На ясном закате Михайло в сопровождении десятка конных детей боярских вышел к Гауе. На дне её долины неподвижно сияли серебряные ивы. Стальное русло в их оправе огнисто отражало небо. Ниже по течению, за лесом, угадывался высокий берег с Вольмарским замком.

Лес густо разросся по северному берегу Гауи — сосна и липа, орех и ясень. Плотная ежевика и кукушкин лён глушили стук копыт. Лошади шли сторожко, даже не всхрапывая, если комар попадал в ноздри, только подёргивали кожей от укусов, а когда всадники оглаживали их шершавыми боевыми рукавицами, благодарно вздёргивали морды.

Тропа свернула вниз, к ручью. Михайло поднял руку, остановил своих. Лес поредел, перед разведчиками открылся замок Вольмар.

Он стоял на горе, с юга круто подрезанной рекой Гауей, а с севера и востока — впадающим в неё ручьём. Предместья — бурга [19] — отсюда не было видно, оно примыкало к замку с запада. Зато отчётливо чернели две угловые башни. Восточная соединялась с внутренним жилым укреплением — бергфридом, под крышей которого поблескивали два окна. Косой закатный отсвет давал возможность рассмотреть стражей, медленно появлявшихся и исчезавших между надстройками на стенах. Стены были сложены из валунов, скреплённых белым известковым раствором. Издалека казалось, будто замок обтянут сетью на очень крупную рыбу.

Единственные ворота вели, наверно, на запад, в бург... Но, пройдя вниз по ручью, Михайло обратил внимание ещё на одно странное сооружение — отросток стены, вытянутый по отрогу в сторону Гауи. Он заканчивался мощной прямоугольной башней, выносной стрельницей, позволявшей наблюдать за замком как бы со стороны и бить по нападающим сбоку и сзади. От этой башни к реке вела крутая натоптанная тропка. Под утро Михайло решил устроить на ней засаду.

Он велел напоить в ручье коней и отойти поглубже в лес. Привычные гулевые ребята удлинили поводья, привязали каждый своего коня к ноге и задремали кто где пристроился.

Едва забрезжило, Михайло тихо позвал:

— Рудак!

Рыжая голова с хвоинками и даже цветочком в волосах высунулась из-за соседней ёлки.

— Пойдёшь со мной в засаду?

— Можно.

Рудак Незнамов огладил на груди ферязь, нашарил шапку с железными пластинами. Проверил, как выходит из ножен сабля. Полюбовался ею. Боевые холопы вооружались рогатинами, топорами, кистенями, служилый не обходился без сабли. Рудак был за верную службу пожалован именьицем в сто пятьдесят четвертей, произведён в служилые. И хоть Михайле трудно было забыть холопье прошлое Рудака и тайную службу Малюте и Годуновым против Умного-Колычева, Рудак сумел войти в доверие к нему и князю Трубецкому, стал нужен: за время жизни в Орше он освоил местный говор, а за зиму, по-холостяцки снимая жильё у толмача из Посольского приказа, умудрился выучить немецкий. Он знал, что там, где другому поможет родовитость, его, Незнамова, вытянут способности и служебная ревность.

Прихватив ещё одного сына боярского и наказав остальным заседлать коней, Михайло пешком спустился к ручью. Перебредя его и прячась за крутым уступом лесистого склона, они вышли к Гауе. Тропинка под выносной стрельницей могла служить и водоносам, и рыбакам. Остроглазый Рудак первым увидел поплавки сетки, вырезанные из сосновой коры. Они неподвижно лежали на белёсой, цвета густой сметаны, дремлющей воде рассвета. Сетка округло перегораживала приустьевой омуток. В зарослях ивняка была запрятана долблёнка.

— Пора снимать, уснёт рыбка-то, — кивнул Рудак на сетку.

— Не сопи.

Михайло тяготился ожиданием. Рудак ждать умел, лежал тихо, как брёвнышко, и уж конечно не сопел. Михайло замечал, что ему часто хочется кольнуть Рудака, обидеть зря... Время тянулось как отсыревшая вожжа. Уже и Гауя зарозовела, а рыбачок не появлялся. Спит, тунеядец, под боком у жены.

— Удача! — прошептал Рудак.

Михайло не сразу понял, почему удача. По тропке спускались двое, он предпочёл бы одного. Рудак пролепетал у самого уха:

— По всему, батька с сыном. Аманат!

До чего живо работает голова у Рудака на всякую подлость: конечно, сына можно взять заложником, аманатом! Ежели Полубенский в замке, отец тайно отнесёт ему весть. А вдруг сбежит и не вернётся, что делать с сыном? Об этом Михайло думать не хотел.

Рыбаки были латышами, их говора Рудак не понимал. Но по крупным носам и деревянно-твёрдым подбородкам видно было, что родные. Они столкнули лодку, сын стал придерживать её веслом; медленно двигаясь вдоль поплавков, отец поднимал над водой радужную сеть и выбирал рыбу. Всякий раз, освобождая ячею, он встряхивал сеть, и ячея раскрывалась изумлённо вывороченным зрачком, слезясь водой. Расправив сеть, рыбаки вернулись к берегу. Отец раскрыл мешок, сын стал укладывать туда рыбу, потом запрятал лодку. Отцу, верно, нравилось смотреть на сына и учить его работать основательно, получая тихую радость от самой работы, а не мечтая об отдыхе. Сыну было лет двенадцать.

Когда они увязали мешок, Рудак первым выскочил на них с обнажённой саблей. И снова было видно, что отец испугался не за себя, а за сына.

Он объяснялся по-немецки с той же натугой, что и Рудак. Да, конунг [20] Полубенский в замке, недавно воротился из Триката, где охотился с друзьями. Немцы его не любят, литовцы в бург почти не ходят, живут в замке особняком. Что-то рыбак пытался рассказать о письме принца Магнуса, недавно привезённом в Вольмар для оглашения, но Рудак запутался в словах или латыш бубнил неправдоподобное: «Бес с ним, Арцымагнусом, — заторопил Михайло. — Толмачь про Полубенского, чтобы нам с ним встретиться. Али пусть вышлет кого из товарищев». Он уже присмотрел место встречи, откуда легко утечь. По другую сторону ручья было плешивое взгорье с открытыми подходами.