— Только крестьянам та война не надобна! — возразил Богушу Игнатий. — За что им горбы гнуть? Война есть луп, грабёж!

— А что нам робить, коли московит повсюду лезет? — вмешался шляхтич, приехавший с Мотовилой. — Мало ему было татарских юртов, Казани да Астрахани, отнял наш Полоцк, Ливонию разорил. Ныне в Инфлянты впёрся, як в чистую одрину с сапогами. Скольконадцать лет меж нами ростырк идёт по его, московита, вине!

Корецкий первым почувствовал, что для собрания социниан беседа принимает чересчур воинственный характер. Он крикнул виночерпию:

— Не задремал ли твой наливач, Хома? Подай-ка добрым людям по зацному кубку, у них горла иссохли. Игнатий не для войны ходил в Московию, а помочи ради нашим братьям, коих разоряют стяжатели-монахи. Оставим кесарево кесарю, поговорим о Церкви развращённой.

— Церковь не вся развращена, особливо Православная, — возвысил князь Курбский свой сильный и красивый голос. — Иосифляне не убили в ней живого ростка, во многих обителях и в заволжских местах живут ещё гонимые нестяжатели.

По счастливому случаю, безымянный свидетель записал эту часть разговора. Курбскому возразил Чаплич:

— Во всех монастырях одно, всех развращает бездельная жизнь в обители. Можем судить по нашим православным. Верующие отворачиваются от них, приходы их пустеют, як и католические.

— Происками вас, социниан да лютеран!

— Чтобы узреть, каковы попы, не надобно соблазна Лютерова. Али ты сам, князь, не ведаешь, как развращена Церковь попами да монахами?

Андрей Михайлович с неожиданной уступчивостью провозгласил:

— Нехай им Бог судит, не аз: бо маю и своё бремя грехов тяжкое, в нём же повинен ответ дать праведному судии.

И весь тот вечер до конца застолья был он необычайно грустным и молчаливым, хотя социнианские словопрения должны были раздражать его.

На исходе вечера случилось непонятное. Гости уже устало разбрелись по дому, разбились по трое-четверо, доспоривали, допивали и выясняли свои шляхетские, далёкие от философии дела... Слуга Андрея Михайловича позвал Игнатия с Неупокоем в одну из комнат, сказав, что князь желает с ними побеседовать. Вспомнив, с какой непримиримостью смотрели друг на друга Косой и Курбский, Неупокой удивился, как охотно пошёл Игнатий за слугой. Скоро ему пришлось убедиться, что Игнатий вообще относился к Андрею Михайловичу терпимее учителя и даже, как это ни странно выглядело, беседовал с ним исповедально-доверительно и жалостно. Когда Андрей Михайлович прилёг на жёсткой оттоманке, с заметной тяжестью опершись на локоть, его и впрямь можно было пожалеть — таким болезненно-усталым выглядел князь, и очи его цвета тающего льда обратились к Игнатию с тоскливым вопрошанием.

— Ну, поведайте, каково в России? — начал он тепло, но тут же и струйка желчи прорвалась: — Чай, васильки обильней прежнего цветут во ржи?

— Поля чистой пшеницы тоже есть, — возразил Игнатий, мягкой улыбкой намекая на слова одного из посланий Курбского.

— Их разом не вытопчешь. — Андрей Михайлович повернулся к Неупокою: — Сказывают, ты, калугере, из Печор. Как там живётся-молится после гибели Корнилия? Иосифляне полностью взяли верх али прозябает искренняя вера?

Неупокою всё ещё непривычно было видеть вблизи человека, о котором в России говорили как о главном супротивнике царя, пуще польского короля. Он развёл руками:

— Службы идут по уставу, кельи общежитийные, иноки на разряды разделены, а трапезуют вместе. Не ведаю, твоя милость, чем отличались устроения отца Корнилия, меня тогда в Печорах не было... Только не он ли стену строил?

На стену деньги надобны и труд детёнышей. Далеко сие от нестяжательства.

— Вижу, заражён ты крайним безумием социниан!

— Я, государь, заволжских старцев ученик. Да на словах и новый игумен Сильвестр Нила Сорского чтит, а не Иосифа Волоцкого угодливое озлобление. И государь, я слышал, с Максимом Греком любил беседовать. Но как до дела доходит...

Курбский перебил его:

— Дело-то непростое, калугере: государство! Разве оно акридами питается? И в нестяжательстве надобно меру знать, иначе церкви православные в ничтожество впадут, а лютеранские возвысятся.

— Лютерово учение не златыми главами, а свободным духом живо!

— Курбский всё больше раздражался:

— Не понимаешь ты! Коли бы государство состояло из книжников, можно и без каменных храмов обойтись. Но государство — это множество! Как говорил злодей Чингис, устроитель государства татарского, множество — это страшно! Потому и нужна в его устроении мера и хладный рассудок, да где они у чуда нашего?

«Чудом нашим» князь Курбский письменно и устно именовал царя. Неупокой, невольно улыбнувшись, вновь не удержался от возражения, удивляясь своей упорной, даже неразумной дерзости:

— Что же, заветы заволжских старцев не годны для устроения жизни?

— Да ты помысли, возможна ли жизнь по их заветам где-либо, кроме бедной кельи? А всех по кельям не распихаешь, калугере. Потому самое чистое учение грязнится и искажается, приходя в мир. Наша забота — сберечь его основу... Будет об этом! Скажи, ты знаешь греческий?