– Помилуй, Господи, – тихо ахнула не верящая в Бога учительница.

Ожидая прихода Анны, я листал свой старый альбом – это всегда помогало придать ее образу нужное звучание. На сей раз союзником я выбрал Дебюсси – его «Детский уголок» как нельзя лучше поддерживал тему. Мне эта сюита всегда казалась скорее тоской по детству, чем музыкой для детских непослушных пальцев.

На цветных фотографиях, заботливо наклеенных на картонные страницы моей мамой, не признававшей не только современных цифровых устройств, но и дешевых фотоальбомов с прозрачными пластиковыми кармашками, мы с Анной почти всегда были вместе. Вот сплелись в клубок два голых краснощеких младенца, еще не осознающих мир вокруг, но уже пытающихся при помощи непослушных ручек и слюнявых беззубых ртов ощутить друг друга. А здесь мы с Анной во дворе, в песочнице – я леплю что-то невразумительное маленькими худыми ручками, а Анна с хитрой миной на кукольном личике терпеливо выжидает, выбирая момент, чтобы одним махом разрушить мои хрупкие творения. Школьная парта, Анна в одном белом банте (второй она же успела утратить) и я, аккуратно причесанный, с чинно сложенными перед собой руками. На фоне кукольного театра, в зоопарке возле вольера с обезьянами, рядом с новогодней елкой, в шезлонге у моря, на дискотеке… И вот моя любимая фотография: школьный выпускной, она в красном платье, неуместная, как тропическая бабочка среди капустниц. Я стою чуть позади и сбоку, одной рукой обнимая ее за талию. Мы смотрим друг на друга и оба самозабвенно хохочем. Не помню, чтобы для этого счастливого смеха был какой-то особый повод – просто юность, выплеснувшаяся через край. Через минуту мы расцепим целомудренные полуобъятия, а потом Анна уйдет с выпускного в душную летнюю ночь с напыщенным франтом по имени Никита, по которому сохли все девчонки в классе. А я его терпеть не мог, и не напрасно. Впрочем, в конечном итоге его даже жаль – моя тропическая бабочка не только сказочно красива, но и весьма ядовита.

– Как поживает твоя эйсоптрофобия? – Анна всегда возникала внезапно, даже когда ее появление было ожидаемо.

– Чего? – от неожиданности я едва не подпрыгнул. Мозг, выдернутый из уютных объятий прошлого, тщетно пытался переварить незнакомое труднопроизносимое слово.

– Так называется боязнь зеркал, я в Сети посмотрела, – в ее голосе звучало удовлетворение от произведенного эффекта.

Надо признаться, после того случая в ночном клубе в зеркало я действительно заглядывал с некоторой опаской, так что она, как обычно, попала в точку.

Анна нажала на клавишу музыкального центра, заставив Дебюсси умолкнуть, затем обвела цепким взглядом мизансцену и – я уверен – точно вычислила, чем я только что занимался.

– Тебе так уютнее? – произнесла она с нажимом, разумеется, имея ввиду отнюдь не внешнюю обстановку.

Комнату в студенческом общежитии, которую я делил со своим приятелем Виталием Сосновским, за крайне жизнелюбивый нрав прозванным Дольче Витой, сложно было назвать уютной, из позитивных прилагательных ей бы подошло разве что определение «чистая». Единственное, что здесь было хорошего – высота потолков. Выросший в «хрущевке», я благоговел перед изобилием пространства над головой. Из унылой картины казенного интерьера выбивался только дорогой музыкальный центр, все остальное – по-общажьи убого, потерто и тускло. Из личных вещей – лишь одежда в шкафу, несколько книг и нотных тетрадей на полке, довольно пожилой ноутбук, да фотоальбом, что у меня на коленях.

Анна склонилась надо мной и провела пальцем по фотографии, которую я только что разглядывал.

– Знаешь, я ведь тогда назло тебе ушла с Никитой, – неожиданно призналась она игривым тоном. – Надеялась, ты будешь ревновать.

И совсем не дружеским жестом Анна коснулась рукой моего лица. Господи, да что с ней происходит? С неделю назад она бросила очередного парня, не помню его имени. Ей так срочно понадобилась мужская ласка, что она готова флиртовать со мной? Я резко перелистнул несколько страниц назад, словно желая посмотреть другую фотографию, но выбор оказался неудачным. На выцветшей фотокарточке я, пятнадцати лет от роду, некрасиво по-детски рыдал, сидя за фортепиано, а Анна меня утешала. Кто и зачем умудрился нас тогда сфотографировать? Не самые лучшие воспоминания.

В тот день я подслушал разговор мамы со Славной Олей, специально приехавшей к нам из Петербурга для важной беседы.

– Руки у вашего сына прекрасные: гибкие, длинные, послушные пальцы прирожденного пианиста, – говорила та. – Он великолепно справляется даже со сложными произведениями. И душа у мальчика чуткая, тонкая, идеальная для восприятия музыки…

Я замер, почувствовав, что сейчас прозвучит неизбежное «но».

– … но между душой и руками почему-то нет контакта. Он способен чувствовать, но не в силах передать свои ощущения. Он может стать хорошим, техничным исполнителем, однако никогда не достигнет высот мастерства, понимаете? Я бы с радостью продолжила с ним заниматься и помогла ему максимально раскрыть способности, но, зная вашего сына, скажу, что его это не удовлетворит. Для Вани будет лучше, если он как можно раньше это осознает и выберет для себя иное поприще…

Моя бедная добрая мама смотрела на учительницу музыки полными слез глазами, не особенно понимая, о чем идет речь, но интуитивно сознавая, что для ее сложного, непонятного мальчика это что-то вроде смертного приговора. Больше всего ее, вероятно, мучило не то, что сын оказался недостаточно талантлив, а мысль: как сказать ему об этом? Она не ведала, что мое присутствие за дверью уже избавило ее от тягостной обязанности.

Я всецело доверял мнению Ольги Вячеславовны. Она была учителем от Бога, занимаясь музыкой только с одаренными детьми, причем среди них предпочитая тех, кого природа, наградив музыкальным талантом, обделила в чем-то другом. Рассказывали, что один из ее учеников в пять лет почти не умел говорить и, обращаясь к ней, произносил что-то вроде «Славна Оя». Не знаю, сколько правды в этой истории, но за глаза мою учительницу все звали Славной Олей, что изумительно к ней подходило. И если уж она не сумела соединить мою душу с пальцами, то значит незримые нити, способные сыграть роль проводника, просто безнадежно отсутствуют…

Удар был страшен: в своих грезах я видел себя только великим музыкантом – и никак иначе. Я не просто был увлечен музыкой, я ею дышал. Без нее я точно также мог погибнуть, как и в отсутствие кислорода. И я почти умер тогда – но Анна меня остановила. Только благодаря моей верной подруге, день за днем навязчиво и дерзко вытаскивающей меня из пучины отчаянья, я в конце концов отказался от детской мечты и принял взрослое решение – найти своим талантливым рукам иное, не менее достойное применение. И теперь, глядя на работу умелых хирургов и мысленно повторяя малейшее их движение, я испытывал почти такое же острое счастье, как и от прикосновения к фортепианным клавишам…

Вспомнив, чем я обязан Анне, я подумал, что она вправе просить у меня все, что захочет. Все, кроме этого.

Она, как всегда, верно угадала мое настроение, отстранилась и плюхнулась в видавшее виды облезлое кресло напротив.

– Давай собирайся, а то мы до вечера не доберемся.

Я поднялся и начал торопливо натягивать ветровку, попутно шаря рукой по дивану в поисках мобильника.

– И ради бога, оставь свою ностальгию здесь, – добавила Анна, позволив прорваться своему раздражению.