С Алексеем Адашевым и протопопом Сильвестром Курбский соглашался почти во всём, и уж во всяком случае — в главном, земельном вопросе, Разрешить его должно было завоевание степи. Взятие Казани, а через год Астрахани положило только начало продвижению на восток и юг. Освоение новых земель было невозможно без разгрома Крымского ханства.

Алексей Адашев обладал счастливой способностью примирять самых убеждённых противников и завораживать их своими замыслами. Дети боярские и дворяне любили его не только за работу в Челобитной избе, где он умело разбирался в их бесконечных жалобах, но и за то, что разделял их простые мечтания и предлагал такие же простые пути их исполнения. Ему не надо было доказывать, что мелкое поместье давало в год не более двенадцати рублей дохода. До половины дворов стояло пустыми, переманить крестьян из крупных вотчин или из монастырских деревень не было ни малейшей возможности. Пашни годами лежали в перелоге, на собственных запашках урожай был ещё ниже крестьянского. Чем жить служилому сословию?

Южные земли привлекали не только чернозёмом. В Поволжье и на междуречье Оки и Волги, к югу от Арзамаса, густо жила пахотная мордва, то есть готовые работники. Они держались за свои земли и многолюдные деревни, их можно было и изоброчить «не по старине», и заставить господский клин пахать... Раздачи этих земель дети боярские ждали терпеливо, понимая, что сперва надо окончательно разобраться с татарами.

Конечно, крымских Гиреев поддерживала Турция. Но Порта проглотила завоевание Казани и Астрахани, турки увязли в безнадёжной войне на Средиземном море, где против них объединилась едва не вся Европа. Напав на Крым, Россия только присоединилась бы к антитурецкой лиге, к чему её не уставали призывать, особенно имперцы. А уж Литва, чей юг ежегодно разоряли татары, непременно примет участие в их разгроме... Адашев, Курбский и их ближайшие друзья могли часами беседовать о том, каким неудержимым и согласным будет этот порыв русских людей на юг, как он объединит два враждовавших народа, принадлежавших к единому корню и говоривших на одном языке. Трудно сказать, чего здесь было больше — исконной вражды к орде или неосознанного тяготения к образу жизни литовского дворянства, шляхетским вольностям, свободе и образованности. Правда, Курбский относился и к вольности, и к образованности осторожнее Адашева, подозревая, что для православия они опасны. Но в том, что с Литвой надо жить в согласии, в Избранной раде никто не сомневался.

Кроме государя. И дело было не только в Киеве с городками — исконной вотчине Рюриковичей, а не Ягеллонов. В Литве он видел препятствие другим своим, до времени сокрытым замыслам, а то, что привлекало в ней дворян, вызывало у него искреннее возмущение. Он не мешал Адашеву готовить поход в Крым, сговариваться с литовским воеводой Вишневецким, но в успех верил слабо. Может быть, в нём глубже, чем в других, сидело почтительное отношение к силе Гиреев, издавна именовавшихся «царями», и призрак огненного нашествия жил в его наследственной памяти, в болезненном воображении. Степи казались ему непроходимыми и необъятными, словно пучина, способная поглотить любое войско. Может быть, Адашев и его друзья не видели того, что Иван Васильевич преувеличивал... Во всяком случае, к 1556 году между царём и Алексеем Адашевым наметились несогласия, а в деятельности правительства — метание, разнобой.

В приказах, в Думе стали поговаривать, что подрайская землица хоть и богата, но ведь пуста, безлюдна... Мордва и черемиса? Их не так легко изоброчить, у них свои старшины дань собирают. Летом Андрей Курбский сам убедился в том, что осесть на чужих землях куда труднее, чем взять город. Не потому ли восстали горные, то есть правобережные, черемисы, что кое-кто из служилых попытался исполнить адашевские замыслы? Курбского послали подавлять восстание, но перед выездом из столицы царь указал ему, что его задача не устрашать, а умиротворять. Пусть они снова принесут присягу, государь их милостью не забудет, обижать не велит... Пройдя походом по опустевшим деревенькам и стойбищам, Андрей Михайлович мысленно поставил крест на освоении черемисских и мордовских земель в ближайшие годы.

Одна только история и развлекла его в то лето: черемисы вздумали выбрать себе царя из татарских мурз. К царям, как и к идолам, у них было самое простодушное отношение — как к лицам служилым, с определёнными обязанностями, но отнюдь не с привилегиями. Убедившись, что против отряда Курбского татарин слаб, они отрубили ему голову и насадили на верхушку сухого дуба со словами: «Ты и карачии твои не сотворили нам помощи столько, сколько волов наших поели. А ныне голова твоя да царствует на высоком суку!» Вернувшись в Москву, Андрей Михайлович рассказал об этом случае Адашеву. Тот мрачно засмеялся: «Они правы — единодержец обязан побеждать. Иначе для чего самодержавство?»

В том же году Андрей Михайлович был, в обход окольничества, пожалован в бояре. Ему исполнилось двадцать восемь лет, он и бородой едва обзавёлся, подравнивал её на польский образец. Своё новое положение как мог использовал для подготовки Крымского похода, хотя и царь, и большинство руководителей Разрядного приказа готовились совсем к другой войне.

Много лет спустя, уже в Литве, наслушавшись о богатстве Лифляндской земли, населённой трудолюбивыми и подневольными мужиками, Андрей Михайлович убедился, что поворот русского общественного мнения к войне с Ливонией был так же неизбежен, как и пересветовские мечтания о подрайской землице. Но в разгар подготовки войны с Крымом нападение на Ливонский орден, ссора с Литвой и Швецией выглядели недомыслием. Татарская опасность отнюдь не уменьшалась, Турция двинула янычар к Астрахани, воевода Николы Зарайского Василий Умной-Колычев постоянно сообщал, что крымский хан «готов в Переколи...». Самое время было добить змея в его гнезде.

Иван Васильевич грезил одной Ливонией. Его всё громче поддерживали служилые, которые ещё вчера мечтали о степных чернозёмах. Боярам да князьям, укоряли они, нетрудно уговорить своих крестьян из многолюдных вотчин переселиться в урожайное подстепье. Мелкопоместным некого переселять... Так после недолгого перерыва пробудились старые разногласия между богатыми и бедными землевладельцами, и государь впервые принял сторону мелкопоместных, хотя и по своим, отнюдь не христианским соображениям.

Он не столько о земле говорил, сколько о море. Надежда на оживление морской торговли, на барыши ревельских купцов должна была расшевелить тех, кому оплачивать войну, — посадских. Пусть новгородцам хватало сухого пути через Выборг, псковичам — через Литву, но москвичам и ярославцам крупные зарубежные дела только мечтались. Чьё сердце не вострепещет от видения собственного кораблика, бегущего по студёным волнам в Данию или империю! И слабосильные торгаши, не освоившие даже русских рынков, присоединили свои голоса к хищному воплю мелкопоместных: возьмём Ливонию — всё море наше! Как будто это так просто: взять — и чтобы соседи не заметили.

Среди возражений против Ливонской войны у Курбского, Адашева и их друзей, близких ко двору князя Старицкого, было наиглавнейшее: ежели западный мир — Литва, империя, Швеция — объединится против России, нам не устоять. На это Иван Васильевич отвечал: «Я знаю, вы со Старицкими издавна тянете к Литве. Я не забыл, куда его отец бежать пытался... А коли вы ещё и с Вишневецкими спелись, то скатертью дорога — в Запороги!»

Весной 1558 года война была объявлена. Под Дерптом и Нейгаузом русских ждали первые сладкие победы. И Курбский приложил к ним руку, они не могли не вызвать у него радости и покаянных мыслей: вот ведь как ладно всё идёт, а я не верил! Он вовсе не пожалел, когда во главе Крымского похода, всё-таки состоявшегося тем же летом, поставили не его, а брата Алексея Адашева, Данилу.