Царь уклонялся от обсуждений конечной цели похода. Большинство воевод надеялись, что завершится он взятием Риги, что послужило бы оправданием затяжной и дорогостоящей войны. Если поход и не был последним, то решающим.

Двадцать второго июля, почти через месяц после выступления, подошли к первой твердыне — Люцену, по-русски — Луже. Замок оберегал юго-восточный угол Ливонии, на сочленении её с Литвой и Псковщиной...

...Сперва плеснуло в очи озёрной голубизной, как будто узкий осколок неба косо врезался в землю белесоватым краем прямо под ноги коням дозорного отряда, нетерпеливой рысью выбежавшим из леса. А дальний край осколка — густо-синий, в зелёных строчках камышей — лежал у изножий покатых возвышенностей и седловин, подпиравших главный холм, увенчанный каменной громадой. С северного берега озера, где скапливались русские полки, полоска берега под замковой горой казалась очень узкой, а склоны и стена, на взгляд военных знатоков, неприступными. Озеро было длинным, его придётся долго обходить, потом переправляться через речку, всё на глазах у немцев. О скрытной переброске пушек нечего мечтать.

Речка была неширока, и всё же тяжёлый наряд тащить через неё не хотелось, благо дальнейший путь лежал на запад. Пушки оставили на северном берегу, переволокли только станковые пищали — двух «Девок», «Волка» и «Соловья Московского». Их развернули не на замок, а на запад, опасаясь внезапного подхода немцев из соседнего города — Режицы.

С дороги на Режицу обстановка вокруг замка стала виднее, проще. С юга к нему примыкал небольшой посад, разбросанный по окрестным седловинам, а рыночная площадь занимала ровную площадку напротив замковых ворот. Их разделяли только неглубокая протока и ров... В полутора вёрстах от замка стояла мыза — немецкое поместье. Отсюда открывался широкий обзор озера и западной стены. На мызе стал государев полк.

В версте от него, на оконечности озера, расположился полк Правой руки. Режицкую дорогу оседлал Передовой. Остальные полки раскинули свои телеги и шатры северней речки, на пустошах, в пределах двух вёрст от замка. «А по порозжим местам, — велено было записать в «Разрядах», — стали головы с детьми боярскими», чтобы никто из замка не утёк. Люцен был обложен устрашающе и плотно.

На рассвете следующего дня дозорный отряд Репчука Клементьева, захватив с собой латыша Фоку из посольских толмачей, ворвался на посад, на рыночную площадь. Покрутившись перед поднятым мостом, соединявшим площадь с замком, Репчук наметил, где установить тяжёлые пищали, чтобы прямыми выстрелами раздолбить ворота. Со стен, конечно, станут стрелять, но на то и война. Однако, пока он ездил, Нагой изготовил своё ядро — письмо коменданту Юргену фон Ольденбоку, переименованному русскими в Букана.

Двенадцать лет фон Ольденбок мирно правил суд в гербовом зале замка, собирал подати на рынке в свою пользу, ибо король освободил его от взносов в литовскую казну. Двенадцать лет за окнами его холодной спальни алело на восходе и закате то голубое, то ослепительно заснеженное озеро, рождая уверенность в вечной тишине. Лес на востоке, на границе, выглядел мрачным, беспредельным и безлюдным, война оттуда на памяти фон Ольденбока не приходила. Юрген растил двух сыновей, больше всего на свете ценя достаток и покой.

От обилия вооружённых людей, вдруг обступивших его мирный замок, занявших берега и пустоши до горизонта, у Юргена стянуло сердце, ожиревшее от пива и свиных колбасок. Всю ночь он тщетно решал головоломный вопрос о долге перед покойным королём. Наутро он получил письмо от русского царя: «Здесь наше царское величество. Мы милостиво пришли волею Божией свои вотчины дозирать и очистить, и вы б из нашей вотчины Лужи вышли вон, а мы вас пожалуем и животы вам велим дать и повольно вас отпустить в свою землю...»

Латыш Фока, доставивший грамоту, прочёл её Юргену на дурном немецком языке. Фон Ольденбок, так и не решивший вопрос о долге, дал нелепый ответ: «Грамоту я не возьму, но город Божий и государев». С Богом было понятно, а вот какого государя Юрген имел в виду, осталось неизвестным.

Неудержимо разгорался солнечный июльский полдень. Над озером парило, длинный рыбачий чёлн казался висящим в дымке. В душном государевом шатре шло совещание, на котором решающее слово принадлежало Афанасию Нагому, в противовес нетерпеливой боевитости Богдана Бельского.

Тот рвался в безопасный бой, под стены притихшего замка. Афанасий Фёдорович с неприязнью замечал в последышах опричнины эту наглость безнаказанности и желание покрасоваться рвением. Родич Богдана Малюта покрасовался под Пайдой... Бельского приходилось урезонивать, доказывая государю, что на Букана осталось немного надавить — и он откроет ворота, ему деваться некуда. Богдан нашёл подход к царю:

— Как он смел государеву грамоту не взять? То обида!

К обидам Иван Васильевич был чувствителен. Он весь нахохлился, нос и глаза набухли то ли слезами, то ли тяжёлой кровью. Если упустить эту неустойчивую минуту, прорыв злобы бывал страшен. Нагой поспешно предложил:

— Пусть стрельцы вдарят из пищалей. Букан давно сей музыки не слышал.

Вовремя сказанное слово, случалось, утешало государя, особенно если давало ему возможность ловко пошутить:

— Нехай сыграют! Запоёт Репчук, а главные гудочники — Фомка Бутурлин с Иваном Змеёвым!

— Уж государь наш милостивый как скажет, словно пером напишет, — раньше всех восхитился Бельский и пошёл распоряжаться.

У Репчука с его детьми боярскими кони млели под сёдлами, они первыми запылили по чистым улочкам посада к воротам замка. Бельский дослал за ними две сотни стрельцов, восхитивших латышей и немцев-обывателей добротностью зелёных кафтанов. Репчук вернулся через четверть часа: