— Не думаю, — грустно вздохнул Корибут, — ваш Князь так же упрям, как и наш Король. Пока они оба претендуют на Южную Русь, им не договориться. А жаль, объединив наши силы, мы могли бы не бояться ни шведов, ни сарацин!

— Было же время, когда Московские Князья предлагали военный союз князьям Литовским, но те предпочли заключить унию с Польшей…

Дмитрий обтер торс снегом и накинул на плечи тулуп.

— Верно, — усмехнулся Корибут, — если помнишь, Московия тогда пыталась отнять у нас Смоленск и еще кое-какие земли. Трудновато было литвинам принять такую дружбу!

— Но ведь и ваш Великий князь Кейстут незадолго до того стоял с войсками под Москвой, — парировал, Дмитрий, — нам тоже было что вспомнить…

— И то верно, — без особой радости согласился Корибут, — много дров наломали наши предки, хватит разгребать и детям, и внукам!

— Видно, придется нам, Княже, браться за разбор завалов, — белозубо улыбнулся Бутурлин, — чтобы потомкам было меньше трудов!

Князь промолчал, по-доброму усмехнувшись. Молодой боярин, не по годам рассудительный и бойкий умом, нравился ему все больше. Несмотря на разницу в возрасте, Жигмонт с Дмитрием были во многом похожи и понимали друг друга с полуслова.

Конечно, Дмитрий не заменит ему сына, но будь он не московитом-схизматиком, а польским или литовским князем, лучшего зятя Корибут себе не пожелал бы. Бутурлины — род славный и древний, да и сам Дмитрий не уронит честь предков. Правда, красавцем его не назовешь: черты лица грубоваты, да и щеки побиты оспой, следы коей не в силах скрыть короткая молодая бородка.

Но серые глаза, быстрые и живые, светятся отвагой, а клинком он владеет лучше многих из польской знати. Не раз на привале шляхтичи, сопровождавшие Корибута, предлагали ему померяться силой на саблях. То были искусные, опытные рубаки, однако никому из них не удалось одолеть Бутурлина в поединке.

Неизменно побеждал он своих противников и в кулачном бою, до которого так охочи были московиты. Когда Корибут пребывал с посольством при дворе Ивана Третьего, Московский Князь развлекал его зрелищем рукопашных боев, в коих принимал участие и Бутурлин.

Еще тогда королевский посланник приметил молодого бойца, что, не выделяясь ростом и силой, за счет сноровки валил на спину настоящих богатырей.

«Хорошо, что он мне достался в попутчики, — с теплотой подумал о Дмитрии Корибут, — жаль только, что служим мы разным Государям!»

Расставшись на время со своим провожатым, Жигмонт направился к ближайшей палатке и, подойдя, постучал по ее стенке кнутовищем плети. Внутри послышался тихий шорох, и наружу показалось озабоченное лицо женщины лет сорока.

— Магда, разбуди Эвелину, да поторопись, мы скоро выступаем! — наказал он ей.

Пробормотав слова извинения, женщина вновь скрылась в палатке, а Корибут вернулся к себе в шатер, чтобы надеть доспехи и вооружиться.

Подобно большинству тогдашних воителей, он искусно владел многими видами оружия, но на войну и в дорогу брал с собой лишь то, к чему более всего лежала душа: тяжелый боевой топор, как правило, подвешенный в чехле к седлу, широкий прямой меч, и кинжал, носимые на поясе.

В Литве, в родовом замке Корибута, хранились рыцарские доспехи, предназначенные для войны, но в походе он предпочитал им гибкую русскую кольчугу, ладно облегавшую его большое, сильное тело. Надев броню и опоясавшись мечом, Жигмонт стал больше похож на московского боярина, чем на польского магната.

Впрочем, он никогда особо не пытался подражать высшей польской знати, не брил лица и не остригал волосы в кружок, как это зачастую делали шляхтичи Польши и Литвы.

Длинноволосый и широкобровый, с резкими чертами лица, пронзительно- голубыми глазами и окладистой русой бородой, он словно вобрал в себя мощь своего озерно-лесного края, встававшего неприступной стеной на пути иноземных захватчиков.

Когда он вновь покинул свой шатер, большая часть палаток уже была свернута и погружена на вьючных лошадей. Не разобранной оставалась лишь та, в которой почивала дочь Жигмонта — Эвелина. Видимо, ей не хотелось вставать, в такую рань, а воины Князя не решались беспокоить ее, ожидая, когда это сделает сам отец.

Жигмонт не раз жалел, что взял ее с собой на Москву: пятнадцатилетняя девчонка плохо переносила тяготы кочевой жизни, уставала от долгого пребывания в седле, легко простужалась и порой невыносимо капризничала.

Сам воспитанный в строгости, Князь пытался и детей держать в ежовых рукавицах, но после смерти жены Анны и гибели Вилько в нем что-то сломалось. Он заметно смягчился и стал позволять дочери вещи, какие ни за что не позволил бы раньше.

В минуты дерзости или неповиновения Эвелины у Жигмонта не раз возникало желание отрезвить ее оплеухой, но всякий раз, занося руку для удара, он видел внутренним взором большие, испуганные глаза Анны, чувствовал на себе укоризненный взгляд Вилько, и рука сама собой бессильно опускалась долу.