, что он втайне виделся с другой девушкой. Я убила обоих! – Да, ты истинная Брюнхильда [30] ! – холодно усмехнулся Турлох. – И что потом? 30 Брюнхильда – легендарная валькирия, персонаж «Саги о Вёльсунгах», «Старшей Эдды» и «Песни о Нибелунгах». – Люди любили Котара. Старик Готан их распалил. Величайшей моей ошибкой было оставить старого жреца в живых, но я все не решалась покончить с ним. Итак, Готан восстал против меня так же, как я прежде восстала против него, и воинство последовало за ним, убив всех, кто был мне верен. Они захватили меня в плен, но боялись убить. В конце концов, они верили, что я – их богиня. Опасаясь, что народ вновь раздумает и вернет меня к власти, Готан приказал до восхода доставить меня к лагуне, что отделяет эту часть от остального острова. Жрецы на лодке переправили меня на эту сторону и бросили здесь, обнаженную и беспомощную, на произвол судьбы. – И роль судьбы должно было играть вот это? – Этельстан коснулся громадной туши носком сапога. Брюнхильда содрогнулась. – Легенды утверждают, что когда-то этих чудовищ было множество на всем острове. Они нападали на жителей Бал-Сагота и пожирали их. Но в конце концов их истребили на основной части острова, а по эту сторону лагуны осталось в живых только одно, обитавшее здесь на протяжении веков. В прежние времена сюда отправлялись отряды воинов, но последняя демоническая птица была самой сильной из своего племени и убивала всех, кто ей противостоял. Так что жрецы объявили ее божеством и оставили жить в отделенной части острова. Никто не приплывает сюда, кроме тех, кто предназначается в жертву, как я. Птица не может переправиться через лагуну, потому что там громадные акулы, которые могут порвать на куски даже ее. Какое-то время мне удавалось скрываться от чудища, прячась среди деревьев, но в конце концов оно выследило меня. Что произошло дальше – вы знаете. Я обязана вам жизнью. Как вы поступите со мной? Этельстан посмотрел на Турлоха, тот пожал плечами. – Поступим? Что нам остается, кроме как всем вместе помереть с голоду в этом лесу? – Я знаю! – звонко воскликнула девушка. Ее глаза вновь вспыхнули, как только быстрый ум подсказал выход. – Среди островных жителей бытует легенда, что однажды из моря выйдут железные люди, и тогда Бал-Сагот падет! Никто здесь никогда не видел доспехов, и из-за кольчуг и шлемов они примут вас за железных людей! Вам удалось убить птицебога Грот-голку; вы, как и я, явились из моря – люди примут вас за богов. Следуйте за мной и помогите отвоевать мое царство! Вы станете моими ближайшими соратниками, и я осыплю вас почестями! Вам достанутся лучшие одеяния, великолепные дворцы и самые красивые девушки! Все ее посулы совершенно не тронули Турлоха, но восхитительное безумие предложения захватило его. Он жаждал увидеть необычайный город, о котором рассказывала Брюнхильда, и мысль о том, что девушке и двум воинам предстояло ради короны выступить против целого народа, всколыхнула что-то в глубинах кельтской души этого странствующего рыцаря. – Хорошо, – сказал он. – А ты, Этельстан, что скажешь? – Я голоден, – пророкотал великан. – Покажите мне, где есть еда, и я расчищу дорогу к ней даже сквозь полчища жрецов и воинов. – Веди нас в город! – приказал Турлох Брюнхильде. – Ура! – воскликнула та, вскинув в бурном восторге свои белые руки. – Пусть же трепещут Готан, Ска и Гелка! С вашей помощью я отвоюю корону, что они отобрали у меня, и на этот раз не будет пощады моим врагам! Я сброшу старика Готана с самой высокой башни, пусть даже рев его демонов сотрясает землю до самого нутра! И тогда посмотрим, как бог Гол-горот выстоит против меча, что может отрубить ногу Грот-голке. Срубите же ему голову, чтобы люди могли убедиться в том, что вы одолели бога-птицу, и следуйте за мной. Солнце поднимается все выше, а этой ночью я хочу спать в своем дворце! Троица ступила под сень гигантского леса. Переплетающиеся в сотнях футов у них над головами ветви делали сочившийся сквозь них солнечный свет смутным и необычным. Вокруг не было никаких признаков жизни, кроме редкой ярко окрашенной птицы или громадной обезьяны. Эти существа, пережитки далекого прошлого, были безобидными, если на них не нападать, заверила Брюнхильда. Наконец характер растительности изменился: деревья росли реже и были ниже, и повсюду среди ветвей показались разнообразные плоды. По дороге Брюнхильда указала воинам, какие из них можно собирать и есть. Турлох вполне насытился фруктами, но Этельстан, хотя и съел неимоверное количество, получил от них мало удовольствия. Для человека, привыкшего к куда более плотному питанию, фрукты были легкой закуской. Способность саксов поглощать мясо и эль восхищала даже прожорливых датчан. – Смотрите! – внезапно воскликнула Брюнхильда, остановившись и указывая. – Шпили Бал-Сагота! Между деревьев воины заметили проблеск чего-то белоснежного и дрожащего и, судя по всему, находившегося вдали. Высоко в воздухе, среди кучерявых облаков, витал образ вздымающихся укреплений. Мираж этот пробудил в загадочных глубинах гэльской души неопределенные мечтания, и даже Этельстан умолк, как будто пораженный языческой красотой и таинственностью картины. Они продолжили путь через лес, то теряя далекий город из вида за верхушками деревьев, то замечая его вновь, и, в конце концов, достигли пологого берега широкой голубой лагуны, где пейзаж развернулся перед их взглядами во всей своей красоте. На противоположной стороне берег поднимался небольшими возвышенностями, которые, словно громадные медленные волны, разбивались у подножия гряды синих холмов в нескольких милях от берега. Эти обширные возвышения были покрыты высокими травами и многочисленными рощами, а вдалеке по обеим сторонам виднелась изогнутая полоса густого леса, который, как объяснила Брюнхильда, опоясывал весь остров. И среди этих дремотных синих холмов угнездился древний город Бал-Сагот, белые стены и сапфировые башни которого четко вырисовывались на фоне неба. Ощущение невероятного расстояния было иллюзией. – Вот королевство, за которое стоит бороться! – воскликнула Брюнхильда с дрожью в голосе. – А теперь скорее, надо собрать плот из сухого дерева. Без него мы и секунды не выживем в этих заполоненных акулами водах. В это мгновение из высокой травы на том берегу выскочил обнаженный человек с коричневой кожей, который несколько мгновений смотрел на них, разинув рот. Когда Этельстан окликнул его и поднял повыше голову Грот-голки, неизвестный испуганно вскрикнул и газелью бросился прочь. – Раб, которого Готан оставил следить, чтобы я не пыталась переплыть лагуну, – пояснила Брюнхильда со злобным удовлетворением в голосе. – Пусть бежит в город и все расскажет. Но следует поторопиться, чтобы пересечь лагуну прежде, чем Готан сможет попасть на берег и помешать нам. Турлох и Этельстан уже занялись делом. Они отыскали несколько упавших деревьев, которые очистили от коры и связали вместе длинными лианами. Вскоре они составили грубый и неуклюжий плот, который, тем не менее, был способен переправить их через лагуну. Брюнхильда вздохнула с нескрываемым облегчением, когда они ступили на другой берег. – Мы отправимся прямо в город, – сказала она. – Раб уже всех предупредил, так что они будут следить за нами со стен. Нам остается лишь действовать напрямик. Во имя молота Тора, хотела бы я поглядеть, каким стало лицо Готана, когда ему доложили, что Брюнхильда возвращается с двумя незнакомыми воинами и головой существа, которому была отдана в жертву. – Почему ты не убила Готана, пока была у власти? – спросил Этельстан. Женщина покачала головой, и в ее взоре появилось нечто сродни страху: – Легко сказать и непросто сделать. Половина горожан ненавидит Готана, половина любит, и все до единого – боятся. Самые старые жители говорят, что он был стариком еще в дни их детства. Люди верят, что он бог, а не жрец, и я сама видела, как он совершал ужасающие и загадочные деяния за пределами способностей простых смертных. Нет, даже когда я была всего лишь марионеткой в его руках, мне довелось видеть самые простые из доступных ему загадок, но это было зрелище, от которого кровь застывала в моих жилах. Я видела странные тени, скользящие по стенам в полуночной тьме, и, на ощупь отыскивая в ночи путь среди черных подземных коридоров, слышала противоестественные звуки и ощущала присутствие отвратительных созданий. А однажды я слышала чудовищное мычание безымянной Твари, которую Готан заключил глубоко под холмом, на котором стоит Бал-Сагот, – Брюнхильда содрогнулась. – В Бал-Саготе множество богов, но величайший из них – Гол-горот, бог тьмы, вечно восседающий в Храме Теней. Свергнув Готана, я запретила поклоняться Гол-гороту и повелела жрецам возносить почести только одной истинной богине, дочери моря А-але. Мне. По моему приказу сильные мужчины взяли тяжелые молоты, чтобы разбить изображение Гол-горота, но от их ударов лишь раскололись орудия, а их самих одолели загадочные болезни. Гол-горот же остался неразрушимым, и на его статуе не осталось ни царапины. Тогда я сдалась и приказала закрыть двери Храма Теней, которые открылись лишь после того, как меня свергли, и Готан, до того скрывавшийся в потайных уголках города, вновь вернулся к власти. И тогда владычество Гол-горота возвратилось во всем своем ужасе, изображения А-алы в Храме Моря были опрокинуты, а мои жрецы погибли на окровавленных алтарях черного бога. Но мы еще посмотрим, кому достанется властвовать! – Воистину, ты настоящая валькирия, – пробормотал Этельстан. – Но трое против целого народа – это неравный бой, особенно против такого народа, где все наверняка какие-нибудь ведьмы и колдуны. – Ха! – воскликнула Брюнхильда с презрением. – Среди них действительно множество колдунов, но, хотя люди эти и не похожи на нас, все они в той же мере дураки, как любой другой народ. Когда Готан вел меня по улицам пленницей, они плевали в меня. Вот увидите: поняв, что ко мне вновь возвращается удача, они так же обратятся против Ска, нового короля, которого посадил над ними Готан. Но мы приближаемся к воротам города… Ведите себя уверенно, но будьте настороже! Они поднялись по длинным пологим склонам и оказались недалеко от стен, вздымавшихся на невероятную высоту. «Не иначе как языческие боги построили этот город», – подумал Турлох. Стены, судя по всему, были сложены из мрамора, а резные зубцы и изящные смотровые башни затмевали своими размерами воспоминания о Риме, Дамаске и Византии. Широкая белая дорога вилась с нижнего уровня к плато перед воротами, и стоило им подняться по ней, как трое путешественников почувствовали на себе взгляды сотен глаз, уставившихся на них с пристальным вниманием. На стенах не было видно ни одной живой души, как будто в городе никто не жил, но ощущение вперившихся в них взоров не пропадало. Наконец они остановились перед громадными воротами, которые, к изумлению воинов, оказались выкованы из чеканного серебра. – Да на это можно выкупить императора! – пробормотал Этельстан с горящими глазами. – Кровь Тора, если бы только у нас была хорошая команда да корабль, чтобы все это увезти! – Ударьте в ворота и тут же отступите, чтобы на вас ничего не сбросили, – велела Брюнхильда, и тут же грохот топора Турлоха по металлу ворот разнесся эхом над дремлющими холмами. Троица отступила на несколько шагов, и внезапно гигантские створки распахнулись внутрь, открыв их взорам собравшуюся толпу. Перед взорами двух белых воинов предстала варварская процессия во всем своем великолепии. В воротах стояла группа высоких сухощавых мужчин с коричневой кожей, одетых только в набедренные повязки, тонкая выделка которых резко контрастировала с общей наготой. Над головами их раскачивались многоцветные султаны, а на руках и ногах блестели украшенные драгоценностями золотые и серебряные браслеты. Доспехов эти воины не носили, но каждый держал в левой руке легкий щит из твердого отполированного дерева, отделанного серебром. Их оружием были копья с узкими лезвиями, легкие топорики и тонкие кинжалы – всё из отличной стали. По всей видимости, в бою эти воины более полагались на скорость и сноровку, нежели на грубую силу. Впереди всех стояли трое мужчин, мгновенно приковывавших к себе внимание. Первый – поджарый воин с ястребиными чертами лица, почти такой же высокий, как Этельстан. С шеи его свисал загадочный нефритовый символ на золотой цепи. Другой – совсем еще молодой человек с недобрым взглядом, с плеч которого спускалась невероятно пестрая мантия из перьев попугая. Третий не выделялся ничем, кроме необычайного взгляда. Он не носил ни мантии, ни оружия, и единственным его одеянием была простая набедренная повязка. Он был невероятно высок, худ и очень стар. Лицо его, единственного из всех, украшала борода, такая же белая, как волосы, падавшие ему на плечи, а глаза горели, как будто отражая свет потаенного пламени. Турлох тут же понял, что это и есть Готан, жрец Темного бога. От старца исходило ощущение древности и загадочности. Его глаза походили на окна какого-то древнего храма, внутри которого призраками проплывали ужасающие темные мысли. Турлох почувствовал, что Готан слишком глубоко погрузился в запретные тайны, чтобы в полной мере сохранить человечность. Он переступил порог, отрезавший его от мечтаний, стремлений и чувств обычных смертных. Посмотрев в эти немигающие глаза, Турлох ощутил, как по коже у него побежали мурашки, как будто он встретился со взглядом гигантского змея. Подняв голову, он обнаружил, что стены заполнились безмолвной толпой темноглазого народа. Все было готово к скорой кровавой развязке. Турлох почувствовал, как от яростного восторга ускоряется биение его сердца. Глаза Этельстана зажглись кровожадным огнем. С высоко поднятой головой Брюнхильда смело выступила вперед, излучая уверенность всей своей прекрасной фигурой. Разумеется, белые воины не могли понимать, что она говорила остальным, за исключением того, что угадывали в жестах и выражениях лиц, но позднее Брюнхильда пересказала им весь диалог почти слово в слово. – Ну что же, жители Бал-Сагота, – произнесла она, размеренно произнося каждое слово. – Что скажете вы теперь свой богине, которую прежде поносили и оскорбляли? – Что тебе нужно, лживая? – выкрикнул высокий мужчина – Ска, назначенный Готаном король. – Той, что насмехалась над обычаями наших предков; что бросила вызов законам Бал-Сагота, который старше самого мира; что убила своего возлюбленного и осквернила святилище Гол-горота? Ты была осуждена законом, королем и богом и отправлена в мрачный лес за лагуной… – И я, тоже богиня, что превыше любого другого бога, – насмешливо ответила Брюнхильда, – вернулась из владений ужаса с головой Грот-голки! По ее приказу Этельстан поднял громадную клювастую голову, и по толпе на стенах пробежал шепоток, пронизанный страхом и изумлением. – Кто эти люди? – нахмурившись, Ска обратил взор на двух воинов. – Железные люди, вышедшие из моря! – ответила Брюнхильда ясным, далеко разнесшимся голосом. – Создания, что пришли во исполнение древнего пророчества, чтобы уничтожить Бал-Сагот – город, жрецы которого лживы, а люди погрязли в предательстве! При этих словах на стенах вновь зародилось и начало гулять испуганное перешептывание, но стоило Готану поднять похожую на череп старого стервятника голову, как люди умолкли и отпрянули от ледяного прикосновения его ужасающего взора. Ска растерянно оглядывался, колеблясь между гордыней и суеверным страхом. Турлоху, пристально разглядывавшему жреца, показалось, что он может различить чувства, скрытые под непроницаемой маской его лица. Какой бы нечеловеческой ни была мудрость Готана, у нее были свои пределы. Как вполне справедливо предположил Турлох, неожиданное возвращение той, от которой колдун полагал себя избавленным, в сопровождении белокожих великанов застало Готана врасплох. У него не было времени как следует подготовиться к их приему. Люди уже начинали перешептываться на улицах о жестокости краткого правления Ска. Они всегда верили в божественность Брюнхильды. Теперь, когда она вернулась в сопровождении двух высоких незнакомцев собственной расы, неся страшный трофей в знак победы над другим их божеством, народ начинал колебаться. На его выбор могла повлиять любая мелочь. – Жители Бал-Сагота! – внезапно выкрикнула Брюнхильда, отступая назад и высоко вскидывая руки. Она открыто взглянула в лица людей, смотревших на нее со стен. – Молю вас, пока не поздно, отвратите свою гибель! Вы изгнали меня и плевали в меня, вы обратились к богам темнее меня! Но я все прощу, если вы возвратитесь и станете почитать меня! Когда-то вы поносили меня, называя кровавой и жестокой! Истинно, я была суровой госпожой, но разве владычество Ска оказалось легче? Вы говорили, что я бью людей кнутами сыромятной кожи, но разве Ска гладил вас перьями попугаев? На моем алтаре каждый прилив умирала девственница, но ныне юноши и девушки гибнут к убывающей и растущей, восходящей и заходящей луне для Гол-горота, на алтаре которого всегда лежит бьющееся человеческое сердце! Ска – всего лишь тень! Вашим истинным господином стал Готан, сидящий над городом, как стервятник! Когда-то вы были могущественным народом. Ваши корабли заполняли моря. Теперь же осталась лишь горстка, и та быстро убывает! Глупцы! Один за другим вы будете гибнуть на алтаре Гол-горота, пока Готан не покончит с последним и не останется в одиночестве скитаться среди руин Бал-Сагота! Взгляните на него! – ее голос возвысился до крика по мере того, как она доводила себя до исступления, и даже Турлох, не понимавший произносимых слов, содрогнулся. – Вот он стоит, как злобный дух прошлого! Он даже не человек! Говорю вам, это злобный призрак, борода которого запятнана кровью миллионов убиенных, воплощенный демон, явившийся прямиком из тумана прошлого, чтобы уничтожить народ Бал-Сагота! Выбирайте же! Восстаньте против древнего дьявола и его нечестивых богов, примите обратно свою законную королеву и богиню, и вы сможете вернуть часть былой славы. Смиритесь – и исполнится пророчество, и солнце зайдет за безмолвные руины Бал-Сагота! Разгоряченный ее страстной речью молодой воин с отличительными знаками военачальника подскочил к парапету и выкрикнул: – Слава А-але! Долой кровавых богов! Многие среди толпы подхватили его крик; тут же вспыхнули потасовки и зазвенела сталь. Толпа на стенах и улицах задвигалась, как убывающий и накатывающий прибой. Ска потерянно огляделся. Брюнхильда, отстранив своих спутников, которым не терпелось принять участие хоть в каком-то действе, выкрикнула: – Стойте! Пусть никто не наносит удара прежде времени! Жители Бал-Сагота, издревле повелось, что король должен сразиться за корону! Путь же Ска скрестит клинки с одним из этих воинов! Если победит Ска, я встану перед ним на колени и позволю срубить мне голову! Если же он проиграет, вы примете меня законной королевой и богиней! Оглушающий одобрительный рев разнесся над городом, и люди прекратили драки, радуясь шансу переложить всю ответственность на своих правителей. – Станешь ли ты сражаться, Ска? – спросила Брюнхильда, с насмешкой обращаясь к королю. – Или ты передашь мне свою голову без боя? – Потаскуха! – взвыл разъяренный Ска. – Я сделаю питейные чаши из черепов этих глупцов, а тебя прикажу разорвать между двух согнутых деревьев! Готан положил руку на его плечо и что-то прошептал, но Ска уже не слышал ничего, кроме голоса своей ярости. Он понял, что его честолюбивое стремление на деле привело лишь к жалкой роли марионетки в руках Готана. А теперь даже эта шутовская власть ускользала от него, и какая-то девка осмеливалась в открытую измываться над ним перед всем его народом. Можно сказать, что в тот момент Ска совершенно обезумел. Брюнхильда повернулась к своим союзникам: – Один из вас должен сразиться со Ска. – Пусть это буду я! – нетерпеливо вызвался Турлох, глаза которого светились в предвкушении битвы. – Он выглядит быстрым, как дикий кот, а Этельстан, хоть и силен как бык, очень уж медлителен для такой работы… – Медлителен?! – укоризненно оборвал его Этельстан. – Отчего же, Турлох? Для человека моего веса… – Довольно! – оборвала спор Брюнхильда. – Он должен выбрать сам. Она коротко обратилась к Ска, который одарил ее яростным взором, а затем указал на Этельстана, который в ответ радостно ухмыльнулся, отбросил голову птицы и вытащил меч. Турлох выругался и отступил назад. Король явно решил, что скорее одолеет неповоротливого на вид громадного буйвола, чем черноволосого воина с тигриными повадками, обладавшего, очевидно, кошачьей же скоростью. – Этот Ска не носит доспехов, – пророкотал сакс. – Мне тоже следует избавиться от брони и шлема, чтобы мы дрались на равных… – Нет! – выкрикнула Брюнхильда. – Доспехи – твоя единственная надежда! Говорю тебе, этот ложный король быстр, как летняя молния! Тебе и без того будет непросто одержать победу. Говорю тебе, оставайся в доспехах! – Ладно, ладно, – пробурчал Этельстан. – Останусь. Только едва ли это честно. Но пусть уж он нападает, и покончим с этим. Громадный сакс тяжело зашагал к своему противнику. Тот принялся кружить, настороженно пригнувшись. Этельстан держал свой большой меч обеими руками перед собой, клинком вверх, так что острие оказалось почти на высоте его подбородка, и мог нанести удар и влево, и вправо, или отбить неожиданное нападение. Боевые инстинкты подсказали Ска, что его легкий щит не выдержит удара тяжелого клинка, и он отбросил его. В правой руке король зажал тонкое копье, так, как держат обычно метательный дротик, в левой – легкий топорик с острым лезвием. В бою он полагался на скорость и изворотливость, и его план был хорош. Но Ска, которому никогда прежде не доводилось видеть доспех, совершил роковую ошибку, предположив, что броня на его противнике была всего лишь декоративным одеянием, которое оружие преодолеет без труда. Ска прыгнул вперед, целя Этельстану в лицо. Сакс с легкостью парировал и тут же нанес могучий удар, целя в ноги противника. Король подскочил высоко в воздух, уберегшись от свистнувшего в воздухе клинка, и прямо в прыжке опустил топорик Этельстану на голову. От удара о шлем викинга легкое оружие разлетелось на куски, и Ска отпрыгнул назад с кровожадным воем. На этот раз уже Этельстан ринулся вперед с неожиданной быстротой, как нападающий бык, и Ска, обескураженный потерей топора, оказался не готов к его ужасающей атаке. Он мельком увидел великана, нависшего над ним как гигантская волна, но вместо того, чтобы отскочить назад, прыгнул вперед, нанося яростный удар копьем. И эта ошибка стала для него последней. Копье без всякого вреда скользнуло по чешуйчатой броне сакса, и в то же мгновение громадный меч со свистом опустился вниз в ударе, которого король не мог избежать. Силой этого удара его отбросило так, будто его и правда подцепил рогом разъяренный бык. Тело Ска, короля Бал-Сагота, отлетело на двенадцать футов и осталось лежать на земле отвратительной грудой крови и внутренностей. Толпа задержала дыхание, пораженная мастерством свершившегося. – Отруби ему голову! – воскликнула Брюнхильда. Ее глаза горели, и в возбуждении она сжимала кулаки так, что ногти впивались в ладони. – И насади на свой меч, чтобы мы могли пронесли ее через ворота города в знак нашей победы! Но Этельстан, чистивший клинок, покачал головой. – Нет, он был храбрым бойцом, и я не стану издеваться над его телом. Я не совершил великого подвига, сражаясь в полном доспехе против нагого противника. Иначе, кажется мне, этот поединок закончился бы по-другому. Турлох оглядел собравшихся на стенах людей. Они успели оправиться от изумления, и постепенно над толпой нарастал торжествующий рев: – А-ала! Слава истинной богине! Стоявшие на воротах воины упали перед Брюнхильдой на колени, ткнувшись лбами в пыль, а она стояла, вытянувшись в полный рост, и грудь ее вздымалась в горделивом торжестве. «Воистину, она не просто королева, – подумал Турлох, – но воительница. Настоящая валькирия, как и говорил Этельстан». Подойдя к павшему Ска, Брюнхильда сорвала с шеи покойника золотую цепь с вырезанным из нефрита символом и, подняв его над головой, выкрикнула: – Жители Бал-Сагота, вы видели, как ваш ложный король пал от руки золотобородого гиганта, на железном теле которого не осталось ни пореза! Выбирайте же! Принимаете ли вы меня по собственной воле? – Да! Принимаем! – ответила толпа в едином оглушающем вопле. – Вернись к своему народу, о могущественная и всесильная королева! Брюнхильда насмешливо усмехнулась. – Пойдемте же, – сказала она воинам. – Видите, теперь они уже довели себя до совершенно исступленной любви и преданности, позабыв прежнее свое отступничество. Память толпы коротка! «Воистину, – подумал Турлох, вместе с саксом и девушкой проходя под аркой громадных ворот, между рядов распростершихся на земле военачальников. – Воистину коротка память человеческая. Всего несколько дней назад они с таким же пылом приветствовали Ска-освободителя. Несколькими часами ранее Ска восседал на троне властителем над жизнью и смертью, и они склонялись у его ног. А теперь…» Турлох оглянулся на изуродованный труп, по-прежнему лежавший перед серебряными воротами. На тело упала тень кружащего стервятника. Громогласные вопли толпы заполнили его уши, и гэл горько улыбнулся. За троицей захлопнулись великолепные ворота, и Турлох взглянул на уходившую вдаль широкую белую улицу. От нее отходили улочки поменьше. Перед двумя воинами открылась картина хаотично толпящихся величественных зданий из белого камня, вздымающихся к небесам башен и обширных дворцов, к которым вели широкие лестницы. Турлох догадывался, что город, должно быть, выстроен по строгому плану, но ему он казался бестолковым нагромождением камня, металла и полированного дерева. Сбитый с толку, он вновь обратил глаза к улице. Вдоль всей улицы растянулась масса человеческих тел, над которыми поднимался мерный грохочущий звук. Тысячи обнаженных, украшенных яркими перьями мужчин и женщин стояли на коленях, и то склонялись вперед так, что касались лбами мраморных плит, то поднимались, вскидывая руки. Все они двигались в совершенном согласии, как колыхаемая ветром трава. И в ритме поклонов неслось монотонное пение, то затихавшее, то вздымавшееся в экстатическом восторге. Так оступившийся народ приветствовал возвращение богини А-алы. Сразу за воротами Брюнхильда остановилась, и к ней подбежал тот самый молодой военачальник, что начал волну недовольства на стенах. Он опустился на колени и поцеловал ее ноги, произнеся: – О великая королева и богиня, тебе известно, что Зомар всегда был верен тебе! Тебе известно, что я боролся за тебя и едва не погиб за тебя на алтаре Гол-горота! – Воистину, твоя верность мне известна, Зомар, – ответила Брюнхильда в подходившей случаю чопорной манере. – И она не останется без награды. Отныне ты будешь командовать моими личными телохранителями. – Затем, уже тише, она добавила: – Собери отряд из своих приближенных и тех, кто все это время поддерживал меня, и приведи всех во дворец. Я доверяю народу лишь до определенного предела! – А где бородатый старик? – внезапно произнес Этельстан, не понимавший ни слова из их разговора. Вздрогнув, Турлох огляделся. Он почти позабыл о колдуне и не заметил, как тот ушел, – и все же того нигде не было видно! Брюнхильда горько рассмеялась. – Он снова спрятался, чтобы замышлять новые беды среди теней. Исчез вместе с Гелкой, как только пал Ска. У него есть тайные пути, по которым он может покидать город и возвращаться, когда ему угодно, и никто не может ему помешать. Забудьте пока о нем, но поверьте моему слову: вскоре мы вдоволь отведаем его коварства! Два сильных раба принесли пышно отделанный паланкин, который сопровождал отряд воинов, и Брюнхильда вошла в него, обращаясь к своим спутникам: – Они боятся прикасаться к вам, но спрашивают, следует ли вас нести. Мне думается, что вам лучше идти по обеим сторонам от меня. – Кровь Тора! – пророкотал Этельстан, закидывая на плечо меч, который так и не вложил в ножны. – Я не дитя, и проломлю череп любому, кто попытается меня нести! И в такой манере Брюнхильда, дочь Рейна Торфиннсона с Оркнеев, богиня моря и королева древнего Бал-Сагота, проследовала по белой дороге. Несомая могучими рабами, в сопровождении двух белокожих гигантов, шагавших по обе стороны от нее с обнаженными клинками, и свиты военачальников, идущих следом, плыла она, и народ расступался в стороны, открывая для нее широкий проход. Торжественно трубили золотые трубы, гремели барабаны, и молитвенное пение сотрясало небесный свод. Наверное, при виде подобной необузданной роскоши гордая душа рожденной на севере девушки допьяна испила царственной гордыни. При виде языческого великолепия глаза Этельстана разгорелись от удовольствия, но черноволосому бойцу Запада казалось, что даже среди громогласного торжества трубный глас, барабаны и крики сходили на нет, превращаясь в прах и безмолвие вечности. «Королевства и империи растворяются как морской туман, – подумал Турлох. – Толпа радуется и ликует, но пока Валтасар пирует, мидийцы ломают ворота Вавилона [31] . Уже теперь тень гибели накрыла город, и неотвратимый прибой забвения омывает ноги его беспечных жителей». В этом странном настроении Турлох О’Брайен шагал рядом с паланкином, и ему казалось, что они с Этельстаном идут по мертвому городу через толпу призраков, восхвалявших призрачную королеву. 31 Согласно Библии, Вавилон пал в ночь пира своего царя Валтасара, убитого при его штурме. С тех пор «Валтасаров пир» стал нарицательным обозначением для веселья накануне гибели. – Примеч. редактора. 3. Гибель богов На древний город Бал-Сагот опустилась ночь. Турлох, Этельстан и Брюнхильда сидели в комнате в глубине дворца. Королева полулежала на шелковом диване, а мужчины устроились в креслах красного дерева, поглощая яства, принесенные юными рабынями на золотых блюдах. Стены комнаты, как и во всем дворце, были мраморными, с золотыми завитками, потолок – выложен лазуритом, а пол – инкрустированными серебром мраморными плитами. Тяжелые бархатные занавеси украшали стены и шелковые подушки, и по всей комнате было небрежно расставлено множество богато отделанных диванов, столов и кресел из красного дерева. – Много бы я дал за рог эля, но это вино тоже приятно для глотки, – сказал Этельстан, с удовольствием осушая золотой кубок. – Брюнхильда, ты нас обманула. Ты говорила, что нам придется сражаться ради твоей короны, но мне довелось нанести лишь один удар, и мой меч все еще жаждет крови, как и топор Турлоха, которому и вовсе не досталось ни одного. Стоило нам постучать в ворота, как все попадали на колени и принялись тебе поклоняться. И до недавнего времени мы только тем и занимались, что стояли возле твоего трона в этой здоровой дворцовой зале, пока ты говорила с толпами людей, что приходили побиться головами о пол перед тобой. Клянусь Тором, ни разу еще мне не приходилось слышать такой трескотни! У меня до сих пор в ушах звенит. О чем они болтали? И куда подевался этот старый колдун Готан? – Твоему клинку еще доведется напиться всласть, – мрачно ответила девушка, опираясь подбородком на руку и задумчиво разглядывая воинов. – Если бы тебе, как мне, довелось бороться за власть, ты бы знал, что захватить трон проще, чем удержать его. Наше внезапное появление с головой бога-птицы и убийство Ска вскружило народу голову. Что до остального – вы сами видели, пусть и не понимая сказанного, что я давала аудиенцию, и все эти кланяющиеся толпы явились сюда, чтобы заверить меня в своей непоколебимой верности. Ха! Я милостиво простила их всех, но не следует считать меня наивной. Как только у них появится время для раздумий, они вновь примутся роптать. Можешь быть уверен, что Готан прячется где-то в тенях, замышляя злое против всех нас. Город пронизан потайными коридорами и подземными проходами, о которых известно только жрецам. Даже я, хотя мне и довелось пройти по нескольким из них в ту пору, когда я находилась под властью Готана, не знаю, где искать скрытые входы, так как Готан всегда проводил меня к ним с завязанными глазами. Сейчас, как мне кажется, мы взяли верх. Народ смотрит на вас с бо`льшим восторгом, чем на меня. Они думают, что ваши доспехи и шлемы – часть ваших тел, что вы неуязвимы. Ты не чувствовал, как они боязливо касались твоей брони, когда ты проходил мимо в толпе, не видел изумления на их лицах, когда они натыкались на металл? – Для людей, столь мудрых в одних делах, они так наивны в других, – заметил Турлох. – Кто они и откуда происходят? – Этот народ так древен, – ответила Брюнхильда, – что даже в самых старых легендах нет ни намека на их происхождение. Давным-давно город был частью громадной империи, занимавшей множество островов в этом море. Но часть островов затонула, сгинув вместе с городами и их жителями. Затем на страну напали краснокожие дикари, перед напором которых оставшиеся острова пали один за другим. В конце концов только этот остался незавоеванным, его обитатели ослабели и позабыли древние искусства. Не осталось портов, к которым можно было плавать, и галеры сгнили у разрушившихся причалов. На памяти ныне живущих ни один из жителей Бал-Сагота не выходил в море. Время от времени краснокожие захватчики нападают на Остров Богов, пересекая море в своих украшенных ухмыляющимися черепами длинных боевых каноэ. Не так далеко отсюда по меркам морских переходов викингов, но невидимый за краем моря, находится остров, где эти краснокожие поселились много веков назад, перерезав местных обитателей. Нам всегда удавалось отбить их атаки. Они не могут преодолеть стены, но все равно нападают раз за разом, и на острове всегда жив страх перед очередной осадой. Однако не их я опасаюсь, но Готана, который сейчас отвратительным змеем скользит среди своих черных туннелей или же готовит очередную мерзость в одном из своих потайных залов. Он творит страшное и безбожное колдовство в пещерах в недрах холмов, куда ведут его ходы. Он использует животных – змей, пауков и больших обезьян – и людей, краснокожих пленников и несчастных его собственной расы. В своих ужасных пещерах он делает животных из людей и полулюдей из животных, смешивая звериное с человеческим в мерзостном творении. Никто не смеет предположить, какие кошмары рождаются там, во тьме, какие отвратительные нечестивые формы были произведены за те годы, что Готан создавал своих чудовищ. Ибо он не похож на других людей и открыл тайны вечной жизни. Он дал подобие жизни одному созданию, которого боится и сам – мычащей и лопочущей безымянной Твари, прикованной в самой далекой пещере, где не появляется ни одна живая душа, кроме него самого. Он натравил бы ее на меня, если бы посмел… Но уже поздно, я отправляюсь спать. Я буду в комнате рядом с этой, куда нет другого входа, кроме этой двери. Я не возьму с собой даже рабыни, потому что никому из них не доверяю до конца. Вы останетесь здесь, и, хотя внешняя дверь заперта, одному из вас лучше оставаться на страже, пока другой спит. Зомар и его стражники патрулируют коридоры снаружи, но я буду чувствовать себя в безопасности, зная, что между мной и остальным городом стоят двое мужчин из моего собственного народа. Она поднялась и, бросив особенно долгий взгляд на Турлоха, вошла в свою спальню и закрыла дверь. Этельстан потянулся и зевнул. – Что ж, Турлох, – лениво протянул он, – судьба человеческая так же ненадежна, как море. Прошлой ночью я был рубакой из шайки грабителей, а ты – пленником. На восходе мы оба обратились в изгоев, готовых вцепиться друг другу в глотки. Теперь мы – братья по оружию и приближенные королевы. А тебе, кажется, суждено стать королем. – Отчего вдруг? – Ты что, не заметил, как эта оркнейская красотка посматривает на тебя? Кажется мне, во взглядах, которые она бросает на твою смуглую физиономию и эти черные локоны, есть что-то помимо дружелюбия. Говорю тебе… – Довольно, – резкость в голосе Турлоха выдавала боль старой раны. – Властная женщина – что оскаливший клыки волк. Из-за женской мстительности мне пришлось… – он остановился. – Ну-ну, – умиротворяюще откликнулся Этельстан. – Добрых женщин больше, чем худых. Мне известно, что из-за женских интриг ты стал изгнанником. Мы должны неплохо подружиться. Я тоже изгнанник. Стоит мне показаться в Уэссексе, как очень скоро я буду обозревать родные земли с какого-нибудь прочного дубового сука. – Что заставило тебя ступить на путь викинга? Саксы так основательно подзабыли морской промысел, что королю Альфреду, когда он вступил в войну с датчанами, пришлось нанимать фризов, чтобы те построили ему корабли и управляли ими [32] . Этельстан пожал широкими плечами и принялся затачивать кинжал. – После того… как Англия вновь… была для меня… закрыта… я вернулся… к викингам… Слова Этельстана затихли, руки безвольно повисли, точило и кинжал соскользнули на пол. Его голова поникла на широкую грудь, глаза закрылись. 32 Альфред Великий (849–899) – король Уэссекса. Для защиты английских берегов от набегов датских викингов выстроил сильный флот тяжелых кораблей, в командах которых состояли англичане и фризы – германское племя, проживавшее на территории современных Нидерландов и Германии. – Слишком много вина, – пробормотал Турлох. – Но пусть спит. Я буду на страже. Едва успев произнести эти слова, гэл почувствовал странную вялость и откинулся на широкую спинку кресла. Его веки отяжелели, а разумом помимо воли овладел сон. И во сне ему явилось необычное кошмарное видение. Одна из тяжелых завес на стене напротив двери яростно заколыхалась, из-за нее выползла жуткая тень и прокралась, пуская слюни, через комнату. Турлох без интереса наблюдал за ней, осознавая, что видит сон, и одновременно дивясь его странности. Формой создание походило на изуродованного и искореженного мужчину, но его лицо было звериным. Тем не менее, в его внешности было и нечто человеческое. Существо не было ни обезьяной, ни человеком, но неестественным сочетанием того и другого. Обнажив желтые клыки, оно двинулось в сторону Турлоха, вперив в него горевшие дьявольским огнем красноватые глазки под покатым лбом. Лишь когда безобразное явление оказалось возле гэла и на его горло легли искривленные пальцы, на Турлоха снизошло внезапное пугающее понимание, что происходящее было не сном, но зловещей реальностью. Отчаянным усилием он разорвал державшие его невидимые оковы и выпростался из кресла. Тянувшиеся к нему пальцы промахнулись мимо горла, но, несмотря на всю свою быстроту, воин не мог совершенно избежать захвата громадных волосатых рук, и в следующее мгновение покатился по полу, сцепившись с чудовищем, жилистое тело которого казалось сделанным из гибкой стали. Их поединок проходил в полном молчании, не считая сипения тяжелого дыхания. Левой рукой Турлох упирался в обезьяний подбородок, отстраняя отвратительные клыки от своей глотки, вокруг которой сомкнулись пальцы чудовища. Этельстан все еще спал, склонив голову. Турлох пытался окликнуть его, но цепкие руки противника задавили его голос и уже готовы были выдавить саму жизнь из его тела. Комната плыла в кровавой дымке перед выпученными глазами гэла. Правая рука, сжатая в кулак, железной кувалдой отчаянно молотила по склоненному к нему ужасному лицу. Под этими ударами крошились звериные зубы, но красные глазки смотрели по-прежнему злорадно, а увенчанные когтями пальцы смыкались все сильнее, пока звон в ушах Турлоха не превратился в набат, предвещавший отход его души. Уже соскальзывая в полубессознательное состояние, воин коснулся безвольно упавшей рукой предмета, в котором его почти парализованное сознание опознало оброненный Этельстаном кинжал. Слепым предсмертным движением Турлох ударил – и почувствовал, как внезапно ослабел захват на его горле. Ощущая, как к нему возвращается жизнь, он приподнялся и опрокинул своего противника, подминая его под себя. Сквозь рассеявшийся красный туман Турлох Даб разглядел извивавшееся под ним и теперь залитое кровью обезьяноподобное создание и продолжил наносить удары кинжалом до тех пор, пока этот безмолвный кошмар не замер, выпучив на него неподвижные мертвые глаза. Тяжело дыша и чувствуя головокружение и дрожь в каждом члене своего тела, гэл с трудом поднялся на ноги. Дурнота проходила по мере того, как он громадными глотками втягивал в себя воздух. Из раны на его шее обильно текла кровь. С изумлением Турлох обнаружил, что сакс по-прежнему спит. И тут же вновь почувствовал накатывающую неестественную усталость и вялость, которые прежде лишили его сил. Подобрав топор, гэл с трудом стряхнул с себя наваждение и двинулся к занавеси, из-за которой выбрался напавший на него получеловек. Исходившее от нее коварное воздействие ударило его с силой наступающего прибоя, и, чувствуя, как тяжелеют его конечности, Турлох с усилием пересек комнату. Оказавшись перед самой занавесью, он почувствовал волну ужасающей злобы, боровшейся с его собственной волей, угрожавшей самой его душе, пытавшейся поработить его разум и тело. Дважды он поднимал руку, и дважды она безвольно повисала вдоль тела. На третий раз с громадным усилием Турлох сумел сорвать занавесь со стены. В одно мгновение он разглядел нелепую фигуру полуголого человека в накидке из перьев попугая и колышущемся плюмаже на голове. И тут же, ощутив всю силу гипнотического взгляда, закрыл глаза и ударил вслепую. Он почувствовал, как его топор вонзился глубоко в плоть, и, открыв глаза, взглянул на безмолвную фигуру с раскроенным черепом, распростертую у его ног во все расширявшейся алой луже. И только теперь Этельстан с дико выпученными глазами внезапно вскочил на ноги, схватившись за меч. – Что?.. – воскликнул он, запинаясь и озираясь кругом. – Турлох, что, во имя Тора, тут случилось? Кровь Тора! Там один из жрецов, но это что за дохлая тварь? – Один из демонов этого нечистого города, – ответил Турлох, высвобождая топор. – Думаю, Готана вновь постигла неудача. Этот жрец стоял за занавесью и втайне нас околдовывал. Он наложил на нас заклятие сна… – Да, я спал, – ошалело кивнул сакс. – Но как они сюда проникли? – Где-то за этими завесами должна быть потайная дверь, но я не могу ее найти… – Слушай! – из комнаты, где спала королева, раздалось едва слышное шарканье, в самой скрытности которого читалась возможная угроза. – Брюнхильда! – выкрикнул Турлох. В ответ ему раздался странный булькающий звук. Он толкнул дверь. Заперто. В тот момент, когда гэл поднял топор, намереваясь прорубить себе путь, Этельстан отстранил его и всем весом бросился на дверь. Дерево раскололось, и Этельстан протиснулся внутрь между торчащих щеп. Из его горла вырвался рев. Из-за плеча сакса Турлох разглядел картину из горячечного бреда. Брюнхильда, королева Бал-Сагота, беспомощно извивалась в цепких лапах тени, явившейся прямиком из кошмара. Но когда громадная черная фигура обратила на него взгляд горящих холодным огнем глаз, Турлох осознал, что перед ним стояло живое существо. Оно держалось по-человечески, на двух толстых, как древесные стволы, ногах, но в его теле и лице не было ничего от человека, животного или демона. Это, как догадался Турлох, и был тот самый ужас, который даже Готан не решался натравить на своих врагов. Страшнейшее создание из всех, кому проклятый жрец подарил жизнь в своей чудовищной пещере. Какие пугающие знания требовались, чтобы достичь этого отвратительного слияния человеческих и животных созданий с безымянными порождениями внеземных темных бездн? С выпученными от ужаса глазами Брюнхильда извивалась в лапах существа, как беспомощный младенец, и когда чудовище подняло одну обезображенную руку от ее горла, чтобы защищаться, с бледных губ девушки сорвался крик разрывающего сердца ужаса. Этельстан, первым оказавшийся в комнате, опередил гэла. Черная тень возвышалась над саксом, казавшимся карликом по сравнению с ней, но он бросился вперед, сжимая рукоять меча в обеих руках. Громадный клинок почти наполовину погрузился в черное тело и обагрился кровью, когда чудовище отпрянуло назад. Из глотки твари вырвалась адская разноголосица звуков, и эхо ее вопля разнеслось по дворцу, оглушая всех, кто его слышал. Турлох прыгнул вперед, занося топор, но тут демон бросил девушку, шатаясь пробежал через комнату и пропал в открывшемся в стене темном проеме. Этельстан, словно истинный берсерк, бросился следом. Турлох хотел было последовать за ним, но Брюнхильда бросилась вперед и обхватила его с такой силой, что воину едва ли удалось бы разжать ее руки. – Нет! – выкрикнула она, глядя на гэла распахнутыми от ужаса глазами. – Не следуй за ними по этому коридору! Он, должно быть, ведет прямо в Ад! Сакс никогда больше не вернется! Не нужно тебе разделять его участь! – Отпусти меня, женщина! – в ярости проревел Турлох, пытаясь высвободиться, не нанося ей вреда. – Мой товарищ, быть может, сражается сейчас ради спасения своей жизни! – Подожди, я призову стражу! – воскликнула она, но Турлох оттолкнул ее от себя и прыгнул в потайной проход. Брюнхильда принялась бить в украшенный нефритом гонг до тех пор, пока от его голоса не зазвенел весь дворец. Из коридора раздался грохот, и голос Зомара окликнул: – О королева, тебе угрожает опасность? Следует ли нам сломать дверь? – Скорее! – прокричала Брюнхильда, бросаясь к внешней двери покоев и распахивая ее. Турлох, безрассудно прыгнувший в коридор, несколько секунд бежал в темноте, слыша перед собой вопли раненого чудовища и яростные выкрики викинга. Затем все звуки затихли вдали, и он оказался в узком проходе, смутно освещенном закрепленными в нишах факелами. На полу ничком лежал украшенный серыми перьями жрец, череп которого был раздроблен как яичная скорлупа. Турлох О’Брайен не мог определить, как долго он следовал изгибам сумрачного лабиринта. В стороны расходились проходы поменьше, но он оставался в основном коридоре. Наконец гэл прошел в дверь под аркой и оказался в необыкновенной просторной зале. Мрачные тяжелые колонны поддерживали скрывавшийся в тенях потолок, такой высокий, что казалось – это темная туча, выгнувшаяся на фоне полночного небосвода. Турлох понял, что находится в храме. Над залитым кровью алтарем из черного камня маячил зловещий и гнусный образ громадных размеров. Гол-горот! Должно быть, это именно он. Но Турлох лишь мельком взглянул на скрывавшуюся в тенях колоссальную статую. Прямо перед ним открылось странное зрелище. Опиравшийся на меч Этельстан разглядывал две фигуры, переплетенные в кровавом месиве у его ног. Какая бы темная магия ни дала жизнь черной Твари, достало одного удара доброй английской стали, чтобы вернуть ее в небытие, из которого она явилась. Чудовище лежало поперек тела своей последней жертвы – тощего белобородого старика, глаза которого были наполнены темной злобой даже после смерти. – Готан! – изумленно воскликнул гэл. – Да, тот самый жрец. Все это время я преследовал этого тролля – или что уж это такое – по пятам через все коридоры, но, несмотря на свой размер, бегал он как олень. Один раз какой-то глупец в мантии из перьев попытался его задержать, но тролль расколол ему череп, даже не остановившись. Наконец мы оказались в этом храме, и я следовал за чудищем по пятам с мечом наперевес, чтобы с ним покончить. Но кровь Тора! Стоило ему углядеть старика, стоявшего у алтаря, как он взревел изо всех сил, порвал его на куски и тут же помер сам – все в единую секунду, так что я не успел даже ударить. Турлох посмотрел на громадную бесформенную тварь. Даже разглядывая ее в упор, он не мог предположить ее природы, различая только смутные ощущения невероятного размера и нечеловеческой злобы. Лежа на мраморном полу, чудовище походило на громадную тень. Не иначе как черные крылья родом из безлунных бездн распростерлись над ним в момент рождения, и мерзопакостные души безымянных демонов вошли в его плоть. Из коридора в храм торопливо ступила Брюнхильда в сопровождении Зомара и стражей. В то же время через главные двери и из множества потайных углов безмолвно показались другие – воины и жрецы в накидках из перьев. И в конце концов великое множество людей заполонило Храм Тьмы. Едва поняв, что произошло, королева издала яростный крик. Ее глаза загорелись ужасным пламенем, и ее как будто охватило странное безумие. – Наконец! – выкрикнула она, ударяя ногой труп своего заклятого врага. – Наконец-то я стала истинной властительницей Бал-Сагота! Тайны темных коридоров теперь принадлежат мне, а борода старика Готана залита его собственной кровью! В чудовищном торжестве она раскинула руки и подбежала к мрачному истукану, словно ополоумевшая выкрикивая бессвязные оскорбления. И в это мгновение храм содрогнулся! Гигантская статуя качнулась и внезапно накренилась как высокая башня. Турлох вскрикнул и прыгнул вперед, но в то же мгновение статуя Гол-горота с грохотом, от которого, казалось, сотрясся мир, рухнула на замершую перед ней обреченную женщину. Гигантский идол разбился на тысячу крупных кусков, навсегда скрыв от людских взоров Брюнхильду, дочь Рейна Торфиннсона, королеву Бал-Сагота. Из-под камней заструился широкий алый поток. Воины и жрецы замерли, оглушенные грохотом падения и необычайной трагедией. Как будто ледяная рука коснулась затылка Турлоха. Не подтолкнула ли громадного истукана рука мертвеца? В мгновение, когда статуя летела вниз, гэлу привиделось, что черты ее нечеловеческого лица на миг приняли облик мертвого Готана! И в этот момент всеобщего молчания служитель Гелка увидел свой шанс. – Гол-горот возвестил свою волю! – завопил он. – Он раздавил ложную богиню! Она была всего лишь порочной смертной! И эти чужаки тоже смертны! Смотрите, у него течет кровь! Жрец ткнул пальцем в сторону Турлоха, на шее которого запеклась кровь, и толпа издала яростный рев. Ошарашенные и напуганные скоростью и значением недавних событий, жители города походили на обезумевшую стаю волков, готовую утопить все сомнения и страхи в потоках крови. Гелка бросился на Турлоха, размахивая топориком, и одновременно с этим нож в руках одного из свиты подчиненных вонзился в спину Зомара. Турлох не понял смысла крика, но догадался, что в воздухе витало настроение, опасное для него и Этельстана. Он встретил прыгнувшего Гелку ударом, раскроившим колышущиеся перья и череп под ними. Полдюжины копий переломились, ударившись о его кольчугу, а затем потоком тел гэла прижало к колонне. Мысли Этельстана текли неторопливо, отчего те несколько секунд, что потребовались для всего случившегося, он стоял, разинув рот. И только теперь сакс пробудился, обратившись в ураган ужасающей ярости. С оглушающим ревом он взмахнул тяжелым мечом, описывая им сверкающий полукруг. Свистнувший клинок снес голову, пронесся сквозь торс и погрузился глубоко в позвоночник. Три тела рухнули друг на друга, и даже в безумии боя воины не сдержали восклицаний при виде столь могучего удара. Подобно слепой коричневой волне ярости, обезумевшие жители Бал-Сагота накатывали на своих противников. Стражники погибшей королевы, зажатые в толчее, погибли все до единого, не успев нанести ни одного удара, но опрокинуть двух белых воинов оказалось не так-то просто. Став спиной к спине, они наносили удары налево и направо. Меч Этельстана и топор Турлоха были подобны смертоносным грому и молнии. Окруженные морем оскаленных коричневых лиц и блистающей стали, они прорубали дорогу к дверям. Сама их многочисленность мешала воинам Бал-Сагота, не оставляя им пространства для удара, в то время как оружие морских бродяг расчищало перед ними окровавленный круг свободного пространства. Оставляя за собой устрашающий ряд мертвых тел, товарищи медленно прорубали путь сквозь огрызающуюся давку. Храм Теней, где свершалось множество кровавых деяний, теперь был затоплен кровью, щедро разлитой как будто в жертву его разбитым богам. Тяжелые лезвия белокожих бойцов производили ужасающее опустошение в рядах обнаженных быстроногих воинов, в то время как доспехи сохраняли им жизни. Но руки, ноги и лица гэла и сакса были иссечены и изранены неистово свистевшей в воздухе сталью, и казалось, враги одолеют их одним лишь количеством, прежде чем они сумеют добраться до выхода. Но наконец они достигли дверей и отчаянно оборонялись до тех пор, пока полунагие воины, которым не удавалось больше наступать со всех сторон, не отпрянули для передышки, оставив у порога груду иссеченных окровавленных тел. И в то же мгновение двое чужаков отступили в коридор и захлопнули бронзовые створки прямо перед носом воинов, ринувшихся было вперед в попытке их остановить. Этельстан, упираясь могучими ногами, удерживал дверь против их общего напора, пока Турлох не отыскал и не установил на место засов. – Тор! – воскликнул сакс, переводя дыхание и алым дождем смахивая с лица кровь. – Вот так толкотня! Что нам делать теперь, Турлох? – Скорее, дальше по коридору! – решил гэл. – Прежде чем они догадаются напасть на нас и с этой стороны, зажав как крыс у этой двери. Дьявол, должно быть, весь город нас ищет! Только прислушайся к этому реву! И правда, пока они бежали по коридору, им могло показаться, что весь Бал-Сагот погрузился в неразбериху смуты и мятежа. Со всех сторон раздавался звон стали, мужские крики и женские причитания, и все это заглушалось ужасающим воем. Впереди в коридоре стало отчетливо видно яркое свечение. В тот момент, когда бежавший впереди Турлох завернул за угол и оказался в открытом дворе, на него прыгнула неясная фигура, а на его щит пришелся неожиданный удар тяжелого оружия, который едва не сбил его с ног. Но даже потеряв равновесие, воин сумел нанести ответный удар. Шип на обухе топора погрузился в тело нападавшего прямо под сердцем, и тот рухнул у ног гэла. В освещавшем все вокруг свечении Турлох разглядел, что его жертва отличалась от воинов, с которыми он сражался прежде. Этот был полностью обнажен и обладал внушительной мускулатурой, а его кожа была медно-красной, а не коричневой. В тяжелых, почти звериных челюстях и низком покатом лбе не было ни намека на ум и утонченность жителей Бал-Сагота, только неотесанная свирепость. Рядом с павшим воином лежала тяжелая, грубо вырезанная дубина. – Клянусь Тором! – воскликнул Этельстан. – Город горит! Турлох поднял глаза. Они оказались в каком-то дворе на возвышении, от которого вниз на улицы вела широкая лестница, и с этой обзорной площадки могли наблюдать ужасающую кончину Бал-Сагота. Яростное пламя металось, поднимаясь все выше и выше, затмевая свет луны, и в его красных бликах метались крошечные фигурки, падающие и умирающие как марионетки, танцующие под музыку Черных Богов. Среди рева пламени и грохота рушащихся стен раздавались предсмертные крики и вопли кровожадного торжества. Город заполонили голые меднокожие демоны, устроившие на его улицах кровавый праздник насилия, смерти и пламени. Краснокожие островитяне! Сотни их высадились на Острове Богов среди ночи. Уловка или предательство позволило им проникнуть внутрь городских стен – этого двое товарищей так никогда и не узнали, но теперь дикари рыскали по усеянным трупами улицам, насыщая свои кровожадные аппетиты беспредельной резней и поджогами. Не все лежавшие на улицах тела имели коричневую кожу – горожане защищались с отчаянной храбростью, но из-за численного превосходства врагов и внезапности нападения в храбрости этой не было спасения. Краснокожие воины были подобны кровожадным тиграм. – Ты только глянь, Турлох! – выкрикнул Этельстан. Его борода вздыбилась, а глаза горели от удовольствия при виде сцены безумия, что разожгла сходные чувства в его собственной свирепой душе. – Это конец света! Бросимся же в самую гущу и насытим сталь, прежде чем погибнуть! За кого нам следует сражаться, за красных или коричневых? – Осторожнее! – рявкнул гэл. – И те, и другие с радостью перережут нам глотки. Нам придется прорубать себе путь до ворот, и пусть Дьявол сам потом между ними разбирается. У нас здесь нет друзей. Сюда, вниз по лестнице. Там, за крышами, я вижу арку ворот. Товарищи сбежали по лестнице и, оказавшись на улице, бросились в ту сторону, куда указывал Турлох. Повсюду вокруг них город утопал в насилии. Все затянуло густым дымом, и в его сумрачном укрытии сталкивались, боролись и распадались, оставляя на камнях окровавленные тени, беспорядочные группки людей. Все это походило на кошмар, в котором скакали и извивались демонические фигуры, то внезапно появляясь среди пронизанной пламенем дымки, то столь же внезапно пропадая из виду. Пламя с обеих сторон улиц почти соприкасалось, опаляя волосы бежавших воинов. С ужасающим грохотом рушились крыши, падавшие стены наполняли воздух смертоносными снарядами. Противники наносили из дыма удары вслепую, и мореходы расправлялись с ними, не зная даже, была ли их кожа коричневой или красной. И тут в этом ужасающем хоре зазвучала новая нота. Ослепленные дымом и заблудившиеся среди извилистых улочек краснокожие захватчики оказались заперты в ловушке, которую сами же создали. Огонь не разбирает и равно жжет как поджигателя, так и намеченную жертву. Падающая же стена – слепа. Краснокожие воины побросали добычу и с воем метались как звери, пытаясь отыскать выход. Многие, осознав бесполезность этих поисков, развернулись и в последнем безумном урагане ярости вновь бросились в атаку, как атакует ослепленный болью тигр, превратив последние мгновения своей жизни в разгул кровавой бойни. Турлох, обладавший безотказным чувством направления, которым одарены люди, обреченные на жизнь волков, бежал туда, где, как он знал, находились ворота. Но среди изгибов затянутых дымом улиц его охватило внезапное сомнение. Из освещенного пламенем сумрака раздался полный ужаса крик, и прямо на него в слепом ужасе выбежала обнаженная девушка и рухнула у его ног. Из ужасной раны на ее груди потоком лилась кровь. Преследовавший ее по пятам залитый кровью демон схватил несчастную за волосы и перерезал ей горло за мгновение до того, как топор Турлоха снял голову с его плеч и отправил ее катиться по улице, сияя посмертной ухмылкой. В то же мгновение внезапный порыв ветра сдвинул извивавшийся дым, и товарищи увидели перед собой раскрытые ворота, под аркой которых кишели краснокожие воины. Яростный вопль, ужасающий наскок, безумное мгновение сметающей все на своем пути ярости, оставившей у ворот груду тел – и они оказались на другой стороне и неслись вниз по склону в сторону маячившего вдали леса и находившегося за ним пляжа. Впереди них небо начинало светлеть перед восходом. Позади в грохочущей агонии сотрясался гибнущий Бал-Сагот. Они бежали, как преследуемые охотниками животные, время от времени отыскивая укрытия среди редких рощ, чтобы избежать встречи со спешившими к городу группами дикарей. Захватчики, казалось, заполонили весь остров. Для набега такого размаха их военачальники, должно быть, собрали армию со всех островов на много миль вокруг. Наконец товарищи достигли полосы леса и вздохнули с облегчением, обнаружив берег совершенно обезлюдевшим. Тут и там лежало множество длинных украшенных черепами боевых каноэ. Этельстан сел на песок, чтобы перевести дыхание. – Кровь Тора! Что теперь? Что нам остается, кроме как прятаться в лесу до тех пор, пока эти красные дьяволы нас не выловят? – Помоги мне столкнуть в воду эту лодку, – приказал Турлох. – Лучше уж попытать счастья в открытом море… – Хо! – выкрикнул Этельстан, вскакивая на ноги и указывая. – Клянусь Тором, корабль! Солнце только взошло, сияя громадной золотой монетой над самой поверхностью моря, и на его фоне вырисовывался изящный корабль с высокой кормой. Товарищи запрыгнули в ближайшее каноэ, оттолкнули его от берега и принялись грести, как безумные, крича и размахивая веслами, чтобы привлечь внимание команды. Усилия могучих мышц несли изящное судно вперед на невероятной скорости, и вскоре корабль замер и позволил им подплыть к борту. Из-за поручней на них глядели смуглолицые люди, облаченные в доспехи. – Испанцы, – пробормотал Этельстан. – Если они меня признают, то лучше мне было остаться на острове. Но он без колебаний взобрался по цепи, и скитальцы оказались лицом к лицу с облаченным в доспех астурийского рыцаря худощавым мужчиной с серьезным взглядом. Он обратился к ним на испанском, и Турлох ответил – как многие гэлы, он обладал особым талантом к языкам; кроме того, постранствовав по миру, он слышал их великое множество. В нескольких словах далкасиец рассказал о пережитом ими приключении и объяснил происхождение поднимавшегося над островом громадного столба дыма. – Скажи ему, что там можно взять большой куш, – вмешался Этельстан. – Расскажи о серебряных воротах, Турлох. Но когда гэл рассказал о богатствах гибнущего города, капитан покачал головой. – Добрый сэр, у нас нет на это ни времени, ни людей. Эти краснокожие дьяволы, о которых вы рассказываете, едва ли отдадут что-то, пусть даже бесполезное для них, без яростного сопротивления. Меня зовут дон Родриго дель Кортез из Кастилии, и этот корабль, «Серый фриар», принадлежит к флоту, отправленному против мавританских разбойников. Несколько дней назад мы отстали от флота во время морской схватки, и штормом нас отнесло далеко от курса. Теперь мы должны спешить, чтобы вновь присоединиться к флоту, если только сумеем его отыскать. Иначе же мы станем досаждать неверным, как только сможем. Мы служим Господу и королю, и не можем, как вы предлагаете, задерживаться ради какого-то сора. Но вам будут рады на борту этого корабля. Нам пригодятся умелые воины, какими вы, судя по всему, являетесь. Вам не придется пожалеть об этом, реши вы присоединиться к нам и стать на сторону христианства против басурман. В сухощавом лице с узким прямым носом и глубокими темными глазами Турлох разглядел фанатика, странствующего рыцаря без страха и упрека. Он обратился к Этельстану: – Этот человек безумен, но у нас есть возможность найти хорошую драку и повидать новые земли. Так или иначе, у нас все равно нет выбора. – Для странника без хозяина одна служба ничем не хуже другой, – молвил громадный сакс. – Скажи ему, что мы пойдем за ним хоть в ад и подпалим хвост самому Дьяволу, если там есть, чем поживиться. 4. Империя Турлох и Этельстан стояли, опершись о поручень, и смотрели на быстро отдалявшийся Остров Богов. Над островом поднимался столб дыма, пронизанный призраками бесчисленных столетий и загадок забытой империи, и Этельстан выругался так, как умеют только саксы. – Такие богатства, а мы, несмотря на все кровопролитие, остались с пустыми руками! Турлох покачал головой. – Мы видели гибель древнего королевства. Мы видели, как в пламени сгинули в бездну забвения последние жители древнейшей в мире империи, и над ее развалинами подняло свою уродливую голову варварство. Так уходят слава и величие, и императорский пурпур меркнет в красном пламени и желтом дыму. – Но ни крохи добычи… – повторил викинг. И вновь Турлох покачал головой. – Я забрал с собой самое ценное на целом острове украшение, за которое гибли мужчины и женщины, наполняя кровью сточные канавы. Он вытащил из-за пояса небольшой предмет – необычный резной символ из нефрита. – Символ королевской власти! – воскликнул Этельстан. – Да, пока Брюнхильда боролась со мной, не желая отпустить следом за тобой по коридору, эта штука зацепилась за мою кольчугу и сорвалась с золотой цепи. – Тот, кто носит его, считается королем Бал-Сагота, – задумчиво произнес могучий сакс. – Как я и говорил, ты, Турлох, стал королем! Гэл с горечью рассмеялся и указал на громадную колонну дыма, колыхавшуюся вдали над самым краем моря. – Да, в королевстве мертвых, в империи привидений и дыма. Я – Ард-Ри [33] призрачного города, король Турлох Бал-саготский, и мое королевство растворяется в утреннем небе. И в этом оно сродни любой другой империи мира – одни лишь мечтания, призраки и дым. 33 Ард-Ри (гэльск. Ard-R'i; англ . Ard-Righ ) – Верховный король у древних ирландцев. – Примеч. редактора . Волчья голова Страх? Пардон, мсье, но вы и не знаете, что такое настоящий страх. Да, я настаиваю на своем утверждении. Вы – солдаты, искатели приключений. Вы знаете, что такое атака драгунского полка, знаете ярость бурных морей. Но страх – подлинный страх, от которого встают дыбом волосы, а тело покрывается гусиной кожей – он вам неведом. Мне довелось познать этот страх, но больше никто не узнает его, пока легионы тьмы не выйдут из адских врат и мир не сгорит дотла. Слушайте же. Я поведаю вам обо всем; все это было много лет назад, на другом краю света, и ни один из вас никогда не встретит человека, о котором пойдет речь, а если и встретит, то не узнает. Ступайте же за мной назад, сквозь годы, в тот день, когда я, беспечный юный шевалье, покинул борт крохотной шлюпки, доставившей меня на берег с большого корабля, вставшего на якорь в гавани, и, проклиная топкую грязь захолустного порта, зашагал вверх по лестнице в сторону замка, куда прибыл в ответ на приглашение старого друга, дона Винсенте да Лушту. Дон Винсенте был человеком удивительной силы и дальновидности – из тех, кто способен увидеть будущее, заглянув за горизонты настоящего. Вероятно, в венах его текла кровь тех самых древних финикийцев, что, как учат священники, правили морями и возводили города в далеких краях в эпоху мрачного язычества. Его план сколотить состояние был крайне необычен, однако ж он преуспел, а ведь, должен вам сказать, такое немногим пришло в голову, а преуспели и вовсе считаные единицы. Имение его находилось на западном побережье темного таинственного континента, неодолимой преграды для путешественников и исследователей – Африки. Здесь, на берегу небольшой бухты, он вырубил зловещие джунгли, построил себе замок и склады и принялся безжалостной рукой извлекать из окрестных земель их богатства. Четырьмя кораблями владел он: огромным галеоном и тремя судами поменьше. И все они без устали курсировали между его владениями и испанскими, португальскими, французскими и даже английскими городами, груженные деревом ценных пород, слоновой костью, рабами и тысячами прочих богатств, что добывал дон Винсенте торговлей или войной. Да-да, отчаянное предприятие, отчаяннейшая коммерция! Однако ему вполне удалось бы превратить эти мрачные земли в настоящую империю, если бы не этот крысомордый Карлуш, его племянник, который… Однако я забегаю вперед. Взгляните, мсье, я нарисую вам карту прямо на столе, обмакнув палец в вино. Вот здесь – небольшая мелкая гавань, здесь – длинные, просторные причалы. Вот так, вверх по пологому склону, ведет лестница, по обе стороны от нее – склады, мало чем отличающиеся от обычных хижин. Заканчивается лестница здесь, у широкого, но неглубокого крепостного рва. Через ров переброшен узкий подъемный мост, а, перейдя его, оказываешься перед высоким частоколом из вкопанных в землю бревен. Частокол полностью окружает замок. Сам же замок выстроен в старинной манере, по образцу древних эпох, и предназначен не столько для красоты, сколько для обороны. Выстроили его из камня, доставленного издалека. Строительство отняло годы труда. Тысячи негров возводили стены замка, подгоняемые плетьми, и теперь, завершенный, он выглядел совершенно неприступным. Таков и был замысел строителей – берберийские пираты частенько устраивали набеги на эти берега, а угроза туземного мятежа таилась еще ближе. Пространство на полмили вокруг замка держали расчищенным, по болотистой земле проложены были дороги. Все это требовало невероятных трудов, но рабочая сила имелась в избытке. Скромный подарок вождю – и он предоставит все, что требуется, а уж португальцы-то знали, как заставить людей работать! Менее чем в трех сотнях ярдов к востоку от замка текла широкая, мелкая река, впадавшая в бухту. Название ее совершенно выскользнуло из памяти – какое-то варварское слово, которое я так и не научился выговаривать. Обнаружилось, что из друзей дона Винсенте в замок был приглашен не один я. Раз в год – или что-то около этого – дон Винсенте собирал в своем одиноком поместье шумную компанию и устраивал веселье на несколько недель, готовясь к новому году трудов и одиночества. В замок я вошел уже к ночи и обнаружил грандиозный банкет в самом разгаре. Принят я был с великой радостью, друзья шумно приветствовали меня и представили тем, с кем я оказался не знаком. Слишком усталый для гульбы, я поел и немного выпил, слушая тосты и песни и изучая пирующих. Дона Винсенте я, конечно же, знал и был близко знаком с ним многие годы, как и с его прекрасной племянницей Изабель – не в последнюю очередь из-за нее я и принял его приглашение посетить эту мерзкую глушь. Ее двоюродного брата Карлуша – скрытного жеманного парня с лицом, точно у крысы, я тоже знал и не любил. Далее, был там мой старый друг, итальянец Луиджи Ференца, и его сестра, кокетка Марчита, как всегда, строившая глазки всем мужчинам вокруг. Был еще невысокий коренастый немец, назвавшийся бароном фон Шиллером, обнищавший гасконский дворянин Жан Десмарт и дон Флоренцо де Севилья – худощавый, смуглый, немногословный человек, по его собственным словам, испанец, носивший при себе рапиру длиною едва ли не в собственный рост. Были там и прочие – мужчины и женщины, чьих имен или хотя бы лиц я за давностью лет не припомню. Но был среди них человек, чье лицо отчего-то привлекло мой взгляд, как магнит алхимика притягивает к себе сталь. То был мужчина сухощавого сложения, чуть выше среднего роста, в простом – можно сказать, строгом – платье, при шпаге, почти такой же длинной, как у испанца. Но не одежда его и не шпага привлекли мое внимание. Дело было в его лице. Утонченное, породистое, оно было изборождено морщинами, придававшими ему усталый, изнуренный вид. Подбородок и лоб его сплошь усеивали тонкие шрамы, будто оставленными когтями дикого зверя, и я мог бы поклясться, что во взгляде его узких серых глаз то и дело мелькала странная обреченность. Склонившись к кокетке Марчите, я спросил, кто это – нас представили друг другу, но имя этого человека тут же выскользнуло из моей памяти. – Де Монтур, из Нормандии, – отвечала она. – Странный человек. Пожалуй, он мне не нравится. – Значит, он не попался в твои силки, моя маленькая чаровница? – промурлыкал я, в силу давней дружбы не подверженный ни ее гневу, ни лукавству. Но Марчита предпочла не гневаться и ответила на шутку лишь хитрым взглядом из-под скромно опущенных ресниц. Я понаблюдал за де Монтуром еще, и чем дальше, тем сильнее он привлекал мое внимание. Он почти не ел, необычайно много пил, а говорил очень мало, да и то – лишь отвечая на вопросы. Тут начались тосты, и я заметил, что соседи просят нормандца встать и поднять здравицу. Поначалу он отказался, но, подчиняясь настойчивым просьбам, встал, поднял кубок и немного постоял молча. Казалось, он внушает гулякам благоговейный страх. С диким, насмешливым хохотом он воздел кубок над головой. – За Соломона, – воскликнул он, – царя, обуздавшего демонов! И да будет он трижды проклят за то, что кое-кому из них удалось сбежать! Проклятье и здравица разом! За это выпили молча, озадаченно косясь друг на друга. Усталость после долгого морского вояжа и головокружение от крепкого вина, в изобилии запасенного доном Винсенте, заставили меня покинуть общество рано. Моя спальня располагалась в верхнем этаже замка. Окно ее было обращено на юг, к реке и лесу. Комната была обставлена с грубой варварской роскошью, как и все помещения замка. Подойдя к окну, я взглянул на аркебузиров, обходящих замковый двор вдоль частокола, на озаренную луной невзрачную пустошь за оградой, на темную опушку леса вдали, на безмолвную реку… Из туземного поселка близ речного берега донесся звон струн примитивной лютни, игравшей какой-то варварский мотив. Из мрака леса раздался насмешливый крик какой-то жуткой ночной птицы. Ей вторил тысячеголосый хор – птицы, звери и черт знает, кто еще! От воя какой-то огромной лесной кошки у меня волосы встали дыбом. Вздрогнув, я отвернулся от окна. Казалось, в этих мрачных джунглях таятся целые сонмы демонов. В дверь постучали. Открыв ее, я обнаружил на пороге де Монтура и пригласил его войти. Проследовав к окну, он поднял взгляд к луне, сиявшей на небе во всем своем великолепии. – Луна почти полная, не так ли, мсье? – заметил он, повернувшись ко мне. Я согласно кивнул – и мог бы поклясться, что он вздрогнул. – Пардон, мсье. Не смею более докучать вам. Он двинулся к выходу, но на пороге остановился и вернулся назад. – Мсье, – горячо прошептал он, – что бы вы ни делали, не забудьте запереть дверь сегодня ночью! С этими словами он удалился, оставив меня провожать его недоуменным взглядом. Под крики пирующих, доносившиеся снизу, я задремал, и сон мой – несмотря на усталость, а, может, и благодаря ей – не отличался глубиной. Нет, я не проснулся до самого утра, но звуки словно бы проникали сквозь завесу дремоты: раз мне показалось, что кто-то снаружи толкает и дергает запертую дверь. Как и следовало ожидать, на следующий день большинство гостей пребывали в наигнуснейшем расположении духа и провели в спальнях большую часть утра, если не весь день до вечера. Кроме дона Винсенте, трезвыми из мужчин остались лишь трое: де Монтур, испанец, назвавшийся де Севильей, и я. Испанец не прикасался к вину вовсе, де Монтур же выпил невероятно много, но это не сказалось на нем ни в коей мере. Дамы приветствовали нас весьма благосклонно. – Воистину, синьор, – заметила шалунья Марчита, подавая мне руку так любезно, что я едва не захихикал, – я рада видеть, что среди нас есть джентльмены, предпочитающие наше общество чаше вина, ибо большую часть мужчин сегодня утром постиг удивительный конфуз. Внезапно в ее чудесных глазах сверкнуло крайнее возмущение. – Сдается мне, – продолжала она, – прошлой ночью кто-то был слишком – или же недостаточно – пьян, чтобы помнить о благоразумии. Ибо, если только мои скромные чувства меня не обманывают, среди ночи кто-то ломился в мою дверь. – Ха! – воскликнул я, тут же придя в ярость. – Какой-нибудь… – Нет. Тише, – перебила она, оглядываясь вокруг, чтобы убедиться, что мы одни. – Не странно ли, что синьор де Монтур, прежде чем отправиться спать, наказал мне накрепко запереть дверь? – Странно, – пробормотал я, решив до времени умолчать о том, что и мне он советовал то же. – И не странно ли, Пьер, что синьор де Монтур выглядит так, будто не ложился всю ночь, хоть и покинул банкетный зал еще раньше, чем ты? Я только пожал плечами. Порой женские фантазии действительно очень странны. – Сегодня ночью, – шаловливо шепнула она, – я оставлю дверь открытой. Посмотрим, кто попадется в ловушку! – Ты не сделаешь этого. Оскалив зубки в пренебрежительной улыбке, она показала мне маленький острый кинжал. – Послушай, бесенок. Де Монтур дал мне тот же совет, что и тебе. Что бы он ни знал, кто бы ни шастал по коридорам прошлой ночью, целью его было, скорее, убийство, чем амурные приключения. Держи дверь на запоре. Ведь с тобой делит спальню леди Изабель, не так ли? – Нет. А служанку я отошлю на ночь в бараки для рабов, – протянула она, проказливо глядя на меня из-под полуопущенных век. – Послушать тебя – тебе будто вовсе не дорога собственная репутация, – сказал я со всей прямотой юноши и давнего друга. – Осторожнее, мадемуазель, иначе посоветую твоему брату тебя отшлепать. Засим я отошел выразить свое почтение Изабель. Португалка была полной противоположностью Марчите – девицей застенчивой, скоромной, не столь ослепительной, как итальянка, но изысканно – почти по-детски – привлекательной. Одно время я подумывал… Хэй-хо! За молодость и глупость! Пардон, мсье. Мысль старика отклонилась в сторону. Не обо мне здесь речь, а о де Монтуре – о де Монтуре и крысомордом племяннике дона Винсенте. Перед воротами замка, удерживаемая на расстоянии португальскими солдатами, сгрудилась толпа вооруженных туземцев. Среди них было несколько десятков молодых мужчин и женщин – обнаженных, закованных в ошейники, соединенные общей цепью. То были рабы, захваченные неким воинственным племенем и приведенные на продажу. Дон Винсенте осмотрел их всех лично. Последовал долгий яростный торг, от коего я быстро устал и отошел прочь, не понимая, как может столь благородный человек, как дон Винсенте, опуститься до торговли. Но тут явился один из жителей близлежащей деревни. Он прервал торг, обратившись к дону Винсенте с долгой и страстной речью, и я вновь подошел к ним. Посреди их разговора явился и де Монтур, и вскоре дон Винсенте повернулся к нам. – Один из деревенских лесорубов, – сказал он, – прошлой ночью был разорван на куски леопардом или другим подобным зверем. Сильный молодой мужчина, из неженатых. – Леопардом? Они видели зверя? – внезапно спросил де Монтур. Дон Винсенте ответил, что нет – зверь явился среди ночи и скрылся в ночи. Услышав это, де Монтур поднял дрожащую руку и провел ладонью по лбу, словно утирая холодный пот. – Взгляни-ка, Пьер, – молвил дон Винсенте. – Тут у меня есть раб, который – чудо из чудес – просто жаждет стать твоим. Хоть и одному лишь дьяволу известно, почему. С этими словами он вывел ко мне из толпы тощего молодого парня, почти подростка, главным достоинством которого казалась ослепительная веселая улыбка. – Он твой, – сказал дон Винсенте. – Хорошо обучен, из него выйдет прекрасный слуга. Обрати внимание: раб куда лучше обычного слуги – ведь все, что ему требуется, это пища и набедренная повязка. Ну, и еще немного кнута, чтоб знал свое место. Спустя недолгое время я узнал, отчего Гола пожелал «стать моим», отдав мне предпочтение перед всеми прочими. Оказалось, дело в моих волосах. Подобно многим денди тех времен, я носил длинные завитые локоны, ниспадавшие на плечи. Волею случая, кроме меня такой прически не носил больше никто, а Гола, любуясь ею, мог просиживать в безмолвном восхищении по нескольку часов кряду – или до тех пор, пока я, устав от его немигающего взора, не прогонял его пинком. В тот же вечер едва сдерживаемая неприязнь между бароном фон Шиллером и Жаном Десмартом дошла до крайности и обернулась скандалом. Причиной, как обычно, была женщина – Марчита, напропалую флиртовавшая с обоими. Это было крайне неразумно с ее стороны. Десмарт был необузданным юным глупцом, а фон Шиллер – просто похотливым скотом. Но, мсье, где вы видели, чтоб женщина вела себя разумно? Немец попробовал добиться от Марчиты поцелуя, и их с Десмартом вражда тут же переросла в жажду убийства. Вмиг зазвенели шпаги, но прежде, чем дон Винсенте успел приказать обоим остановиться, между бойцами оказался Луиджи. Двумя сильными ударами он выбил шпаги из их рук. – Синьоры, – с тихой яростью в голосе сказал он, – достойно ли благородных людей драться из-за моей сестры? Ха, клянусь копытом сатаны – я уложил бы вас обоих! А ты, Марчита, немедля ступай к себе и не смей покидать комнату без моего позволения. И она послушалась. Несмотря на всю ее независимость, никому не хотелось оказаться лицом к лицу с тонким, женоподобным Луиджи, когда зубы его обнажены в тигрином оскале, а в карих глазах мерцает хищный огонек. Извинения были принесены, но, судя по взглядам, бросаемым друг на друга обоими соперниками, ссора вовсе не была предана забвению и неизбежно должна была вспыхнуть вновь, возникни к этому хоть малейший повод. Среди ночи я внезапно проснулся, охваченный странным беспричинным ужасом. Что разбудило меня? Этого я не знал. Я поднялся и убедился, что дверь накрепко заперта, а, увидев Голу спящим прямо на полу, разбудил его раздраженным пинком. Он поспешно вскочил, потирая ушибленное место, и тут тишину разорвал дикий визг, пронизавший замок снизу доверху и заставивший вскрикнуть от неожиданности аркебузира, обходившего частокол. Визг явно исходил из уст охваченной ужасом девушки. Гола пискнул и метнулся за диван. Рывком распахнув дверь, я бросился бежать по темному коридору. Прогремев каблуками по винтовой лестнице, я налетел на кого-то у ее подножья, и оба мы рухнули на пол. Сшибленный мною с ног что-то прохрипел, и я узнал голос Жана Десмарта. Подняв его на ноги, я вновь устремился вперед. Он последовал за мной. Визг стих, но по всему замку поднялся страшный шум – крики, лязг оружия, стук кресала о кремень, голос дона Винсенте, отдающего приказы солдатам, топот облаченных в доспехи людей, бегущих по комнатам и натыкающихся друг на друга… В поднявшейся суматохе Десмарт, испанец и ваш покорный слуга достигли спальни Марчиты за миг до того, как Луиджи вбежал внутрь и подхватил сестру на руки. Тут в спальню вбежали и остальные, неся с собой свет, потрясая оружием и громогласно вопрошая, что происходит. Девушка на руках брата не двигалась. Распущенные темные волосы рассыпались по ее плечам, элегантная ночная рубашка была разорвана сверху донизу, открывая прекрасное тело. На руках, плечах и груди девушки виднелись длинные глубокие царапины. Вскоре она открыла глаза, задрожала, дико взвизгнула и отчаянно вцепилась в Луиджи, умоляя брата защитить ее от кого-то. – Дверь! – всхлипнула она. – Я оставила ее отпертой. Кто-то прокрался в мою спальню в темноте. Я ударила его кинжалом, а он швырнул меня на пол и принялся рвать, рвать… И я лишилась чувств. – Где фон Шиллер? – спросил испанец, яростно сверкнув глазами. Каждый из нас взглянул на стоявших рядом. Все гости, кроме немца, оказались здесь. Де Монтур не отводил взгляда от объятой ужасом девушки, и лицо его выглядело еще более изможденным, чем прежде. Вдобавок, мне показалось странным, что он без оружия. – Ага, фон Шиллер! – яростно воскликнул Десмарт. Половина собравшихся двинулась в коридор вслед за доном Винсенте. Охваченные жаждой мести, мы устремились на поиски и вскоре нашли фон Шиллера в небольшом темном коридоре. Он лежал ничком на полу, в багровой луже, растекавшейся на глазах. – Это работа туземцев! – воскликнул Десмарт, побледнев лицом. – Вздор! – заревел дон Винсенте. – Ни одному туземцу не пробраться сюда снаружи мимо солдат! А все рабы, включая рабов фон Шиллера, были заперты в рабских казармах, кроме Голы, спавшего в комнате Пьера, да служанки Изабель. – Но кто еще мог сделать это? – в бешенстве воскликнул Десмарт. – Вы! – резко ответил я. – Иначе зачем вам было так торопиться прочь от спальни Марчиты? – Лжете, будьте вы прокляты! – закричал он, обнажая оружие. Клинок его метнулся к моей груди, но, как бы он ни был быстр, испанец оказался быстрее. Рапира Десмарта зазвенела о стену, а сам Десмарт застыл, как каменная статуя: острие клинка испанца коснулось его горла. – Свяжите его, – бесстрастно сказал испанец. – Опустите оружие, дон Флоренцо, – велел дон Винсенте, протолкавшись вперед и взяв дело в свои руки. – Сеньор Десмарт, вы – один из лучших моих друзей, но только я представляю здесь закон, и долг обязывает. Дайте слово, что не предпримете попытки бежать. – Ручаюсь словом, – спокойно ответил гасконец. – Приношу свои извинения. Во всем виновата спешка. Я не намеренно бежал прочь. Я просто заблудился в этих проклятых залах и коридорах. Этому не поверил никто из нас – кроме одного. Вперед выступил де Монтур. – Мсье! Этот юноша невиновен. Переверните немца. Двое солдат выполнили его просьбу. Де Монтур с содроганием указал на тело. Едва лишь глянув на него, все мы сжались от ужаса. – Мог ли человек сделать такое? – Возможно, кинжалом… – начал кто-то. – Ни один кинжал не оставляет таких ран, – сказал испанец. – Немец разорван когтями какого-то жуткого зверя. Все мы оглянулись, точно ожидая, что некое страшное чудище бросится на нас из мрака. Фут за футом, дюйм за дюймом мы обыскали весь замок, но не нашли ни следа какого-либо зверя. Вернувшись к себе лишь с рассветом, я обнаружил, что Гола заперся в спальне изнутри, и потратил почти полчаса, убеждая его впустить меня. Как следует вздув и отругав его за трусость, я рассказал парню, что произошло – он понимал по-французски и мог объясняться на причудливой мешанине слов, которую с гордостью именовал французской речью. Гола слушал меня, разинув рот, а к кульминации моего рассказа глаза его закатились так, что стали видны лишь их белки. – Ю-ю! – в страхе прошептал он. – Колдун! Поклоняться фетиш! Внезапно у меня родилась идея. Мне уже доводилось слышать туманные истории, чуть большее, чем отголоски легенд, о дьявольском культе леопарда, существовавшем на Западном побережье. Ни один белый человек никогда не видел его приверженцев, но дон Винсенте рассказывал нам истории о зверолюдях, одетых в шкуры леопардов, рыщущих в полночных джунглях, убивая и пожирая… Отвратительный холодок страха пробежал вдоль спины. Вмиг я схватил Голу – да так, что он тут же обмяк, не в силах шевельнуться. – Так это был человек-леопард? – прошипел я, жестоко встряхнув его. – Масса, масса! – ахнул он. – Мой – хороший мальчик! Ю-ю – он прийти, забрать! Говорить – никому не надо! – Мне скажешь! Скрипнув зубами, я принялся трясти его с новой силой и тряс, пока он не замахал руками и не пообещал рассказать все, что знает. – Это не человек-леопард! – прошептал он, выпучив глаза в суеверном страхе. – Луна – он полный. Найти лесоруб – разорван когтями. Найти другой лесоруб. Большой масса (то есть, дон Винсенте) говорить: леопард. Не леопард. Человек-леопард – он приходить убивать. Кто-то убить человек-леопард! Разорвать в клочья! Ай-ай! Луна – он снова полный. Кто-то – он прийти в одинокий хижина, задрать женщина, разорвать когтями. Ее муж – он найти тело. Большой масса говорить: леопард. Луна – он снова полный, снова найти лесоруб – разорван когтями. Тогда все идти замок. Не леопард. След – всегда след от человек. Я вскрикнул от удивления, не в силах поверить собственным ушам. Но Гола заверил меня, что все это – чистая правда. На месте убийства всегда видели отпечатки человеческих ног. Отчего же туземцы не попросили Большого массу выследить злодея? Тут Гола хитро прищурился и шепнул мне на ухо: – След быть от человек в обувь! Вполне возможно, Гола лгал, но меня охватил необъяснимый страх. Кто же, по мнению туземцев, совершал эти ужасные убийства? – Дон Винсенте, – ответил он. К этому моменту, мсье, у меня уже голова шла кругом. Что все это могло значить? Кто растерзал немца и пытался учинить насилие над Марчитой? Хотя, заново вспоминая это злодеяние, я решил, что целью нападение было, скорее, убийство, чем насилие. Почему де Монтур предостерегал нас? Зачем, явно зная что-то об этом преступлении, заявил, что Десмарт невиновен, и доказал это? Все это было выше моего понимания. Несмотря на все наши предосторожности, весть о кровавой резне в замке дошла до туземцев, среди них начались волнения, и трижды в тот день дону Винсенте пришлось отдавать приказ выпороть чернокожего плетьми за дерзость. Атмосфера в замке сделалась крайне тягостной. Я подумывал о том, чтобы пойти к дону Винсенте и передать ему слова Голы, но решил повременить с этим. В тот день женщины не покидали своих комнат, мужчины же пребывали в тоске и тревоге. Дон Винсенте объявил, что удвоит караулы и отдаст приказ патрулировать коридоры замка. Мне в голову закралась циничная мысль: если подозрения Голы верны, то толку от караульных будет не много. Скажу вам, мсье, я не из тех, кто склонен терпеливо мириться с подобным положением. Вдобавок, в те дни я был молод. И потому, стоило нам выпить перед тем, как разойтись, я швырнул кубок на стол и в гневе объявил, что – в пику всем людям, зверям и самому дьяволу – в эту ночь лягу спать, оставив дверь распахнутой настежь. Зло грохоча сапогами, я направился в свою спальню. И вновь, как в первую ночь, ко мне явился де Монтур. Лицо его было лицом человека, заглянувшего в разверстые врата ада. – Я пришел, – сказал он, – просить – нет, мсье, не просить – молить вас изменить свое поспешное решение. Я в нетерпении покачал головой. – Значит, вы твердо решились? Да? Тогда попрошу вас об одном одолжении. После того, как я войду в свою спальню, заприте за мной дверь снаружи на засов. Я выполнил его просьбу и отправился обратно к себе, теряясь в лабиринте догадок. Голу я отослал в казармы рабов, приготовил кинжал и рапиру. В постель ложиться не стал – устроился попросту, в большом покойном кресле, и задул свечу. Оставалось одно – любой ценой не заснуть. Чтоб разогнать сон, я погрузился в раздумья о странной просьбе де Монтура. Казалось, он находился в крайнем возбуждении, взгляд его намекал на жуткие тайны, известные ему одному, однако в глазах его не было ни подлости, ни злобы. Внезапно мне пришло в голову отправиться к нему и поговорить с ним. Прогулка по темным коридорам оказалась задачей не из приятных, но в конце концов я добрался до двери де Монтура и негромко окликнул его. Молчание. Коснувшись двери, я ощутил под пальцами обломки дерева. Поспешно достав из кармана кресало и кремень, я высек искру и в свете горящего трута увидел, что толстая дубовая створка беспомощно повисла на массивных петлях – дверь была расщеплена, выломана могучим ударом изнутри. Спальня де Монтура была пуста. Поддавшись инстинкту, я поспешил вернуться к себе. Ноги в одних чулках ступали по полу быстро, но совершенно беззвучно. Приближаясь к двери, я почувствовал, что в темноте, совсем рядом, кто-то есть. Кто-то почти неслышно выступил из бокового коридора и, крадучись, последовал за мной. Охваченный неодолимым страхом, я прыгнул на врага и нанес удар наугад, в темноту. Мой крепко сжатый кулак встретился с чьей-то головой, и на пол с грохотом рухнуло тело. Я вновь зажег свет и увидел человека, лежащего без чувств на полу. Это был де Монтур. Я поставил зажженную свечу в стенную нишу. Тут де Монтур открыл глаза и неуверенно поднялся на ноги. – Вы! – воскликнул я, едва понимая, что говорю. – Значит, это вы! Он лишь кивнул в ответ. – Это вы убили фон Шиллера? – Да. Я еле сдержался, чтоб не ахнуть от ужаса. – Послушайте! – Он поднял руку. – Возьмите вашу рапиру и проткните меня насквозь. Вас никто не тронет. – Нет! – воскликнул я. – Я не могу! – Тогда скорее, – поспешно сказал он. – Возвращайтесь к себе и заприте дверь. Скорее же! Он вот-вот вернется! – Кто вернется? – спросил я с дрожью в голосе. – Если этот кто-то может повредить мне, он может повредить и вам. Идемте же в мою спальню вместе! – Нет, нет! – едва ли не взвизгнул он, отпрянув от протянутой мною руки. – Торопитесь, торопитесь! Он ненадолго оставил меня, но скоро вернется. – Голос его зазвучал ниже, в нем нарастал неописуемый ужас. – Он возвращается! Он уже здесь! Я не увидел, а, скорее, почувствовал рядом нечто – аморфное, бесформенное, пугающее. Де Монтур замер на месте, напружинив ноги, отведя назад руки, стиснув кулаки. Мускулы его бугрились под кожей, глаза то расширялись, то сужались, жилы вздулись на лбу, точно от огромного напряжения сил. К ужасу моему, на моих глазах аморфное, безымянное ничто обрело форму и превратилось в неясный силуэт. Подобно тени, он двинулся к де Монтуру, навис над ним и… Господи всемилостивый, он соединился, слился воедино с человеком! Де Монтур покачнулся, испустил глубокий вздох. Смутный силуэт исчез. Вздрогнув, де Монтур повернулся ко мне, и – упаси меня бог когда-нибудь вновь увидеть такое лицо!