— Кто! Известно, царь, купцы да генералы.

Многое еще хотел узнать Василь Но через час Ананьеву стаканом шрапнели расщепило череп, и он ничего больше не сказал. Не успел узнать от него Василь, что, когда с сырой зарею хлынули на окоп высокие, чисто одетые люди в остроконечных касках, — нужно было стрелять по ним. Василь привык бить птицу и зверя, а это были люди.

Но фельдфебель ударил его волосатым кулаком в лицо, и вотяк поднял любимую винтовку. Люди в касках были глупее зверей. Они бежали прямо на винтовку Василя. Когда вотяк сменил шестую обойму, бежать было уже некому. Атаку отбили, но той же ночью благородья приказали Василю и всем другим солдатам отдать винтовки.

— Мы взяты! — сказали они.

Василь опять не понял, зачем. У него есть патроны. Кто может его взять?

Он не знал, что такое «мешок», не знал, что попал в сраженье при Сольдау, что пуля уже сидела в виске генерала Самсонова и четыреста молчаливых орудий, нацеленных со всех сторон, сильнее его винтовки.

Через три дня Василь был уже в тучной Вестфалии, за тройными рядами проволок концентрационного лагеря. Здесь, как и в казарме, медленно потекли монотонные, серые дни. Приходящие годы приносили с собой только пищу похуже, работу потяжелее. Товарищи били реже, смеялись реже, и на лицах у них застыла голодная тоска.

Пришел день, когда заволновался лагерь. Василь робко подошел к одной из кучек шепчущихся взволнованных людей.

— Царя больше нет! — донеслось до его слуха.

— Царя-ат нету? — радостно не утерпел Василь. — Мира будет, лес будет? Да?

— Еще обождь с миром-то! — сурово остановил ею бородатый пленный. — Царя нет, — генералы да баре остались.

Была поздняя слизкая осень. Пленных пригнали с работ, и вдруг гибкая, как пороховая нить, огненная весть обежала лагерь. Большевики. Октябрь. Настоящая революция. Мир!

— Домой скоро! — день за днем гудело вокруг. — Домой! Революция! Мир! — Так мечтали. Но только через год тронулся эшелон с Василем. Пришла граница, Двинск, а с Двинском холодный жар сыпняка. Еще год с’ели лазарет, улицы и нищета. Но Василь верил и ждал.

— Октяб, резолус… — Это обещало, но было длинно и трудно. И сейчас только, до конца поняв и пережив непривычные слова, Василь повторил их по-своему:

— Генерал-лэн — прочь, купец-лок — прочь, войну — прочь!

— Кто?

— Октяб.

Переваливаясь, гремела теплушка. От железки, наполненного желудка, спины товарища по усталому телу лилось благотворное тепло.

«Кто говорит «товарищ»? Кто накормил, греет, не бьет, не смеется? — детски улыбаясь в темноту, уже сквозь сон думал Василь. — Большевики. Октяб!»

Пород огрызался надорванным лаем пулеметов.

Нарастая, дробно рассыпалась назойливая винтовочная трескотня.

Атака, развертываясь как удав, полукольцом охватывала предместье. Испуганный рев заводской сирены плыл над морщинистым зеркалом озера, тревогой наполняя грязные поля и унылые гребни полых перелесков. Вдоль стен и заборов окраины вспухали и таяли легкие пороховые дымки.

Редкие гранаты атакующих гулко, как молоты, колотили по ухабам узких немощеных улиц и рыхлым грядкам огородов, вскидывая к небу тяжелые султаны вязкой земли.

От слабо дымившихся развалин деревянного вокзальчика и разобранных путей, вдоль серой ленты спирального шоссе, то и дело бросаясь ничком в холодные лужи, перебегали жидкие цепи наступающих.

Василь, как и все, проскакивал несколько шагов и, бережно приподнимая новую винтовку, бросался в екающую хлябь дороги.

Такая война ему странно нравилась. Кругом все было знакомо и понятно. Впереди ни окопов, ни проволоки, по сторонам бежали не благородья, а товарищи.

По временам Василь оборачивался и видел рядом с собой спокойное широкое лицо с тесно сжатыми сухими губами. Командир, улыбаясь, кивал ему, и от этой, улыбки Василю становилось весело и тепло.

С каждой новой перебежкой рассыпной огонь окраины разгорался, как политый керосином костер. Над головой то и дело шипели свинцовые стайки. По сторонам брызгала и чмокала простреленная, влажная земля.

На левом фланге вспыхнуло было нестройное осипшее «ура», цепи поднялись, но пристрелянные максимы брызнули вдоль бегущих, смяли их и бросили к земле. Мертвые легли тут же. Цепь живых поредела. «Ура» потухло. Раненые угрюмо поползли назад, и сразу же, не дожидаясь команды, нестройно заговорили винтовки залегших, озлобленных своим бессилием бойцов.

Артиллерия сзади, маскируя неудачу цепей, зачастила и забухала.

Широкая ладонь опустилась на плечо Василю. Он оглянулся. Командир вплотную подполз к нему и теперь, указывая куда-то вперед, кричал прямо в ухо удмурта:

— Глазом хвастал? Гляди! Да не туды, правее, вона, где заборчик беленький, чуешь? Максимка-то в открытую, можно сказать… Займись! Отлей кошкам свои мышкины слезки. Чай, были?

Василь подумай о чем-то и кивнул, кивнул сурово, как никогда.

В полкилометре впереди, у белого заборчика, прячась среди грядок, действительно стоял пулемет.