— Судя по тому, что ты вернулся с Мальты, они все же были к тебе благосклонны, — произнес Дмитрий, заметив набежавшую на лицо казака тень, — только сдается мне, Газда, что свобода не принесла тебе большого счастья…

— Верно, не принесла, — с печальным вздохом согласился, казак, — свободу я обрел, но друга верного навсегда утратил…

Он умолк, шевеля прутом корчащиеся в огне сучья. Отсветы пламени плясали на его лице, осунувшемся и усталом, и от этого казалось, что казак морщится от боли. Похоже, воспоминания были для него тяжелы, и, видя это, Бутурлин, не стал требовать продолжения рассказа.

— Бывает, смерть подкрадывается к человеку незаметно, — прервал затянувшееся молчание Газда, — не в виде убийц с ножом или ядом, но в виде недуга, коий не распознаешь, пока он целиком не завладеет плотью.

Так случилось и с Командором. Занятый делами Ордена, он не заметил, что болен. А когда понял, было уже поздно. У него началась чахотка.

Дивно ведет себя сия хворь. Она не покрывает человека язвами, как проказа, от нее не выпадают, как от цынги, зубы, она, словно незримый червь, точит человека изнутри, и тот сохнет, теряя бодрость и силу.

Как бы он ни был смугл, кожа его бледнеет, становится прозрачной, и сквозь нее пылает злой чахоточный огонь. Еще эту напасть сопровождает неизбывный кашель, лишающий человека покоя и сна.

Командора он терзал без малого месяц. Вначале я гнал прочь мысли о чахотке, надеясь, что это лишь простуда, которую мой друг, при его могучем здоровье, осилит за неделю-другую. Но время шло, кашель не уходил, а в глубине Командоровых щек уже разгоралось чахоточное пламя.

Чем я мог ему помочь? Мне были известны снадобья, приостанавливающие чахотку, но для их изготовления нужны были травы, коих нет на Мальте.

Я пытался добыть лекарства через купцов, ходивших на торговых судах между италийским берегом и Мальтой, но они мало понимали в снадобьях и не сумели достать то, о чем я просил.

Потуги отыскать целебные растения у мальтийских лекарей тоже ни к чему не привели. Заносчивые, как и вся орденская знать, они пренебрегали советами «схизматика» и отворачивались от меня, как от чумного.

Их же порошки и отвары были бессильны против недуга, все больше одолевавшего храброго мальтийца.

В тот вечер я увидел кровь на платке, коим Командор прикрывал рот при кашле, и понял, что он обречен. Знаешь, москвич, я редко плакал в жизни, а тут едва не разревелся, как баба.

За то время, что я прожил подле него, мы сроднились душами: его радость была моей радостью, его боль отзывалась болью в моей душе. Я знал, что не спасу его, и это бессилие терзало мне душу больнее, чем когда-то терзала спину турецкая плеть.

Он же был покоен, невозмутим. Похоже, Командор ждал смерти как избавления от сердечной тоски, мучившей его долгие годы. В последние дни он редко бывал на людях и коротал время в одиночестве в своей каменной башне, обращенной окнами к морю.

Один из его оруженосцев погиб в бою с турками, другой, тот самый Альваро, что предлагал мне взять плеть, был произведен в рыцари и теперь сам командовал бастионом. К Командору он заходил редко, и то больше по службе, чем по душевной надобности. Посему я был единственным человеком, с коим он виделся каждый день.

Вечер нашей последней встречи был неприветливым и хмурым. С неба, темного от туч, накрапывал мелкий осенний дождь. Когда я вошел в покои Командора, он сидел у камина, задумчиво и отрешенно глядя на огонь.

Бросив на меня короткий взгляд, он знаком велел мне сесть, и когда я исполнил это, протянул мне запечатанный свиток пергамента.

— Я хочу попросить тебя об одной услуге, — произнес он, откашлявшись в платок, — это письмо нужно отвезти моему брату в Италию. Я хочу, чтобы это сделал ты.

Завтра с Мальты отплывает корабль. Он доставит тебя в Геную, а оттуда посуху ты отправишься на север, в Верону. Там наш род всем известен, и ты без труда найдешь дом Сфорца.

Корабль уйдет на рассвете, поэтому поспеши собрать в дорогу все необходимое. И еще. Ты теперь вольный человек, а посему, выполнив мою просьбу, не возвращайся на Мальту, а поезжай к себе, в Роксоланию. Там тебя родные заждались!

Больно мне стало от его слов, словно кто кожу каленым железом прижег. Сколько было мечтаний о том, чтобы поскорее убраться отсюда, а тут впервые поймал себя на том, что не хочу покидать Мальту.

— Почто от себя отсылаешь, Твоя Милость, — спрашиваю, — может, не угодил чем? Как я тебя покину в недуге? Не по-дружески сие будет и не по-христиански! Письмо в Италию кто угодно доставить сможет, а я уж лучше здесь тебе помогать буду. Глядишь, найдутся для тебя травы целебные и одюжишь ты, тогда я с Мальты и отплыву!

Он улыбнулся грустно так, говорит: «Брось обманывать себя, Пьетро, мы оба знаем, что мне уже недолго пребывать в бренном мире, призывает меня к себе Господь. Ты мне ничем помочь не сможешь, а вот себе навредишь, если до моей смерти пробудешь на Мальте.