Князь воскликнул:

— Гляди, малжонка моя в добром здравии, а дети врут!

Возный пошёл до конца:

— Пани княгиня, скажи сама, что думаешь о сём навете?

— Будто пан возный сам не видит, где я сижу! — холодно возразила, но как бы и увильнула Мария Юрьевна.

Возный вздохнул:

— Одно я вижу, ваши милости, а иное видит Бог, да не скоро откроет: не вовремя творите вы ростырк межи собой, покуда Речь Посполитая единствует в делах военных. Я с сеймика ранее сроку выехал, не докричав. Позволь мне, княже, дать тебе совет: король наш Стефан уже едет во Львов, Волыни ему не миновать. Попроси его прямого и докончального суда, иж мне не ездить более к тебе по злым наветам.

— Почто король во Львов едет? Денег у шляхты просить?

— Да, такое приспело время, что королю приходится и на сеймиках горло драть. На словах все за войну, а як до денег, один ответ: «Мы производим насилие над собой!»

Андрей Михайлович высокомерно ухмыльнулся:

— Вспомни, пане Вольский, я ведь писал об этом в своей «Истории», так меня в клеветах обвинили — то-де потварь московита на литовское шляхетство! Не любы-де ему наши распорядки, нехай течёт обратно, под топор московского дела. А я был прав!

Пан Вольский тоже невольно рассмеялся, отчего лицо его стало ещё морщинистее и, как ни удивительно, грустнее. Хлёсткий отзыв Курбского о шляхетских нравах многих задел, но и запомнился: «А паны набьют гортань и чрево калачами с марципанами, нальются винами, тогда готовы самого турка совлечь с престола... Егда же возлягут на одрах своих между толстыми перинами, тогда, едва к полудню проспавшись, со связанными головами с похмелья, едва живы восстанут; на протчие дни паки гнусны и ленивы, многолетнего ради обыкновения... А что ещё горше — и княжата так боязливы и раздрочены от жён своих, яко наслышат варварское нахождение, так забьются в претвёрдые грады; и воистину, смеху достойно: вооружившися в сброи, сидят за столом с кубками да бают фабулы с пьяными бабами своими...»

— Не стану утверждать, будто изменились люди наши, — сбросил улыбку Вольский, — но, судя по последним сеймикам, шляхта и княжата уже не мыслят запереться в претвёрдых градах. Деньги и верно платят скупо, но сабли точат все. Одно смущает: московит упорно твердит о мире. Многие вопрошают, не лезем ли мы на рожон, замириться дешевле станет.

— Ты веришь московиту? Ужели мало ещё учен?

Андрея Михайловича затрясло. Подумалось — как бы ему и впрямь не кинулась в голову густая кровь. Так бывало с ним при всяком признаке шляхетской мягкости и легковерия, при всяком намёке на замирение с Москвой. Тонкопалая, но сильная рука его, одинаково привычная к перу и рукояти сабли, скомкала меховое одеяло.

— Он понимает только силу, поймите вы! Слова, призывы к справедливости отскакивают от него, как стрелы от зерцала!

— Но с той поры, что ты, твоя милость, покинул Московию, великий князь успел и образумиться и постареть. Опричнину отменил. А яким добряком прикинулся в наше бескоролевье...

— Он остался тем же деспотом, что и был. Только, я чаю, поглупел. Московию я давно покинул, но лист последний, глупством и лаем наполненный, совсем недавно получил.

Возный притих. Он слышал, разумеется, что царь Иван Васильевич прислал Андрею Михайловичу очередное послание, завоевав Инфлянты. Но это забывалось, тонуло в коловращении мелких дел, для возного князь Курбский гораздо чаще оказывался одним из тяжущихся, обвиняемых и обвинителей, погрязшим в неразрешимых сварах, а не человеком, прикосновенным к высочайшей политике. А ежели подумать, то и королю великий князь Московский не писал таких пространных епистолий, как своему беглому воеводе. Странно, как всё это близко сосуществовало — кляуза Яна Монтолта и личное письмо повелителя великой страны.

Андрей Михайлович заметил впечатление, произведённое на возного одним упоминанием письма. Ему выгодно было это впечатление усилить и закрепить. Он с показным трудом поворотился к Марии Юрьевне:

— Душа моя, в печуре под окном ларец стоит. Достань оттуда грамотку с чёрной печатью.

Мария Юрьевна так поспешно кинулась к нише под окном, что проницательному Вольскому стало неприятно. Конечно, кроме грамоты царя она надеялась увидеть документы, исчезнувшие из Ковеля... Она копалась дольше, чем нужно, и коготки её в досаде царапали кипарисовое дно ларчика. Андрей Михайлович развернул свиток, заранее презрительно улыбаясь, но и наслаждаясь почтительным изумлением гостей.

— Само сие послание есть первое подтверждение того, в чём я остерегаю вас, беспечных. Он сколько лет не отвечал на моё второе письмо? И не ранее ответил, чем захватил в Инфлянтах последний замок. Сам же он и разоблачил себя: «У нас ведь кто бьёт, тот лутчи, а кого бьют, тот хуже». Рассуждение душегубца. Когда же я эту епистолию его читаю, уже не ведаю, здраво ли умишком наше чудо. К чему он передо мной-то выворачивает себя: «Яко же ныне грешника мя суща, и блудника, и мучителя, помиловал Господь животворящим крестом». Думает, ежели он с десяток замков набегом захватил, мы, изгнанные, забудем его блудодеяния? Читаю и не могу уразуметь — да сам-то он вычитал ли, что его писец накорябал? Через пень колоду валит... «Ты чего для поял стрелецкую жену?» То он мне юношеский грех напомнил, иного места не нашёл. А про Кроновы [31] жертвы пишет и вовсе темно, для чего-то жену свою покойную поминая. Али он Кроновыми жертвами называет свои нечестивые игры с младшим Басмановым?.. Ах, не в том суть, пан Вольский} Я его волчью душу знаю, вы мне не верите. Король приедет на Волынь, я у него не суда с Монтолтами стану просить, а вот с этой епистолией в руках о самом главном говорить буду. О войне!

Внезапная тишина наступила в комнате и длилась, длилась — воистину как будто тихий ангел пролетел. Но были у него огненные крылья, и никто не избежал ожога. Разве одна Мария Юрьевна, уязвлённая совсем иным огнём, не вникла в содержание беседы, как она и обыкновенно не вникала, не хотела замечать ни отличия мужа от остальных людей её круга, ни его духовных устремлений и достижений. Она любила его корыстной, собственнической любовью, требующей принижения предмета любви до своего уровня, чтобы способней было владеть-любить... Покуда князь вещал, она уже что-то новое задумала, заторопилась и, как только она умела, безмолвно намекнула возному, что он засиделся в опочивальне. Он поднялся.