Мария Юрьевна стала из Ковеля забрасывать сыновей безумными письмами, будто князь избивает её и держит впроголодь, а бедную Раинку, запертую отдельно как участницу кражи со взломом, и вовсе изнасиловали! И Корецкому и возному была очевидна вздорность этих обвинений, но невозможно было отказаться от нового расследования, тем более что и Андрей Михайлович умолял о нём. Братья Монтолты откликнулись на письма матери по-своему, распределив обязанности: Андрей собрал отряд местной шляхты и напал на Скулин, одно из имений Курбского, разграбил сельскую лавку, убил нескольких крестьян и сжёг «лесной товар», приготовленный к отправке в Гданьск. Юрий рыскал по дорогам в поисках князя, надеясь застать его врасплох. А Ян подал заявление в суд, приложив письма матери.

Пан возный должен был приехать в Миляновичи на следующий день. Андрей Михайлович понимал, что суд, в отличие от Богуша Корецкого, не станет вникать в болезненное состояние Марии Юрьевны, а примет к сведению и её заявление, и жалобу якобы изнасилованной Раинки, чтобы припомнить князю, когда дело дойдёт наконец до развода. До приезда возного надо было успокоить Марию Юрьевну, договориться с нею по-хорошему, разобраться с Раинкой. Не может девка так нагло врать, за ложные свидетельства по головке не гладят. Кто мог пристать к ней, взаперти сидевшей после допроса? Кирилл Зубцовский никого не допускал в ту комнату...

— А сам не заходил? — внезапно спросил его князь, когда его парламентарии, выйдя в тёмный двор, уже держались за уздечки осёдланных коней.

Кирилл от изумления и обиды только воздуху хватанул. Руки и взор его сами вознеслись к окошку спаленки, где почивала пани Зубцовская, урождённая княжна Полубейская.

Только теперь до него дошёл зловещий замысел княгини и Раинки.

Зубцовский был их главным обвинителем, как пострадавший. Припугнуть его нечем было, кроме ссоры с женой. Половина доходов пана Зубцовского шла от её приданого. Но главное, ему и князю Курбскому совсем не с руки было ссориться с многочисленным и сильным на Волыни родом Полубенских, врагов и без того хватало. А Мария Юрьевна могла поссорить, тем более что и сама была свояченицей князя Полубенского. Такое получилось гнёздышко, такой узелок.

Зубцовский так резво погнал коня, что ни колымага, предназначенная для Марии Юрьевны, ни Игнатий с Неупокоем не поспели за ним и вскоре оказались одни на ночной дороге. Вооружённые холопы, как следовало ожидать, умчались за Зубцовским.

Возница, влетевший в яму на дороге, махнул кнутом в темноту: «Хай их, безумных!» Игнатий тоже перевёл коня на шаг и стал сговариваться с Неупокоем, как вести себя при встрече с Марией Юрьевной.

Женщины в Речи Посполитой, рассказывал Игнатий, взяли волю, не виданную в Московии. Пользуясь правом на имущество, каким они владели до замужества, и денежным «возмещением ущерба бесчестия», они в случае развода могли оставить мужа голым и бездомным. Развод здесь — отнюдь не исключение, его решает королевский суд и утверждает епископ. Мария Юрьевна — из православной шляхетской семьи, её набожность известна всем, что тоже не облегчает положения князя Курбского.

— Як в горницу войдём, перекрестись да сотвори молитву, только после поклонись княгине. Бог у неё на первом месте. — Помолчав, Игнатий уточнил: — Впрочем, полагаю, что ещё недавно держала она его пониже князя.

— Уверен, что поменялись они?

— Нет ничего темнее сердца малжонки, обиженной в своей любви. Може, в нём и Бога не осталось, один поверженный кумир да бесы.

Под утро, когда вялые лошади, хватив росистой травки у дороги, сами заторопились в стойла, они достигли предместья Ковеля.

Город и замок стояли на разных берегах речки Турьи — узкой и тихой, с заболоченной поймой и зарослями камыша. В нём обильно и бесстрашно челокали, кормились утки. Дичи в сырых верховьях Припяти хватало.

Они подъехали с юго-запада, по левому берегу, прямо к замковому рву. Кирилл Зубцовский выслал навстречу слуг, запоздало спохватившись, что может потерять и колымагу, и Божьих людей, на коих и он возлагал немалые надежды. Перед стеною замка Турья делала резкий поворот налево, подрезая невысокий, в полторы сажени, бережок. Городок Ковель лепился на терраске другого берега, рассекаемый главной улицей Королевы Боны. От замка видна была скромная ратуша со шпилем и флажком, устремлёнными в раскалённое до медного сияния небо. Слуги оглядывались на ближний сосновый лес и торопили. Дубовые ворота, обитые железом, глухо захлопнулись за приезжими, деревянный мостик через ров был живо подтянут к стене крапивными верёвками. Стена была из дерева, толсто обмазанного глиной.

Во дворе замка стояло несколько теремов и изб, крытых соломой, тёсом, а княжеский дом — черепицей. На гульбище мелькнула и пропала чёрная борода Зубцовского. Игнатий посмеивался — Кирилл Иванович Раинку из заточения выпустил, уговаривает или угрожает, а Мария Юрьевна показывает обиду и гордыню, думает: принять ли Божьих странников, княжеских стряпчих? А хорошо бы теперь глотнуть горячего вина да спать!

Мария Юрьевна по случаю недуга — так было объявлено Неупокою и Игнатию — приняла их в опочивальне. Этот обычай, всё больше распространявшийся на Западе, на русский взгляд выглядел развратным. Мало того, Мария Юрьевна была одета в такую вольную, открытую на шее рубаху, что в первые минуты Неупокой не о княжеском поручении думал, а как бы увести глаза от её готовых раскрыться прелестей. Мнилось — распахивается обшитый жемчугом ворот и золотой крестик скользит по шёлку в явственно обозначившуюся ложбинку... Мария Юрьевна, когда хотела, могла разбудить беса не только в пятидесятилетием князе. Лучше сказать, чем человек моложе, тем он вернее поддавался её угарному соблазну. Нос её был слегка поддернут, чистых и тонких очертаний губы — налитые, поцелуйные, и если она не злилась, улыбалась, слегка откидывая голову, отягощённую каштановыми волосами (с закрашенной или едва заметной сединой), то ни морщинок, ни отёков на подрумяненном лице её не было видно.

Перекреститься и сотворить молитву странники не успели — Мария Юрьевна заговорила первая. Голос у неё был незвонкий, суховатый, срывался на басок:

— Никак, Игнатий? Батюшко, скоро ли ты устанешь пыль дорожную глотать? Как тебя князь-то терпит, ведь он Косого на дух не переносит!

Игнатий холодней Неупокоя относился к женским прелестям. Прежде чем отвечать княгине, он поклонился серебряному распятию над её постелью. У рук и ног Христа бледно желтели выпуклые топазы, как бы раздутые слизью изнутри, отчего распятие производило не возвышенное, а болезненное впечатление.