«Porro Tertullianum neutram hanc opinionem amplexum credo; sed putasse in hac parte ambiguum Aristotelem. Jtaque ita citat ilium pro utraque. Nam cum hie adscribat Aristoteli mortalitatem animae, tamen lib, de anima cap. 6 pro contraria opinione immortalitatis citat. Eadem mente fuit Plutarchus, pro utraque opinione advocans eumdem philo-sophum in lib. 5 de placitis philosoph. Nam cap., I mortalitatem tribuit, et cap. 25, immortalitatem. Ex Scholasticis etiam, qui in neutram partem Aristotelem constantem judicant, sed dubium et ancipitem, sunt Scotus in 4, dist. 43, quaest. 2, art 2. Harveus quodlib; 1, quaest. II et I, sentent. dist., I, quaest. I; Niphus in opuscule de immortalitate animae, cap. I, et recentes alii interpretes: quam mediam existimationem credo veriorem, sed scholii lex vetat, ut auctoritatem pondere librato illud suadeam».

Мы приводим все эти цитаты как верные, полагаясь вполне на добросовестность комментатора; проверять же их, нам думается, было бы совершенно напрасною тратою времени, да, наконец, у нас и нет всех тех прекрасных книг, откуда они взяты. Мы не прибавляем также новых цитат, потому что мы не завидуем славе автора, так искусно подобравшего их, и думаем, что подобное занятие было бы еще более напрасною тратою времени, даже если бы нам пришлось только перелистать оглавление различных комментариев Аристотеля.

Итак, из этого отрывка, заимствованного из La Cerda, видно, что ученые, слывущие за знатоков, много потрудились с целью узнать, что думал Аристотель о бессмертии души; нашлись между ними и такие, которые были способны написать целые книги по этому предмету, как например Помпонаций (главная цель, преследуемая им в своем произведении, — доказать, что Аристотель считал душу

193

смертною). И может быть, найдутся люди, которые не только постараются узнать, что думал о душе Аристотель, но которые сочтут очень важным вопрос о том, какого мнения держались, например, Тертуллиан, Плутарх и другие относительно воззрения Аристотеля на природу души; мы имеем большое основание думать так и о самом La Cerda, как показывает внимательное чтение последней части только что цитированного отрывка: «Porro Tertullianum...» и далее.

Если не особенно полезно знать, что думал Аристотель о бессмертии души и что думали Тертуллиан и Плутарх относительно воззрения Аристотеля на природу души; то самая-то сущность вопроса — бессмертие души — есть истина, которую необходимо знать. Но есть множество вещей, которые совершенно бесполезно знать, а следовательно, еще бесполезнее знать, что думали о них древние, однако люди немало трудятся, чтобы познать мнения философов о подобных предметах. Есть сочинения, наполненные этими смешными изысканиями, и этот-то вздор вызывает ожесточенные споры между учеными. Эти пустые и нелепые вопросы, эти смешные генеалогии ненужных воззрений служат для ученых важными предметами критики. Они считают себя вправе презирать тех, кто презирает этот вздор, и называть невеждами тех, кто ставит себе в заслугу незнание его. Они воображают, что в совершенстве постигли генеалогическую историю субстанциональных форм, и мир неблагодарен, если не признает их заслуг. Как видна в этом слабость и суетность человеческого ума и как ясно отсюда, что ученые исследования, раз ими не руководит разум, не только не совершенствуют его, но даже затемняют, портят и извращают его совершенно!

Следует заметить здесь, что в вопросах веры не будет ошибкою исследовать, что думал о них, например, блаженный Августин или другой отец Церкви, не будет даже лишним исследовать, верил ли блаженный Августин так, как верили предшественники его; ибо предметы веры познаются лишь преданием, разум же не может их открыть. Верование самое древнее было самым истинным, а потому следует стараться узнать, каково было верование древних; а это возможно только путем рассмотрения мнения нескольких лиц, живших в разное время. Но предметы, познаваемые разумом, совершенно противоположны предметам веры, и для познания их ни к чему знать, что думали об этом древние. Однако я не знаю, в силу какого умопомрачения некоторые люди приходят в ужас, когда в философии учат иначе, чем Аристотель, но не тревожатся, если в богословии им приходится слышать воззрения, не согласные с тем, чему учит Евангелие, отцы Церкви и Соборы. Мне кажется, это по большей части такие люди, которые более всего кричат против новшеств в философии, заслуживающих уважения, и поощряют и даже защищают с большим упорством известные новшества в богословии, которые должны внушать омерзение. Не язык их порицаем мы здесь;

как бы ни был он неизвестен в древности, одно употребление

13 Разыскания истины

194

санкционирует его: мы порицаем те заблуждения, которые эти ученые распространяют и поддерживают по милости своего неточного и неясного языка.

В богословии должно любить древность, потому что должно любить истину, а истина находится в древности; всякое любопытство должно прекратиться, раз уже обладаешь истиною. Что же касается философии, то в ней, напротив, должно любить нововведения по той же самой причине, что должно всегда любить истину, исследовать ее и непрестанно размышлять о ней. Если бы мы верили, что Аристотель и Платон непогрешимы, то, быть может, и следовало бы только стараться понять их; но разум не позволяет верить этому. Напротив, разум требует, чтобы мы считали их невежественнее новых философов, потому что в наше время мир старше на две тысячи лет и у него более опыта, чем во времена Аристотеля и Платона, как мы это уже сказали; новые философы могут знать все истины, какие оставили нам древние, и еще найти несколько других. Тем не менее разум требует,, чтобы опять-таки мы не верили на слово новым философам, так же как и древним. Напротив, он требует, чтобы рассматривали со вниманием их мысли и соглашались бы с ними только после того, как мы будем не в состоянии заставить себя сомневаться в их утверждениях, — требует, чтобы мы не преувеличивали излишне ни великого знания изучаемых философов, ни других их умственных качеств.

ГЛАВА VI

О чрезмерном пристрастии комментаторов к комментируемым ими авторам.

Чрезмерное пристрастие к какому-нибудь автору является еще более странным у комментаторов; предпринимая эту работу, столь мало, кажется, саму по себе достойную умного человека, они воображают еще притом, что писатели, комментируемые ими, заслуживают всеобщего восхваления. Они смотрят так же и на самих себя, как на причастных к ним лиц; и в этом убеждении самолюбие играет большую роль. Они ловко воздают щедрые похвалы своим писателям, они окружают их блестящим ореолом, они прославляют их, не зная меры, хорошо понимая, что эта слава отразится и на них самих. Такое восхваление не только возвышает Аристотеля или Платона во мнении многих людей, оно внушает также уважение ко всем тем, которые комментировали их; и комментатор не превозносил бы так своего комментируемого им писателя, если бы не воображал, что он сам как бы окружен тою же славою.

Я не утверждаю, однако, чтобы все комментаторы восхваляли своих писателей в надежде самим прославиться; многие, если бы

195

знали о том, сами погнушались бы такою ролью; они хвалят чистосердечно и без задней мысли; они не думают о самовосхвалении, но самолюбие думает за них, и притом так, что они этого не замечают. Люди не чувствуют теплоты, находящейся в их сердце, хотя она дает жизнь и движение всем частям их тела; им нужно прикоснуться к себе и ощупать себя, чтобы убедиться в присутствии теплоты, и это потому, что теплота — явление природное. То же и с тщеславием; оно столь присуще человеку, что он не чувствует его; и хотя бы тщеславие давало, так сказать, жизнь и движение большей части его мыслей и намерений, оно делало бы это часто неощутимым для него образом. Нужно заглянуть в себя, овладеть собою, испытать себя, чтобы узнать о своем тщеславии. Люди не сознают, что тщеславие движет большинством их поступков, и хотя самолюбие это знает, оно знает это лишь затем, чтобы скрыть данное обстоятельство от самого человека.