— Что же делать? — спросил Косаговский.

— Сию же минуту скрыться, уйти в подполье! — поднялся решительно на ноги Раттнер. — Удобнее всего это сделать в Усо-Чорте. А вечером сегодня я через Клевашного назначу собрание шахтеров и других «рукодельных людей». Надо ускорить темп событий. В случае удачи мы одним выстрелом убьем двух зайцев: свергнем власть верховников и живьем захватим Гришку Колдуна!..

Рассказ М. Ковалева

— Пуститя-то, товарищи-благородья, недалечка мы, до Ижевского вся!

Он просил, напевно растягивая слова, и широко открывал беззубую, странно яркую на сморщенном бледном лице дыру молящего рта.

Сверху, из распахнутых дверей облупленной теплушки смотрели на него глаза и штыки.

Заплеванный подсолнухом, липкий кисель перрона колыхался суматошной. горластой толпой. Мутное небо по-осеннему слезилось на ржавые рельсы путей, на изодранные крыши, облезлые бока надорванных паровозов, на осатанелые лица бородатых мешочников и плачущих оборванных баб.

Человек у теплушки, подняв голову, покорно ждал.

— Недалечка мы, пуститя-то! — снова начал он.

— Да ты кто есть-то, а? — перебивая, строго спросил широколицый сероглазый красноармеец в заплатанной гимнастерке, с наганом у пояса.

— Вотские ма! Удмуртен-лэн! — обрадовавшись вниманию, заспешил просящий. — Ма фронт бывал, ма в немчине плен бывал. Глазов нада… Четырех годов дома не бывал! — и вдруг, смешно распрямляя придавленную котомкой тощую спину, вотяк вытянулся и четко, уже почти без акцента отрапортовал:

— Шестнадцатого стрелкового полка, третьей роты, второго взвода рядовой Василь Терелейн, ваша благородья!

Теплушка загрохотала тяжелым, согласным хохотом:

— Наш, стало быть, фронтовой! — гудели голоса. — Из татар, што ли? Отстал он, ребята, по-царскому лепортует!

— Пустить, чего там! Слышь, из плена мужик!

Но сероглазый властно поднял руку и жестом задавил смех.

— Документ есть? — жестко сказал он вотяку. — Давай! А ржать тут, товарищи, промежду прочим, нечего. Тут воинский эшелон. Не к бабе под бок едете, а на белую гидру контра-революционного мятежа. Незнаемых людей приказываю не пущать!

Хохот замолк: лица вокруг засуровились. Удмурт засуетился и короткими закостеневшими пальцами, покопавшись в своей котомке, вытащил желтую оберточную бумажку, всю усеянную зелеными язвами печати. Командир читал ее долго, шевеля сухими тонкими губами, и, внезапно посветлев лицом, протянул вотяку свою широкую жилистую ладонь.

— Лезь, товарищ! — просто сказал он, подтягивая пришельца.

Василь стоял на грязном полу теплушки, окруженный кольцом весело гуторящих красноармейцев, и озирался с несмелой, хорошей улыбкой.

— Спасибо-та, благородья, спасибо есть!

— Благородья, брат, вывелись! — ответно улыбаясь, произнес командир. — Благородий ты брось. Здесь не царская армия, а Красная. Здесь товарищи!

— Седьмой эшелон, по вагонам! — грянуло вдоль состава.

Покрывая вой и суету толпы, густо ударил колокол. Взревела глотка гудка.

— Отправляемся! — через гам перрона выкрикнул командир. — Устраивайтесь, товарищи… Да! — словно вспомнив что-то, снова повернулся он к вотяку. — Тебе куда, — говоришь, за Ижевск?

— За Ижевскова, за Ижевскова, Глазовска уезды! — часто кивая, заторопился Василь.

— Не попадешь! — отчеканил командир. — В Ижевске восстание. Белая гвардия… Царя хотят: генералы, купцы, попы, — пояснил он, точно боясь, что удмурт не поймет. — Вышибать их едем, чуешь? Сойти бы тебе, товарищ: опосля лучше доедешь, а? — и нерешительно он заглянул в глаза Василя.

Тот нахмурился. По низкому бугристому лбу пробежали морщины и мысли.

— Царь-лэн, купцы-лэн, генерал-лэн, — медленно, раздумчиво произнес он, и командир понял, что эти слова не безразличны для удмурта. — Ижевска генерал-лэн… — повторил между тем Василь, — вотский бедный мужик, русский бедный мужик бьют? Да?

— Ну, бьют! — не понимая, ответил командир.

— Били и бьют… — прищурясь, еще медленнее промолвил вотяк. Потом вдруг вытянулся и, сгоняя с лица морщины, почти лукаво заглянул в зрачки краскома ясными открытыми глазами.

— Винта даешь, и ладна! — просто оказал он. — Твой вышибать и мой вышибать!

Вагон шатался. Разоренная, голодная Казань девятнадцатого года убегала назад.

Колеса эшелона, грузно грохоча, подминали под себя рельсы раз’ездов.

В горячем сумраке теплушки сияла раскаленная пасть железки и огненные жуки тлеющих папирос.