Сначала появилась рука, на прежнем, как ей и положено, месте, только сжатая почему-то в кулак, а потом и тяжесть совсем отпустила.

Баба, теперь рука. Неужели всё возвращается на круги своя, к селенитам?

– Зачем пришли?
– хмуро спросил Павел, потирая руку, разжимая и сжимая кулак.

– Проведать вас да проверить: пиплу тепло ль?
– сказал Данилов.
– А то в соседнем квартале милиционер замерз. Замерз, - повторил он с новой строки и с большим значением.
– Это... как его...

– Участковый, - подсказал Сережечка.

– Такова главная новость на этот час, которую и сообщаю вам лично со вполне понятным прискорбием. Милиционеры - существа слишком теплокровные для наших стуж. Смерть его была легкая и незаметная для страны. Но все равно, я б себе такой участи не пожелал. И хотя вероятность этого, а вернее невероятность, равна нулю, мы, подумавши, тоже зашли погреться.

– Между прочим, дверь была нагло закрыта. Наглухо, - сказал Сережечка.

– Так как... как же вы вошли?

– Как - как... Просочились - и все тут. Мы же всепроникающие, как бациллы.

– Вот кочегарка только не та...- сказал Данилов.

– Неуловимо напоминает нечто готическое... Или лже-ампир. То есть как так не та?
– нахмурил светлые бровки Сережечка.
– Или глаза меня обманывают, или я обманываю мои глаза? Та...
– Он обвел взглядом стены. Кивнул на коллегу-Виллиса.
– Вон и терминатор висит. И девки голые. И телевизор пятого поколения. Инструмент и инструкции. Лавка, табурет, стол. Единство места и мебели. Каких еще надо улик? Однако по лицу вижу: у вас неприятности, - обернулся он к Павлу.
– Неприятностей мало, но все крупные. И при вашей нахмуренности могут перерасти в беду. Мы вам некстати?

– Я вот недавно Букварь читал: мама мыла раму и была не рада гостям, - вставил Данилов.

– Чем вообще занимаетесь?
– спросил Павел, чтоб не отвечать на вопрос Сережечки, ибо если отвечать на него со всей искренностью, то пришлось бы невежливо. А он что-то начал испытывать странную робость по отношенью к этим гостям.

– Согласно занимаемому положению, - сказал Данилов, начиная гундосить и валять дурака.

– Как вы могли или не могли подумать, мы здесь не вполне по своей воле, - сказал Сережечка, обходя стол и усаживаясь на лавку лицом к двери. Данилов тут же присел у торца стола на табуреточку. Сережечка открыл папку и сначала заглянул в нее одним глазком, потом развернул ее шире.
– Здесь у нас отчетность, договора. Договор аренды, договор на консигнацию. 'Общественный договор' Руссо. Так... Договор с предыдущим клиентом, что претензий к нам не имеет и не будет иметь, что бы с ним и когда бы то ни было ни случилось. Вот и подпись, пожалуйста: Елизаров. То, что подпись подлинная, заверено им же. Та-ак... Бланки карт-бланшей, лицензия на убийство. Справка о том, что умный; справка о том, что дурак. Визитная карточка, - он издали помахал визиткой, демонстрируя ее Борисову. На ней промелькнул Веселый Роджер.
– На улице подобрал, - пояснил он теперь уже своему приятелю.

– Визитку?
– переспросил тот, взяв ее из рук приятеля и внимательно рассмотрев. Потом сунул ее в карман.

– Папку, - ответил Сережечка.

– Значит, не ваша?
– с некоторым облегчением спросил Павел.

– Наша-наша, - успокоил его Сережечка.
– Так, а что есть у вас?

И он, по-хозяйски шаря в столе, вынул и выложил перед собой: коробок спичек, луковицу, книжку без начала и конца, шариковую ручку, настолько измызганную, словно ее на помойке нашли, и столь беспощадно искусанную, словно кочегарская кривая кириллица журнальных отметок стоила сим беллетристам непомерных усилий.

Сменный журнал он выложил перед собой последним и сразу раскрыл. Прочее же обратно в ящик смахнул.

– Какое нынче число?

– Половина одиннадцатого, - ответил Данилов.

– Надо же, а как на дворе темно. Глянь, что написано обезьяньим почерком: 'Пил, пью и буду пить!'. Вот дурак!
– Он хихикнул.
– Смену принял от Елизарого. Видишь, и тут Елизарый. А ты - кочегарка не та, кочегарка не та. Кстати, это не ваши тридцать рублей, затесавшиеся меж страниц?

– Тридцать? Нет, - отказался Павел.

У него были свои тридцать рублей, которые он тут же ощупал в кармане: на месте. Он рассчитывал утром после смены по пути домой хлеба на них купить.

– Хватит на фунт лиха.
– Сережечка выложил три десятки на середину стола и вернулся к записям.
– А вот уже некоторое обобщение: 'Пипл как пил, так и будет пить. Веселие Руси есть пити'. Неисправимый романтик, этот нижеподписавшийся кочегар.

– Так это пэ?
– нагнулся к нему Данилов.
– А я букву бэ так пишу.

– Одно пишем, другое в уме. Этот вышевыпивший кочегар Елизарый не так прост. Патологический политолог. Жаль, что пишет бессвязно. А то бы ему в советники. Хотя мысль прослеживается. 'В отечестве небезупречно... Ликвидация безалаберности во всей стране... Довести до нужного ужаса', - продолжал цитировать Сережечка.
– Нет, он - готик! 'Небольшой фашизм и Европе не повредит'. Это Елизарый уже будучи сумасшедшим писал.

Данилов фыркнул и, сунув руки в карманы, эффектно, с преувеличенным вуаля фокусника, вынул и выставил две бутылки чего-то красного, ударив донышками о стол так, что Борисов вздрогнул. Ему показалось, что бутылки разлетятся вдребезги. Но обошлось.

– Нам многое надо обмыть за этим столом, - подмигнул выпученным глазом Данилов Павлу.

Наверное, инспекция, предположил Павел. Тогда понятно. Инспектора, они еще больше нашего пьют.

– С нами рюмочку для романтики?

– Нет, - резко отрезал Павел.