В Алеппо я пошла в центр физиотерапии по названием «Братство». Он выглядел как традиционный сирийский дом с большим двором, во дворе были качели и фонтан. В доме не было лифта, и мне каждый раз приходилось буквально тащить себя по лестнице, хватаясь за перила. Терапевты центра улыбались мне; они заставляли меня выполнять всякие сложные упражнения, например тренировать чувство баланса при помощи резиновых мячей. С помощью устройства, которое закреплялось вокруг моей талии и тянулось к ногам, меня пытались заставить встать прямо. Мне казалось, что это выглядит примерно так же, как в камере пыток Асада.

В «Братство» я должна была ходить два раза в неделю, но меня постоянно настигали приступы астмы, и я попадала в больницу так часто, что доктора там начали меня узнавать. Приступы всегда начинались к середине ночи, и иногда из моих хрипящих легких вылетали такие звуки, что Айи думала, будто я умираю. Ласковая Джамила всегда успокаивала меня. После того как она вышла замуж и покинула наш дом, за мной ухаживали Бланд и Насрин. Казалось, что все на свете может спровоцировать мои приступы. Самым худшим был дым от сигарет – почти все мужчины и даже некоторые женщины в Сирии курят. Никому не разрешалось курить в нашей квартире, но я могла учуять этот запах хоть с первого этажа. К моему огромному сожалению, приступы постоянно случались на праздники – из-за них мне пришлось пропустить четыре фестиваля Ид аль-Фитр, так как я лежала в госпитале.

Из-за астмы я не могла ходить в школу, к тому же в нашей стране практически нет удобств для инвалидов. У моей третьей сестры Нахры оценки были недостаточно высокими, чтобы пойти в университет, поэтому до тех пор, пока она не вышла замуж, она тоже жила дома. Ее гораздо больше, чем остальных сестер, интересовала тема красоты, и нам постоянно приходилось дожидаться ее, пока она сделает макияж и соберется.

Моя сестра не думала, что мое состояние – это повод не учиться. Сначала она научила меня правилам футбола, а потом, когда мне было шесть, научила меня читать и писать по-арабски. Сидела рядом и заставляла писать одно и то же предложение раз за разом, пока оно не заполнит всю страницу и пока я не сойду с ума.

Училась я быстро. Насрин ходила в местную школу и выпрашивала для меня учебники, которые мне удавалось прочитывать за пару недель. Как только я научилась читать, моим миром стали книги, телевизор и посиделки на балконе. Сидя среди горшков с цветами, я могла разглядывать соседние крыши с полощущимся на ветру бельем, спутниковыми тарелками и бочками с водой. За ними виднелись тонкие, как карандаши, минареты, откуда по пять раз в день слышался призыв к молитве, а по вечерам эти башни сияли магическим зеленым светом. Но в основном я наблюдала за нашей улицей. Обе стороны были заставлены жилыми домами, как наш. Рядом был продуктовый магазин и еще один, где продавались футболки. Дорога была не очень загружена – изредка проезжала машина или мотоцикл, а по утрам проходил мужчина, толкающий перед собой корзинку с газовыми баллонами для обогрева и готовки. Думаю, он был христианином, так как из его приемника постоянно доносились рождественские песенки.

На его корзине, как и везде вокруг, были изображения нашего диктатора Башара аль-Асада. В этой части света лидеры обожают все вокруг называть своим именем. Асад, Асад, Асад… Озеро Асада, академия Асада, даже литературный клуб Асада. Рекламные щиты с разными его фотографиями появлялись на улицах практически каждую неделю. На одних он был серьезным политиком, встречающимся с главами государств. Другие представляли его как отеческую фигуру: вот он улыбается и машет рукой, вот едет на велосипеде с одним из своих детей на раме; все эти фотографии сопровождались жизнеутверждающими слоганами типа Kullnamaak — «Мы с вами». Люди говорили, что его глаза на фотографиях окрашивают, чтобы они казались более голубыми, и у меня было неприятное чувство, что меня обманывают.

Еще на щитах были фотографии его почившего отца Хафеза, который положил начало семейному правлению еще в 1970 году. Хафез родился в бедной семье, где было одиннадцать детей, но сумел подняться до уровня главы Военно-воздушных сил примерно к тому времени, как мой отец отслужил в армии. Страной он управлял в течение десятилетий после захвата власти в результате переворота. Как и мы, Асады принадлежат к меньшинству – они родом из клана алавитов, – но они были шиитами, в то время как большинство сирийцев – сунниты, как и наша семья. Возможно, это держало в напряжении клан Асадов, и они, чтобы обезопасить себя, превратили страну в полицейское государство; у нас было не меньше пятнадцати разных спецслужб, и если люди решались протестовать, их сажали в тюрьму или убивали. Хафез пережил несколько покушений, но умер собственной смертью от сердечного приступа в 2000-м, том самом году, когда родилась я.

Его план был в том, чтобы передать власть своему старшему сумасбродному сыну Базилу, который был офицером армии и чемпионом верховой езды. Но Базил слишком любил дорогие и быстрые машины – он попал в смертельную аварию в 1994 году, разбившись на своем «мерседесе» по дороге в аэропорт Дамаска. В итоге власть перешла к скромному, худощавому Башару, второму сыну Хафеза; люди прозвали его маменькиным сынком. Сначала народ был счастлив. В отличие от своего отца, который учился на летчика в Советском Союзе, Башар учился в Англии на офтальмолога и там же проходил офтальмологическую практику. Его жена Асма была родом из Британии, ее отец работает кардиологом в Лондоне. Мы гордились своим молодым, привлекательным президентом и его красавицей женой. Башар путешествовал по миру и даже встречался с королевой Великобритании. Мы думали, что он мог бы быть более открытым к переменам. Вначале все так и было – он освободил сотни политических узников, позволил интеллигенции устраивать политические собрания и разрешил выпускать первую за десятилетия независимую газету. Он снизил возраст выхода на пенсию в армии, чтобы избавиться от «старой гвардии» его отца. Люди называли этот период Дамасской весной.

Но, к сожалению, через два года все вернулось к тому, что было раньше. Возможно, из-за той самой «старой гвардии», которая не приветствовала перемены. Люди снова начали жить в страхе. Мухабарата – наша тайная полиция – не дремала, и все знали, что нельзя говорить то, что ты на самом деле думаешь, потому что могли прослушивать.

Мое любимое выражение – «смейся, пока дышишь, и люби, пока живешь». Я не понимаю, почему кто-то выбирает страдания, когда мир вокруг так прекрасен. Это один из моих принципов. Другой – это то, что я не верю, что кто-то может родиться злодеем, даже Асад. Проблема в том, что он вырос испорченным мальчиком, и этот испорченный мальчик затем унаследовал королевство своего отца. Было впечатление, что семья Асадов владела нами и верила, что это право дано им навсегда. Мы никогда не говорили об Асаде даже дома, внутри семьи. Мы знали, что у него есть агенты повсюду. Мы часто говорили: «Стены все слышат, так что помалкивай».