Йоган, разбуженный шумом, подскочил с кровати и скрытно смотрел в окно, наблюдая за происходящим. Он увидел, как пришедшим стрельцам отворил ворота его слуга полукровка и что-то услышав от них, быстро побежал в дом. Лекарь быстро лег в кровать и стал ждать своего слугу. Тот уже через мгновение стучался к ним в спальню.

– Герр Йоган! Герр Йоган!
– шипел, срываясь на громкий голос юноша.

– Чаво?!

– Тама стрельцы! Говорят, что воевода приказал сопроводить тебя к раненому. Мигом и зараз!

– Гуд, ступай!

– Was passiert da?
– пробурчала жена, поворачиваясь к супругу заспанным лицом. Глаза ее все еще были закрыты, и она явно не желала просыпаться.

– Geh zu schlafen! Boyar Morozov ruft die Verwundeten zu behandeln.

Под охраной трех стрельцов в своей кибитке Йоган прибыл к стрелецкой избе, к которой до него привезли раненного Андрея Шишкевича. Поляка уложили в отдельной комнате на широкую лавку, под голову подсунули свернутый старый кафтан и перед дверью встал на часы стрелец. Первым, кто посетил пленного был Леонтий Абросимов. Он вызвал стрелецкого врачевателя и тот поначалу остановил кровь из ран, но доложил, что лях слаб и может испустить дух, а нужных лекарств у него нет. Потом приехал боярин Морозов и Леонтий ему сказал о раненном. Воевода посещать Андрея не стал, не по чину, да и что с раненного можно допытаться. Посему он решил начать беседу после того, как лях оклемается, для чего и приказал вызвать Йогана Монка.

– Запалите лучин помного!
– проскрипел немец.

– Васка! Слыхал?!
– крикнул стрелецкий голова. Стоящему в дверях караульному, который тут же бросился исполнять приказ.

Вскоре комната озарилась множеством лучин, которые потрескивали и коптили, но комнату освещали справно. Немец вымыл в медном тазу руки и стал осматривать раны Шишкевича. Тот уже давно очнулся и стонал, иногда бредя, переходя с русского на польский язык. Все его тело горело, и немец прежде всего развел каких-то снадобий для понижения жара телесного. Порошок он засыпал в рот Андрея, предварительно с определенным усилием открыв его. Раненный попросил воды, и немец помог ему отпить несколько глотков холодной воды из серебряного ковша. Потом он развязал раны, перетянутые до него стрелецким лекарем и осмотрел их. Потом, отойдя к столу, Йоган достал из своего короба какие-то порошки, склянки, тарелочки и начал их смешивать, какие-то разводить непонятной жидкостью. Получившимися в итоге порошком и кашицей он присыпал или намазал раны. За всеми его действиями наблюдал стоящий в сторонке Леонтий.

– Герр голова, можно тебе ступать!
– неуверенно попросил того немец, ему было неприятно, что за ним следит этот русский.

– Ничё! Я постою...

– Не можно! Ты свет прячешь!

– Поди видно!

– Ежели ты разумеешь, что я причиню смерть, то не разумей... воевода сам прислал...

– Ладно!
– в конце концов согласился Леонтий, которому уже стало не интересно следить за работой лекаря, так как он ничего не понимал.
– Смотри, воевода приказал излечить! Не загуби! Головой отвечаешь!

– Alle der Wille Gottes!
– буркнул лекарь и облегченно выдохнул, когда остался наедине с раненным.

Он еще раз осмотрел раны на ногах. Там были порезы неглубокие и посему неопасные, но они тоже еще кровоточили. Промыв их и присыпав своим изготовленным зельем, немец и на них наложил повязки. Самыми глубокими и опасными ранами оказались два пореза, один на правом боку, другой, проникающий укол в верхней части груди. Легкое, скорее всего не сильно повреждено, но наверняка сабля стрельца могла его немного задеть. Ну, и помимо колото-резанных ран опасность для жизни поляка представляла огромная потеря крови.

Пока немец возился с ранами, видимо, начали действовать снадобья понижающие телесный жар и больной пришел в себя. Он открыл глаза и ничего не понимая, стал водить взглядом по сторонам, потом на немца. Его сухие губы прошептали на родном языке.

– Де я?

– в Туле... не говорить... не можно...
– довольно ласково отвечал Йоган. Он всегда старался быть милостивым с больными.

– Я в полон?

– Не монимайт, не можно говорить!

– Я в плену? Меня схватили стрельцы?

– Яя...
– тихо прошептал немец, оглядываясь на дверь и боясь, что она откроется.

– Ты подсоби мне...
– прошептал Андрей.

– Чем?
– насторожился лекарь.

– Мне все одно грозит смерть..., токмо мученическая, на дыбе..., дай других зельев...

– Что ты! Что ты! Господь с тобой!
– стал отмахиваться немец, поняв, о чем просит его раненный.

– На дыбу меня... или же четвертуют...

– Найн! И не проси! Не душегуб Йоган!

Немец тут же замолчал и незаметно прикрыл ладонью рот Шишкевичу, так как в комнату заглянул Леонтий. Он видимо услышал, что лекарь о чем-то говорит и заглянул проверить.

– Что ты глаголишь, господин лекарь?
– спросил он, пристально всматриваясь в немца.

– Нет, я говорю с собой, что надобно смешать, с чем и сколько. Разумею голосом... То раненный в беспамятстве...

– Ладно! Окончишь - скажи караульному, он проводит тебя ко мне!

– Уразумел, господин стрелецкий голова...

Немец и поляк вновь остались одни. Но ни один из них не нарушал тишины. Лекарь боялся, что раненный опять начнет его уговаривать, а Шишкевич, страдая от боли, стал надеяться на то, что его тело само умрет, без помощи врачевателя. Он вспоминал последние часы их боя и никак не мог вспомнить в какой момент его пленили. Видимо, он был тяжело ранен и упал в беспамятстве, вот тут-то его и пленили. Его честь не была поругана, но тем не менее он терзал себя, обвиняя в том, что не погиб под ударом стрелецкой сабли, а всего лишь был тяжко ранен. Знал лях и то, что ему предстояло пережить. За его поджег складов грозили Андрею сыск с пытками, а за ними и казнь смертью страшной, безо всякой пощады. От того и просил он лекаря подмочь ему умереть тихо и токмо от ран тяжких.