— Я тебе дал, и ты его спрятал в свой сейф, — бесстрастно напомнил Роман.

А, черт, совсем забыл! — Смирнов кинулся к сейфу, зазвенел ключами, но в это время раздался другой звон — телефонный.

— Майор Смирнов у телефона, — раздраженно представился он трубке, но через паузу раздраженную интонацию сменил на деловую. — Через три минуты буду.

— Сам? — поинтересовался Роман. Смирнов кивнул.

— Дождитесь меня. Я постараюсь быстрее отвертеться.

Иван Васильевич стоял у окна и тоже смотрел на огни «Эрмитажа». На воле уже сильно посерело, и огни стали ярче.

— Проходи, садись, гостем будешь.

— Зачем вызывали, Иван Васильевич?

— Господи, сколько же крови могут пролить убогие и осатаневшие недоумки! — выдохнул Сам, а Смирнов встрял:

— Что надо сделать, чтоб они ее не пролили?

— Перебиваешь начальство, Смирнов, грубишь.

— В облаву, Иван Васильевич?

— Ох, и сообразительный ты, Смирнов! В облаву, в облаву! В Соломенной сторожке.

— Когда?

— Через два часа. Ты там со своими ребятами помоги.

— Слушаюсь. — Смирнов встал.

— И не обижайся. Нет у меня людей, нет.

…Александр заглянул в свой кабинет. Казарян и Ларионов увлеченно играли в тюремное очко.

— Облава, бойцы! — оповестил их Смирнов. — По коням!

Потеплело, потеплело, наконец. Черная земля Страстного бульвара пронзительно пахла землей. Большие деревья было по-прежнему безлистны, но уже не мертвы. Их серые ветви серели по-весеннему. Они ждали настоящей жизни. И воздух стал другим. В нем любой звук несся далеко-далеко. Слышно было, как дребезжал трамвай на Трубной. Светились родным абажурным светом окна. Те, что в левой стороне Пушкинской площади. Призывно мерцал интимным мягким пламенем ресторанный зал ВТО. Еще непривычно стоял Пушкин — лицом к Тверскому бульвару. На той стороне сияла огнями дежурная аптека и энергично функционировал пивной бар (с сорок девятого года — зал) номер три.

Опять главный российский тракт. Двенадцатый троллейбус по позднему времени пер, победно подвывая со страшной силой. Мелькали остановки — Маяковская, Васильевская, Белорусский вокзал. Открылось широкое, в два полотна, Ленинградское шоссе. Улица Правды, гостиница «Советская». Пролетел мимо милый, словно на картинке из детской книжки, домик в псевдоготическом стиле, начался забор Петровского парка.

От стадиона «Динамо» троллейбус пошел мягче и ровней. Этот отрезок шоссе строили пленные немцы. Военно-воздушная академия в Петровском дворце, метро «Аэропорт»…

Иногда по ночам, когда мать бывала в рейсе, приходила соседка Валя, влюбленная в него до ненависти. Она приходила таясь, потому что он хотел, чтобы было так. Он не любил ее, и она знала, что он не любил ее, но все равно приходила. Она-то любила. Он был одинокий мужик и поэтому не прогонял ее, что было не совсем честно. А изредка он хотел, чтобы она пришла. Хотел он этого и сегодня. И она, будто зная, пришла.

…Они лежали рядом, усталые и отчужденные. Александр, чувствуя изначальную свою вину, ласково погладил ее по щеке. Она тут же заплакала.

— Ну, что ты, Валюша, — дежурно утешил он, — все хорошо.

— Что, что хорошо? — спросила она, не переставая плакать.

Он не знал, что в данном случае хорошо, а что плохо. Сказал:

— Успокойся. Мы же вместе. Вот и хорошо.

— Кому хорошо? Тебе? Мне?

— И тебе, и мне.

— Как же, как же! Ты измучил меня, понимаешь, измучил! Я, как воровка, пробираюсь к тебе, когда нет твоей матери, я боюсь, что кто-нибудь увидит меня, услышит! Я никому не могу сказать, что я люблю тебя!

— Господи! — сквозь зубы простонал он.

Она затихла, потершись мокрым глазом о его бицепс. Потом рывком подняла голову и стала целовать его в плечо, в шею, в висок.

— Я измучилась, Саша, и тебя измучила. Ну, прости меня, прости!

— Эх, жизнь-жестянка. — Только и сказал он. Опять лежали, молчали.

— Я тебе киевскую котлету принесла и салат. Утром позавтракай как следует. А то все сухомятка. Язву заработать можно. Только разогрей обязательно.

Валя работала официанткой в ресторане «Загородный» в Покровском-Стрешневе.

— Ладно, — согласился Александр, подумал и спросил, чтобы не молчать: — Как там у вас в «Загородном» мои уголовнички?

— Теперь все, как уголовники. Нахальные, рукастые, — забрюзжала вдруг жлобским голосом Валя. — Даже твой Алька разлюбезный. Недавно с компанией был.

— Что, руки распускал?

— Язык свой поганый распускал.

— Удивительное дело — профессия. — Тихо засмеявшись, сказал он. — Говорила нормально, а как о работе своей вспомнила, так сразу же в тебе официантка проснулась.