В палаты тихонько вошел воеводин приказчик, подьячий его приказной избы, Савелий сын Панкратов. Преданный холоп, но с хитрецой и сам себе на уме, хотя пока воевода в силе, то он служил ему верой и правдой.

– Батюшка, прибегал сотник Фомин...- с поклоном доложил Савелий.

– Что надобно ему?
– отозвался воевода.

– В городе витают смутные настроения среди посадских людишек...

– Сказывай!

– Много от тайных людишек изветов по государевому делу и слову. Сказывают онные о назревающих преступлениях, собираются дескать вороги приходить, грабить и побивать самовольством, скопом и заговором к Царскому Величеству и на его государевых бояр и окольничих, и на Думных и на ближних людей, и в городах, и в полках на воевод и на приказных людей.

– Знаем! Докладывал я в Разряд! Приехал обыщик из Москвы! Что нового можешь донести?
– поморщившись отрезал воевода, который не любил, когда кто-то повторял дважды.

– Батюшка! Сказывает сотник Фомин, послухи, опрошенные им очи на очи, доносят, что в город пробрались ляхи и черкасы. Подбивают людишек к крамоле, разносят дух мятежа.

– И это ведомо нам! Увеличили количество десяток дозорных?
– стал не на шутку злиться Иван Васильевич.
– Что еще?

– Покуда все...

– Ладно! Ступай покамест!

Савелий почтительно поклонился и задом вышел из палат. Да! Что же за времена у нас в государстве!
– подумал боярин Морозов.
– Вот вроде все успокоилось, смута прошла, царь правит, жизнь успокоилась и вот! Опять народец шумит. Чем недоволен?! Что не хватает люду посадскому?! Отчего не жить благочинно и спокойно?! Махнул рукой Иван Васильевич в сердцах и направился в спальню к супруге. Переодеться к трапезе, да прижаться к ее груди, родной, с бьющимся любящим сердцем, сбросить с себя часть тревоги.

Ольга сидела за маленьким столиком и смотрелась в зеркальце, поправляя густые черные брови, до губы алые, прихорашиваясь перед трапезой со столичным гостем.

– Как ты милый?
– оторвалась любящая супруга от зеркальца, почувствовав настроение мужа.
– Отчего кручинишься?

– Да как не печалиться! Вести дурные кругом приходят. Народец мутить собрался. Вот и обыщик московский не зря приехал. Надеялся, что напрасно приедет, ан нет!

– Ну, ты же все сделал, милый! Бог даст, все обойдется, не усугубится положение! Образумятся смутьяны!
– попыталась успокоить мужа Ольга. Хотя мало понимала в его делах, да и не особо откровенен с ней он был всегда, лишь порой, когда переполняло его волнение, когда не находил себе места от тревожных дум, мог он что-то ей рассказать о делах государственных.

Иван Васильевич прошел к красному углу с божницей, перекрестился на образа, после чего подошел к супруге и обнял ее. Та, как сидела, так прижалась к мужу, положив голову ему на живот. Так они миловались недолго, пока к ним не залетела дочка.

– Маменька! Маменька! Что мне одеть?
– прокричало их младшее чадо, а, увидев обнимающихся отца с матерью, бросилась к ним и обняла их обоих.

– Солнышко! Одевайся в то, что мы купили, - мать высвободилась из объятий дочки и окинула ту своим пристальным взглядом.

– Но ведь не праздник какой-то!
– попыталась возразить девушка, но в душе обрадовалась материнскому разрешению, облачиться в обновки.

– Ничего, одевай!
– повторила разрешения Ольга, взглянув на мужа и уловив его согласие.

– Спасибо матушка!
– девица, однако, поцеловала только отца в щеку и стремительно упорхнула из комнаты.

– А что мне надеть?
– спросил, улыбаясь супруг.

– Тот лиловый московский кафтан. Не искушай судьбу, не одевай нынче иноземные наряды, итак мы притча во языцех.

– Добро, - согласился глава семейства и отправился переодеваться, оставив жену заканчивать ее бабьи дела.

ГЛАВА 4.

Акиня Петров сын Шеин сидел в Тихвинской станице в избе старого казака Матфея Иевлева. На дубовом столе перед ним стояла миска с сытом. Старик - хозяин, сидел напротив гостя и уже отодвинул свою пустую посуду, вычерпанную так чисто, что мыть ее было без нужды. Он пристально смотрел за тем, как медленно и с большими перерывами двигается деревянная ложка Акини Петровича. Долгое молчание, нависшее над мужчинами, прервала баба казака, женщина лет шестидесяти, сухонькая и беззубая. Она подкралась к своему супругу сзади и, наклонившись над столом, протянула руку за пустой миской.

– Ну, что, наился?
– сварливо спросила она Матфея, метнув тем не менее равнодушный взгляд на темечко мужа.

– Да, убирай, - сурово отозвался старик и, когда та отошла от стола, обратился к гостю.
– Стало быть, Акиня Петрович, говоришь, что воевода наш продался иноземцам?

– А ты сумлеваешься?
– вопросом на вопрос ответил старику боярский сын, не привыкший к вольности казачьей.

– Кхкх, - кашлянул казак, собираясь с ответом.
– Так мы не знакомы с Иваном Васильевичем, не встречаемся, откуда ж мне знать об нем! То, что он одет большей частью в иноземные платья ешо не говорит об евойной измене...