— В год нахождения Темира-Аксака на Москву образ Пречистой из Володймера привезли наскоро. И убоялся хан, и усрамился, от Москвы побежа. Случилось то в праздник Успения Богородицы, ныне же праздник Рождества Ея. Там по владимирскую, тут по печорскую икону посылаем. Потому крепко надеюсь на помощь Божию!

Ничто так не убеждает людей, как прецедент и аналогия. А главное — совпало с праздником Богородицы: тогда кончина, ныне рождение. Рождество даже надёжнее, светлее... И три каурых коня, и три инока задели воображение, запали в память и были занесены в анналы псковские: «Первым, реку, тоя Печорского монастыря келарь Арсений... С ним же вторый, Рождества Пречистой Богородицы Снетогорского монастыря казначей Иона Наумов; третий же с ними Мартирей игумен, знаем же во Пскове всеми. Сии же предпомянутые черноризцы, плотцким рождением дети боярские, и егда беяху в миру, такоже искуснии воины». В чём убедились псковичи по посадке, когда три инока помчались по главной улице к Крому, в Троицкий собор.

Пищальный гром гнался за ними, чем дальше, тем обвальнее. Противник сгонял со стены защитников, готовился к броску... Завёрнутая в чистый плат икона показалась тяжёлой, будто не образ, а человек во плоти заключён был в доске с поперечными вырезами. Их только он и увидел явственно, сам образ примелькался во время бессчётных служб. Как довезти? Не на спине же, яко торбу, и не в седельной сумке. Служка сообразил, дал нагрудную подвеску для ношения образа в крестный ход, к ней приспособил полотняный мешок с завязками. Галопом не получится, а рысью — ничего. Меринов дали вышколенных, с нетряским ходом. Так же Иона пристроил раку с мощами князя Всеволода, покровителя Пскова. Женщины по всему пути стояли на коленях, мужчин на улицах не осталось. У церкви Иоакима и Анны Арсений оглянулся и от удивления придержал коня: несколько сотен посадских жёнок бежали следом — с оружием, с простыми топорами, с верёвкой и ковшами на длинных рукоятях, какими черпают медовый сыт из бочек. По железным шапкам бить?

Оглохнув от выстрелов и криков, занявшись иконой, Неупокой забыл о них. К нему подбежали монастырские стрельцы, под руки повели до воеводы. Сзади послышалось сварливое Нонино: «Не замай, мешаешь!» Ему тоже хотели помочь нести серебряную раку — литую, толстостенную. Арсений освободил икону от мешка, локти — от помогающих. Икона показалась вдвое легче. Не он — она несла его по деревянной лесенке. Что бы ни толковал о «досках, нарисованных спроста» Косой, Арсений испытал необъяснимый, со слёзным комком, восторг, в котором рассудок совершенно не участвовал. Из разрисованной доски вливалось в грудь нечто тёплое, корёжило губы, выдавливало слезу. Встречавший наверху Тихон догадался:

— Не стыдись, сыне! Не ты первый от неё рыдаешь, а отчего, и самому невдомёк. Она же чудотворная!

— Непременно чтобы над самым проломом воссияла! Ликом — к бою! — потребовал Шуйский и взглянул на Неупокоя как на уже убитого.

Арсений честно прислушался к себе. Не только страха, тени сомнения не было, что, покуда излучающая тепло икона покоится в его руках, с ним ничего дурного не случится. Испытывая себя (как мучимый невнятными желаниями отрок сковыривает веред на ноге), он попытался вообразить, как пуля пронизывает доску и входит в грудь... Не сумел. Солнце жгло напоследок, клонясь к закату. Неупокой с иконой парил в его лучах, едва касаясь помоста башни. Игумен широко перекрестил его, он молча вышел на раскат, остановился рядом с разгорячённой пушкой. «Выше!» — произнёс негромкий голос. Не сзади, где стояли игумен, Шуйский, Иона с мощами, а прямо из пронизанного солнцем воздуха. Арсений поднял икону над головой, уже вовсе не ощущая тяжести. Зная, что виден отовсюду, сам не видел ни своих, ни чужих, а что видел, позже не мог объяснить. Радостное нечто, тёплое, простое. Без формы, но цветное; тихое, но заглушающее выстрелы. Не похожее ни на что... В отрешённом раздумье, не замечая людей, прошёл мимо них вниз и вышел ко внутреннему рву, между стенами. Вело его одно понимание, что непременно надо подойти к пролому и провести перед ним черту, границу между мирами, границу мира. Если же ослеплённые ненавистью люди пересекут её, прибыли им не будет, только гибель. Чудотворная в его руках не к бою сердца укрепляла, а давала последнее остережение: остановитесь! Кажется, по нему — по ним двоим! — стреляли. Неупокой медленно прошёл вдоль прясла от Покровской башни до церкви Иоакима и Анны, увидел в деревянной стене открытый вылаз и вошёл в него. Там его уже ждали, подхватили из ослабевших рук икону, руки упали, словно отсохшие. Он пребывал в каком-то светлом, лучистом ослеплении. Не различал лиц. Старая женщина со стёртыми чертами коричневого лика сунула ему ковшик медовухи. Он выпил, огляделся и вернулся в мир с его обыкновенными нелепостями.

Одной из них был моток крапивной верёвки на поясе старухи. Неупокой спросил, глупо улыбаясь — в голове уже пошумливало от мёда:

— Кого вязать, сердешная?

— Литву, отец святый, — ответила она серьёзно.

Многие запаслись верёвками для этой цели. Трудно поверить, но вот свидетельство: «Тогда же во Пскове жены, по домам оставшиеся от печали, оставивше немощи женские и в мужскую оболокшися крепость, каждо из своих дворов и каяжда против своея силы оружие ношаше. Младыя же и сверстныя, крепкие телесы, досталь с приступа литву прибивати оружие ношаху, старый же жены и немощныя плотью в своих руках малые и краткие верви ношаше и теми литовский наряд по сказанью в город ввести помышляюще. И вси к пролому бежаху, и всякая жена другие паче тщание скоростию показующе».

Такую уверенность в победе внушила им Чудотворная. Через жён Богородица взбодрила мужей. Те больше не прятались за деревянными заплотами, спустились в ров и, используя его как шанцы, стали почти в упор расстреливать венгров. У тех пропала охота спускаться по разрушенной стене под пули. Шуйский и Хворостинин на ходу разработали тактику этого странного боя между стенами: сосредоточивали огонь на выбранном участке, затем по сигналу рожка туда устремлялся отряд с топорами и саблями, добивал и сбрасывал в наружный ров уцелевших и возвращался раньше, чем из Покровской башни поспеет помощь.

В огневой мощи у русских было подавляющее преимущество. Ядра летели со всех раскатов, противнику не удавалось сосредоточиться, скопление удесятеряло потери. И смысл исчез. Ни вниз спуститься, ни на деревянную стену не забраться без лестниц и верёвок. Биться между стенами с засевшими во рву?

Только это и оставалось, стычки вспыхивали всё чаще. Люди смелели, озлоблялись, теряли соображение смысла, живая масса стекала в межстенную теснину с обоих берегов. Поляки, венгры, русские перемешались, уже нельзя было плющить их ядрами, побьёшь своих. Арсений в горестном раздумье и одиночестве — даже свои монахи обходили стороной —наблюдал сверху эту припадочную резню. Правда, вновь прибывающие поляки и литовцы отнюдь не мучились той жаждой крови и добычи, которая швырнула утренние отряды на приступ. Свежим глазом оценив расклад, они не ввязывались в игру, высылая в межстенье немногих охотников. Русские, наоборот, бились всё злее, устремлённее, отбросив осторожность и даже соображение, без толку гибли, в азарте преследования бросаясь в пролом, швыряя смоляные факелы в пробоины Покровской башни и получая пули. Из башни тянуло гарью, выплёскивало дым, у венгров не было воды... Да сами псковичи были как смолистый сосновый лес, долго не поддававшийся огню. Но вот полыхнуло всерьёз — и не остановить пожара от корней до поднебесья. Венгры только оборонялись, у них осталось одно мечтание — продержаться в Покровской до ночи. Их выкуривали, как пчёл.

Чем дольше наблюдал Неупокой кровавую свалку, тем меньше она занимала его, как не захватывает Пещное обрядовое действо с известным исходом, отроки не сгорят в печи...

Он думал, что русские сказания изображают войну вернее немецких и польских фабул, цветистых и исполненных любования рыцарским искусством. Война есть чёрная работа, в ней не отыскать отблеска красоты. Движения людей, скопом убивавших друг друга, то напиравших стенкой, то шарахавшихся под защиту своих пищальников, были однообразны и грубы, а смерть нелепа и тошнотворна. Их эфемерные победы — наши валят в пролом, через минуту немцы и венгры пихают копья в ров, покуда их самих не сваливают туда железным дробом, — напоминали метания стада у поскотины с похмельным пастухом. Кто же пастух? Уж верно, не воевода Шуйский, скорее выжидающий исхода, поворота сумбурного сражения, чем направляющий его. Если же все дерущиеся одержимы военным бешенством, подобным хмелю, то непонятно, что это за хмель. Логичнее предположить, будто людей, грызущихся в тесном межстенье, натравливает посторонняя, невидимая сила-воля...