Я уже собирался выходить из туалета, когда дверь распахнулась, впустив в помещение какофонию звуков – коктейль из громкой безвкусной музыки и пьяных криков неистовствующей на танцполе толпы. В туалет, поддерживая друг друга, ввалились двое парней. Я знал обоих, хотя мы не были знакомы. Не далее, как накануне я стал свидетелем их дискуссии о медицине, вызванной впечатлениями от практики в неонатологии, для многих неофитов довольно крышесносной.

– Ты смотришь в полные отчаяния глаза родителей умирающего малыша и делаешь все, чтобы его спасти, – говорил высокий блондин с узким несимметричным лицом. – Но если бы мы думали о глобальных последствиях наших решений, многих проблем можно было бы избежать. Мы попираем законы Мироздания, выхаживая нежизнеспособных новорожденных, продляя жизнь изначально обреченным, давая возможность размножаться генетически ущербным. Спасая тех, кого отбраковывает Природа, мы ослабляем собственный биологический вид, и рано или поздно это приведет к вырождению человеческой расы. Разве ты не согласен?

Второй – симпатичный зеленоглазый шатен – качал головой:

– Твои рассуждения мне понятны, но человек – это нечто большее, чем биология. И это «нечто» важнее, чем уважение к законам Природы. Глаза родителей умирающего ребенка на весах за пределами зримого мира перевешивают возможные последствия для человека, как вида.

– Это потому, что мы не способны видеть целостную картину. Спасая нескольких, мы, возможно, потенциально губим миллионы, – азартно заспорил блондин.

– А ты что скажешь? – обратился он ко мне, вероятно, прочитав в моих глазах одобрение и решив придать веса своим идеям. Вне стен института возрастная иерархия почти полностью стиралась, но все-таки мнение старшего товарища кое-чего стоило.

Я не мог их порадовать, поскольку ни одного мнения не разделял. А улыбался потому, что мне было отрадно слышать, как будущие врачи обсуждают нравственные проблемы. Я знал, что многие из них скоро перестанут задаваться подобными вопросами – выбранная профессия рождала столько этических сомнений, что рано или поздно включался внутренний брандмауэр. Но раз уж вопрос был задан, следовало на него ответить.

– Мы действительно не способны предвидеть все последствия своих поступков, и потому должны руководствоваться простыми принципами. Жизнь священна для любого, не только для врача. Если можешь ее спасти – делай это и не раздумывай о мироздании.

– Банально, чувак, – не получив поддержки, расстроился блондин.

– Истина, произнесенная вслух, как правило, банальна, – вздохнул я.

Этот фрагмент разговора и всплыл в моей памяти при виде парочки, появившейся в дверях туалета заведения, на вывеске которого вычурным шрифтом было написано «Десять негритят». Не могу представить, чьей идеей было дать ночному клубу название шедевра Агаты Кристи, где каждого героя ждала расплата за тайные грехи…

Впрочем, грехов – как тайных, так и явных – здесь хватало. Вон тот рыжий парень с мучнисто-белым лицом ловко, почти незаметно обменивает всем желающим шуршащие бумажки на пакетики с цветными капсулами. Меня угнетала мысль, что он, вероятно, мой будущий коллега: сегодня здесь тусовались почти исключительно студенты меда. Кто-то жаждет спасать жизни, кому-то нужен доступ к таблеткам. C’est la vie, как говорится. Но все равно тошно.

А вот в изящных позах примостились к барной стойке привлекательные юные нимфы, но если попробовать к ним подкатить – получишь сперва быстрый внимательный оценивающий взгляд, а затем резкий отпор. Малообеспеченные студенты таких не интересуют, они здесь типа на охоте. Явились, не зная, что сегодня в клубе гуляет лечфак. Но главное – не понимают, дурочки, что дичь куда чаще имеет охотника, чем это принято считать. На дежурстве в приемном отделении я много перевидал подобных неумелых охотниц, привозимых на «Скорой» со следами побоев и различными интимными травмами, порою весьма затейливыми. Жаль девчонок, но против наивной дурости нет иного лекарства, кроме как горький опыт. Да и он – увы – не панацея…

Алкогольный дурман почти выветрился, и я устроился за стойкой бара, уткнувшись в смартфон и неловко листая вкладки все еще не вернувшимся полностью под контроль мозга пальцем. Передо мной стоял стакан с виски, родившийся из импульсивной идеи лечить подобное подобным, но приступать к процедуре я не спешил. Из наушников в меня лилась шестая симфония Моцарта в исполнении Берлинского симфонического оркестра. Торжественная и легкая поступь аданте резко контрастировала с бесноватыми движениями танцующей под попсу тусовки. Обычно хорошая музыка помогала мне вернуться к настройкам «по умолчанию» – то есть к привычному для меня мирному и спокойному расположению духа, но сегодня все было не так. Случается, какая-то мелочь выбивает из колеи сильнее, чем серьезные события. Мне все время чудилось лицо старика в зеркале – я чувствовал, что это не просто галлюцинации на почве алкогольной интоксикации, а часть какой-то большой загадки…

Она подошла, как всегда незаметно, приобняв меня, слегка оттянула наушник и прислушалась, касаясь ухом моей щеки. Уловив Моцарта, поморщилась и отстранилась. Кивнув бармену, мол, сделай как обычно, уселась на высокий табурет, закинув ногу на ногу и обнажив совершенной формы колено. Ну, возможно, ее ноги и не были абсолютно идеальны, но их вид неизменно заставлял мое сердце чуть ли не фибриллировать. Она поймала мой взгляд, и прочитанное в нем желание явно доставило ей удовольствие. Я старался не допускать фривольных мыслей на ее счет: красивых девушек кругом полно, а верные друзья на дороге не валяются. «Разряд!» – мысленно скомандовал я и усмехнулся собственной шутке. Она сочла, что улыбка предназначается ей, и нахально отпила из моего стакана, поскольку ее заказ еще болтался в шейкере в руках бармена.

Анна. Она с раннего детства признавала только полную форму своего имени. Никаких Ань, Анек и Анечек, а за Анюту или – того хуже – Нюру можно было и вовсе серьезно огрести.

Я хотел, как обычно, поделиться со своей лучшей подругой хотя бы частью душевной боли от созерцания человеческих страданий, обрушившейся за последние сутки в мой хрупкий внутренний мир, но неожиданно для себя самого заговорил о другом.

– Анна, что ты думаешь о зазеркалье? – спросил я, пристроив губы прямо к ее изящной ушной раковине – разговаривать иначе здесь было невозможно.