— Не загорелось, — закручинился Иван Петрович. — Придётся снизу... Охочие готовы?!

— Уже под стеною, государь, — доложили ему. — Вот побегут!

— Пали!

Такого порохового харканья и рёва и сам Иван Петрович не слышал, верно, за всю боевую жизнь. Всё, что могло плеваться железом, камнем и свинцом, выплеснуло их на камни Свинусской и Покровской башен. Поляков забило в расселины, за щебнистые развалы. В каждую щель густо летели дробь и пули, словно взбесившиеся осы. Тем временем охотники, груженные мешками с порохом и паклей, пропитанной горючей смесью, бегом достигли мёртвого пространства в тылу Свинусской и скрылись в разбитом зеве ворот.

Там хватало дерева от обрушенных перекрытий. Спустя минуту охотники уже бежали обратно, вдоль стены, под прикрытие Похвальского раската, а следом клубился искристый, желтовато-чёрный дым. На удивление дружно охватило пламенем каменную коробку башни. Как будто из дырявой трясущейся бочки заплескалась огненная жижа. Во всякую расщелину и трещину высовывался, вываливался язык, и, хватанув свежего воздуха, пламя в глубине башни гудело сыто, дико. Со смотровой площадки не видно было, как там метались по ярусам и балкам, изжаривались поляки. Неупокою хватало воображения... С десяток выбросилось в сторону города, их изгвоздали пулями. Еловый треск пожара сопровождался взрывами, огонь добрался до пороховых запасов.

Позже рассказывали, что король, увидев заполыхавшую Свинусскую, спросил: «Мои дворяне в этом замке?» «Уже под замком, — отвечали паны. — Прочие сожжены, во рву лежат». Видимо, обожжённые кидались в ров, скудно залитый водой в местах выхода родничков. На наблюдательной площадке Шуйского шли другие разговоры.

Казначей Снетогорского монастыря Иона Наумов кровожадничал:

— Палёным супостатом сладко пахнет. Ещё и в аду покорчатся...

— Ты же чернец! — одёрнул его Иван Петрович. — Как можешь радоваться мучениям людей? И в годы войны обители суть острова милосердия.

Иона не решился прекословить, но отойдя, сказал Неупокою:

— Не верю в милосердие на войне, ни в рыцарские правила. Война есть дело страшное, вроде плотского греха: забвение всякого духа, торжество животной плоти.

— А раненые? Пленные?

— Ты бы на месте Филона Кмиты пленных да раненых под Смоленском не порубил?

— Рука отсохла бы.

— Лжёшь, брат Арсений, на тебе великие грехи висят. Мы оба из воинского чина в иноческий обратились, я про тебя в миру наслышан.

— Наслышан, так молчи...

Договорить не дали. Покровская башня вдруг ожила, загрохотала, оттуда по бревенчатым укрытиям зашлёпали пули, закричали первые раненые. Настал черёд русским скрываться от шквального огня. В проломах, тяготевших к Покровской, скапливались, с каждой минутой прибывая, венгры и поляки. Говорили потом, что король, возмущённый потерей наступательного порыва, сделавший даже жест, будто кидается на меч по римскому обычаю и «мале сердцу его не треснути», бросил в бой резервы.

Надежды на удачу было немного. Пушек не подтащили, лестниц тоже. Число штурмующих должно хотя бы вдвое превышать число защитников, у Шуйского народу было гораздо больше. Правда, военная наука... Ей могла противостоять лишь стойкость псковичей, уверенность в неприступности своей позиции, в правоте дела — и заступничестве высших сил... Если же приступ захлебнётся, русские пушки без суеты раздолбят Покровскую башню в щебень и пыль, смешанные с костями. Пороху запасли вдоволь.

Но все эти соображения воевод посадским «по прибору» были недоступны, застились дымом умелой огневой подготовки и заглушались грохотом и протяжными криками ротмистров в проломах и на поле, где подбирались новые штурмовые отряды. У многих ещё дрожали ноги после бегства с тех самых проломов, так неожиданно захваченных противником. Наконец, венгры, поляки, немцы, столь устрашающе изображённые в послании архиепископа, вдруг оказались слишком близко, глаза в глаза, и большинство псковичей, трезво оценивая свои возможности, не решились бы схлестнуться с ними в поле. Даже дети боярские, до крови натерев мозоли тетивами, выбросив без толку сотни стрел, затихарились, задумались в своих укрытиях. Иван Петрович обратился к Тихону:

— Видишь, святый отче, враг последнее в бой бросает. Все мои силы — на стенах. Вон даже жёнки известь толкут, таганы со смолой в кострах ворочают. Ты же вещал о силах невидимых...

Игумен поднял мрачный взгляд к хоругвям, обвисшим в солнечном безветрии. Вяло обвисшим душам псковичей нужен был освежающий вихрь, бодрящий психологический удар в конце последнего, решающего дня осады. К воеводской башне, к Покровской церкви подтянулось множество людей, ловивших всякое начальническое слово и ожидавших пастырского... Игумен сказал:

— Выдели трёх коней, князь. Резвых, привычных к стрельбе, каурой масти.

Изумлённый ропот ветерком пролетел по толпе. Иван Петрович кивнул оружничему, тот исчез. Тихон подозвал Неупокоя:

— Тебе, Арсений, доверяю взять в Троицком образ Успения Богородицы, что привезён из нашей обители. И ещё двоих избери себе в товарищи, взяли бы мощи святого князя Всеволода. Не щадя коней, везите сии святыни сюда. С ними невидимо явятся отрада Пскову и избавление!

Вряд ли кто мог припомнить, чтобы мощи и чудотворные иконы возили галопом на боевых конях. Тихон, оборотившись к толпе, теснившейся в безопасной тени башни, объяснил доходчиво: