На одной из репетиций Гарри капризно воскликнул — совершенно в духе мисс Марпл:

— Боже мой, но кому могло понадобиться убивать полковника Протеро?

На что бессменный суфлер, моя мама, заметила:

— Папуля, в пьесе вообще нет такой реплики.

— Да я знаю, Мэри, — я просто дурачусь, — ответил дедушка.

Моя мать, Мэри Маршалл — Мэри Дин (которой она оставалась четырнадцать злосчастных лет, пока не вышла за Ричарда Эбботта) — всегда называла деда папулей. Чванливая тетя Мюриэл неизменно звала Гарри «отцом», а бабушка Виктория не менее торжественно величала своего мужа Гарольдом — ни в коем случае не Гарри.

Нильс Боркман ставил «кассовые спектакли», как он насмешливо называл их, так, как будто был обречен смотреть «Смерть на Ниле» или «Опасность дома на окраине» в день своей смерти — так, как будто неизгладимое воспоминание о «Десяти негритятах» ему суждено было унести с собой в могилу.

Агата Кристи была проклятием Боркмана, и нельзя сказать, чтобы норвежец переносил это проклятие стоически — он ненавидел ее и горько на нее жаловался, — но поскольку Агата Кристи и поверхностные современные пьесы собирали полные залы, каждую осень мрачному норвежцу разрешали поставить «что-нибудь серьезное».

«Что-нибудь серьезное, подходящее для времени года, когда умирают листы», — говорил Боркман — по этим словам заметно, что его английский, как правило, был понятным, но не идеальным (и в этом был весь Нильс — как правило, понятный, но не идеальный).

В ту пятницу, когда Ричард Эбботт изменил множество судеб, Нильс объявил, что этой осенью «чем-нибудь серьезным» снова будет его обожаемый Ибсен, и сократил выбор пьесы до трех вариантов.

— Каких трех? — спросил молодой и талантливый Ричард Эбботт.

— Трех проблемных, — пояснил (как ему казалось) Нильс.

— Я так понимаю, вы имеете в виду «Гедду Габлер» и «Кукольный дом», — догадался Ричард. — А третья, наверное, «Дикая утка»?

По тому, как Боркман неожиданно утратил дар речи (что было ему не свойственно), все мы поняли, что «Дикая (и ужасающая всех нас) утка» и впрямь была третьим вариантом угрюмого норвежца.

— В таком случае, — решился прервать красноречивую паузу Ричард Эбботт, — кто из нас, хотя бы теоретически, мог бы сыграть обреченную Хедвиг, это несчастное дитя?

На пятничном собрании не было ни одной четырнадцатилетней девочки — никого подходящего на роль невинной обожательницы уток (и папочки) Хедвиг.

— У нас и раньше были… сложности с ролью Хедвиг, Нильс, — осмелился вставить дедушка Гарри. Боже, и еще какие! У нас были трагикомические четырнадцатилетние девочки, игравшие настолько чудовищно, что, когда Хедвиг стрелялась, зрители ликовали! Были и четырнадцатилетние девочки, настолько милые, наивные и невинные, что, когда они стрелялись, зрители приходили в ярость!

— А ведь есть еще Грегерс, — вставил Ричард Эбботт. — Этот несчастный моралист. Я мог бы сыграть Грегерса, но я буду играть его как надоедливого дурака, самодовольного клоуна, упивающегося жалостью к себе!

Нильс Боркман нередко называл своих собратьев-норвежцев, склонных к самоубийству, «прыгунами во фьорды». Очевидно, изобилие фьордов в Норвегии предоставляло множество возможностей для удобного и непыльного самоубийства. (Нильс, должно быть, заметил отсутствие в штате Вермонт не только фьордов, но и моря — и это привело его в еще большее уныние.) Наш мрачный режиссер так тяжело посмотрел на Ричарда Эбботта, словно хотел, чтобы этот новенький выскочка немедленно пустился на поиски ближайшего фьорда.

— Но Грегерс — идеалист, — начал Боркман.

— Если «Дикая утка» — это трагедия, то Грегерс — клоун и болван, а Ялмар — всего лишь жалкий ревнивец, которому не дает покоя, с кем жена была до него, — продолжил Ричард. — С другой стороны, если ставить «Дикую утку» как комедию, то клоуны и болваны там вообще все. Но как может быть комедией пьеса, где ребенок погибает из-за ханжества взрослых? Тут нужна кристально чистая, наивная четырнадцатилетняя Хедвиг, такая, чтобы сердце на части рвалось; и не только на роль Грегерса, но и на Ялмара, Гину и даже фру Сербю, и старика Экдала, и негодяя Верле — нужны блестящие актеры! И даже тогда пьеса будет испорчена — это не самая простая пьеса Ибсена для любителей.

— Испорчена! — вскричал Нильс Боркман, как будто ему (и его дикой утке) выстрелили прямо в сердце.

— В последней постановке я играл фру Сербю, — сообщил дед Ричарду. — Когда я был помоложе, мне, разумеется, доверяли Гину — хотя всего разок или два.

— Я подумывал взять на роль Хедвиг юную Лору Гордон, — сказал Нильс. Лора была младшей дочкой Гордонов. Джим Гордон преподавал в академии Фейворит-Ривер; раньше он и его жена Эллен тоже играли в нашем театре, а обе их старшие дочери уже застрелились в роли бедняжки Хедвиг.