– Да откуда она тут ? – озадаченно протянул Порожок. – Здеся окромя крапивы сроду ничего не росло.

– Зато теперь выросла.

– А она от чего? – не унимался гвардеец.

– От дури! – рявкнул я. – Три ложки на горшок и пить на ночь горячим. Тебя где поставили стоять? На воротах? Вот и ступай себе. Нечего мешать нам… экзотику рвать.

Фу-у, ушел. А минуты через две и Дубец шить закончил. Я осмотрел шов. Вроде бы не очень видно, благо, что нитки у стременного тоже зеленые, под цвет кафтана и штанов. Но на всякий случай, отойдя на три шага, спросил:

– Сильно заметно?

– Ежели приглядываться.

– Ладно, будем надеяться, что не станут, – вздохнул я и скомандовал: – Пошли что ли.

Однако едва я подошел к упомянутому Галчонком зеленому возку и взглянул на парочку открытых окон, в одном из которых увидел царевну, как настроение мое вновь улучшилось. Выглядела она… Я даже гитару перестал подстраивать, любуясь ею. Да вдобавок Ксения, спохватившись, перекинула свои косы на грудь. Ха, а ведь жест-то не случайный. Это ж она мне демонстрирует, что кос у нее две. Как там вчера ее братец наказывал? В одну переплести? Ну да, а она взяла и послушалась.

На душе стало легко, светло и радостно, и я, легонько проведя рукой по струнам, неожиданно для себя (в продуманный заранее репертуар песня не входила) запел про «мою отраду, которая живет в высоком терему». Не знаю, то ли вдохновение поспособствовало, то ли акустика хорошая, то ли два сырых яйца, предусмотрительно выпитых поутру, помогли, но голос мой никогда не звучал так, как в тот день и к концу песни на крыльце столпилось человек двадцать из числа дворни, среди коей стояли и мои гвардейцы.

Вообще-то текст песни был весьма двусмысленным и как нельзя лучше подходил к нынешней ситуации. И в терем нет ходу никому (намек на запрет Годунова), и про сторожей у крыльца (вон они стоят, в зеленых кафтанах). А уж обещание выкрасть (была бы только ночка потемней да тройка порезвей) и вовсе звучало явным намеком. Вон, и Ксюша от этих слов вмиг раскраснелась.

И тут в окне, расположенном через одно от царевны, на миг выглянула…. Да нет, Мнишковна же на заседании Малого совета. Но востроносое лицо появилось вторично, и я убедился, что не ошибся. Она, и притом рассерженная, вон как губы в ниточки вытянулись.

Выходит, заседание закончилось? Но тогда получается, что и Годунов у себя. А ведь он запросто может прервать мой соло-концерт. И я в перерыве негромко бросил пару фраз Дубцу, отправив его на разведку. Надо ж мне знать, на что ориентироваться. Но дожидаться его возвращения не стал – еще чего! И без того у меня со временем напряг, а посему надо поторапливаться, а значит побольше воздуха в грудь и….

– Ми-ила-а-я, ты услышь меня….

К концу песни число зрителей на крыльце удвоилось. Вот никогда бы не подумал, что в царских палатах так много обслуги. Мало того, и другие окна пооткрывались, и из каждого по два-три человека выглядывают. Одна пышногрудая вообще чуть ли не наполовину высунулась, того и гляди бюст перетянет и во двор выпадет.

Признаться, чрезмерное обилие зрителей было не совсем приятным обстоятельством, но никуда не денешься. Да еще встряла вновь появившаяся в своем окне незадолго до концовки третьей песни Марина Юрьевна. Вот она жизнь человеческая: если видишь где-то гурию, то рядышком непременно появится фурия. Взгляд презрительный, нос кверху, выражения глаз отсюда не видать, но и без того понятно, недоброе. Едва я закончил, как она, пару раз лениво хлопнув в ладоши, размахнулась и кинула серебряную монету. А через мгновение, следуя ее примеру, из соседнего окошка, из которого выглядывали ее придворные дамы, вылетело еще штуки три, одна из которых подкатилась к моим ногам.

Что ж, намек понятен. Хоть таким образом, да унизить меня. Однако ошиблись девочки. Нынче у меня благотворительный концерт. Можно сказать, нечто вроде психотерапевтического сеанса для снятия ипохондрии и тоски у одной пациентки. И, между прочим, красавицы, в отличие от некой кикиморы иноземного происхождения. И я, не прекращая петь, носком сапога эдак небрежно поддел монету, отшвырнув ее в сторону – в подачках от всяких чучундр не нуждаюсь.

Впрочем, ну ее, эту фурию, благо, что та вновь отошла от подоконника и скрылась в глубине своих покоев. Надолго ли, бог весть, но мы не боимся, мы готовы к любым пакостям, и вообще все внимание гурии. Ах ты моя славная лебедушка! И снова получилось непроизвольно. Не хотел я петь эту песню, грустноватая она, но пальцы сами собой взяли нужный аккорд. «Еще он не сшит, твой наряд подвенечный…».

Пока пел, успел краем глаза подметить какое-то странное шевеление на крыльце. Ага, Дубец возвращается. Подойдя, стременной терпеливо дожидался окончания песни, после чего выдал:

– Там Марина Юрьевна гвардейцам из стражи ее покоев повелела тебя унять.

Ах ты ж, гарпия неугомонная!

– А что они?

– Жилка, кой старшим стоит, поведал, что отлучаться им воспрещено. Разве что главный нынешней стражи повелит, кой в караульне, али…, – он крякнул и усмехнулся, – князь-воевода Мак-Альпин или сам государь.