Смех Бродвуда еще не отзвучал, когда канонерская лодка подошла вплотную к берегу, вдоль которого неслись одурманенные чувством близкой победы дервиши, замерла на мгновение в блеске речного потока – и запела огнем. Канонада пулеметов и скорострельных пушек грянула мощным истинно иерихонским аккордом, в один миг смела орды махдистов с берега, взметнула к небу песок и каменное крошево, и наполнила воздух дымом и криком. Наука торжествовала в тот миг над дикостью и варварством, в шквальной стрельбе и взрывах слышался грозный шаг новой эпохи, будущего рассудительного, но жестокого.

Так надлежало случиться: верблюжий корпус должен был уйти от погони, огонь канонерки изрубить ряды дервишей и обратить их в бегство, египетская кавалерия не пойти в самоубийственную контратаку… но случилось иначе.

Канонерская лодка вдруг канула в жерле взрыва: грохот, треск, оранжево-красный бутон огня, а над ним клубящаяся чернота, расправляющая над водой огромные дымные крылья. Ход истории был изменен. Как, чьей властью? – неизвестно. Очевидно одно: египетской кавалерии, а с ней полковнику Роберту Бродвуду и четырем дюжинам других английских офицеров предстояло вмешаться, ринуться в бой, ради победы принести себя в жертву алчным богам войны.

Бродвуд вырвал из ножен саблю и взвил ее лезвие к небу.

– Приготовиться! – проревел он – и офицеры подхватили, разнесли по рядам всадников его команду. – В атаку!

Сабля рассекла горячий воздух, указав острием на бесчисленные рати махдистов, и вдохнула движение в потрепанные эскадроны египетской кавалерии. Конь Бродвуда встал на дыбы, дико заржал и с места рванул в карьер – а следом бело-красной лавиной галопировали еще девять сотен отважных сердец.

Многоцветная орда махдистов располагала достаточным количеством ружей, чтобы задушить отчаянную атаку Бродвуда еще на подходе, в зачатке, но опьяненная битвой, не успела вовремя обнаружить опасность и открыть достаточно плотный огонь. Три десятка египетских всадников лишились коней, около дюжины коней лишились всадников – вот весь результат запоздалой нестройной пальбы дервишей.

Бродвуд видел мерцание гелиографа со стороны зерибы, видел, как стремительно проносятся по светло-голубому небу большие серые птицы, но вскоре все затмили дым, копоть и пыль. Он первым вступил в бой: на всем скаку влетел в строй махдистов – сбил с ног двоих, проехал по ним, слыша под копытами утробный треск костей и булькающие сиплые крики, хлестнул саблей по лицу еще одного, отбил удар копья и проткнул горло тому, чьи руки держали это копье.

Сталь запела отчаянно и жестоко, высекая искры из солнечных лучей, срезая мечты и надежды, вплетая скорбь в грядущее, плодя вдов и сирот. Вскрикивали ружья и револьверы, пороховой дым спорил с маревом песочной пыли. Небо больше не было светло-голубым, к нему лепились заплаты копоти, по нему ползли дымные судороги, оно увядало и раскисало, вздрагивало в такт пляске огня там, далеко внизу и отражало сумятицу душ, высекающих этот огонь, вынужденных умирать и убивать – снова и снова.

Битва продлилась не больше трех минут – почти бесконечных последних для многих сотен людей, но ничтожных для циферблата истории. Контрудар египтян был сломлен, волна кавалерии отхлынула, одну четверть своей массы отдав небу и песку, другую бросив на произвол судьбы. Лишь немногие из тех, кто остался, продолжали сражаться, имея надежду – прочие бились уже не во имя победы, а с тем лишь, чтобы дороже продать свою жизнь, взять с собой в страну заката, пусть немного, вражьей боли.

Бродвуд был одним из тех, кто не отчаивался. Он успевал отбить каждый удар и сам рубил на все стороны, упорно продвигаясь сквозь океан дервишей, заставляя израненного коня идти по мертвецам. Но махдистов было слишком много, одно из их длинных копий глубоко вонзилось коню Бродвуда в шею, он встал на дыбы, замер, будто героическое изваяние и плашмя рухнул набок. Бродвуд вылетел из седла, приложился плечом о камни, вскакивая, услышал сочный, отвратительный хруст в левой лодыжке, с хрипом принял обжигающий удар боли, оттолкнул навалившегося откуда-то махдиста, выхватил из набедренной кобуры револьвер Веблей, и застрелил его.

Боль отступила, в глазах немного прояснилось, Бродвуд встал на левое колено, поднял голову и вскинул револьвер. Дервиши подступали со всех сторон, но каждый выстрел кавалериста бил точно в цель, отсекал именно ту голову махдистского войска, которая намеревалась укусить первой.

Снова загремели ружья. Одна пуля прошла росчерком, вскользь, лишь рассекла Бродвуду бровь, но другая осой впилась под ключицу, еще одна, довершая дело, опалила грудь. Бродвуд повалился набок, отстрелял оставшиеся патроны, и перекатился за круп своего еще живого, тяжело хрипящего коня.

Боль оглушала, жадно вытягивала из тела жизненные соки. Задыхаясь от тяжелой, душащей рези в груди, Бродвуд перезаряжал оружие. В барабан Веблея легла одна пуля, вторая, третья, четвертая…

Вспышка света на секунду ослепила Бродвуда – он отшатнулся – острие махдистской сабли просвистело перед самым его лицом, в миллиметре от глаз.

Веблей защелкнулся, курок раз, другой тукнул по пустой каморе – затем грянул выстрел…

Бродвуд прижался спиной к своему умирающему скакуну, почувствовал, как вздымается и опускается на последних издыханиях его израненное тело – теперь не снежно-белое, а серое в грязных бурых пятнах.

Солнце сияло невыносимо ярко. Бродвуд хотел отвернуться, но не смог, мышцы шеи будто заклинило. Свет вдруг заслонил невнятный темный силуэт, он наклонился над Бродвудом, схватил его за плечо и встряхнул.

– Че… Честер?

– Бродвуд… живой… хвала небу…

Лейтенант Честер Хатчинсон был облеплен смешанным с кровью песком, кожа на его щеке висела рваными лоскутами, но, не смотря ни на что, он усмехался.

– Я начинаю думать, что ты не так уж бессмертен, – сказал он.

– Тонко… подметил… – не выговаривая, а выдыхая каждое слово, выдавил Бродвуд.