Зрители расходились.

— Все на месте? — спросил Прупис.

— Господина Ахмета нет, — сказал я.

— И не будет, — ответил Прупис, — он делит бабки.

Раздался смех — прямо у меня из-под ног.

Я вздрогнул и чуть не свалился со стула — мертвый Муромец поднялся и сел на носилках.

— У кого-нибудь найдется закурить? — спросил он. — Я думал — подохну без курева.

Все стали смеяться, но больше не над словами Муромца, а глядя на мою пораженную физиономию.

Добрыня достал серебряный портсигар и раскрыл его.

Муромец оторвал кусок бумаги от старой книжки, лежавшей на полу, и свернул самокрутку. Потом закурил от бензиновой зажигалки.

Я понял, что все, кроме Батыя, здоровы и невредимы.

— Как же так? — спросил я.

— Так встреча же была товарищеская, — смеялся Прупис.

— Главное, — сказал Добрыня, — чтобы зритель видел, что все без обмана.

— Я всегда боюсь людей, — сказал Прупис. — Жабы доверчивые. Для них бой — всегда бой. И смерть — всегда смерть. Они как древние викинги — над смертью не смеются, с ней не шутят. Им даже в голову не приходит, что люди такие лживые.

Все засмеялись. Приятно было думать, что мы лживые. Нет, не вообще лживые, а лживые специально, чтобы провести этих жаб.

— Сколько мы заработали? — спросил, глядя в потолок автобуса, Муромец.

— Сколько дадут, столько получишь.

— Ты, мастер, давно не выходишь на поле, — сказал Муромец, — ты думаешь как в старые времена. Наверное, твой кладенец затупился.

Опять все засмеялись. И опять я понял, насколько я здесь чужой.

— Не затупился, — сказал Прупис. Он тоже улыбался.

Оказывается, ветераны получали свою долю с денег, заработанных школой. Школы сговаривались заранее — каким будет бой, сколько будет раненых и убитых. Причем на эти роли брали только ветеранов, профессионалов — их бой и их смерть должны были быть убедительными. Бывали случаи, что жульничество раскрывалось, но это плохо кончалось для школы и гладиаторов. В автобусе я узнал, что обреченные жертвы привязывали к себе грелки с краской, и умение нападающего заключалось в том, чтобы распороть копьем или мечом эту грелку, не поранив противника, но и тот должен был подставить нужное место — а в горячке боя это нелегко сделать. А вот юниоры — такие, как Батый или Гурген, которым пока не положено было настоящего вооружения и которые первыми заводили бой, — рисковали куда больше. Тут уж ничего не предугадаешь — можно было получить синяк, а то и копье под ребро. Путь к мастерству был нелегким, и никто не намеревался тебе его облегчать.

Вечером у Батыя рана разболелась — у него поднялась температура. Он стонал, ветераны спали, не обращая на него внимания, но Прупис пришел, привел с собой Фельдшера. Батыю дали аспирину, вкатили успокаивающий укол, и тот вскоре заснул. Фельдшер и Прупис тихо разговаривали. Прупис сказал, чтобы Фельдшер взял какие-то лекарства, но я не знал их названий — у нас дома были другие лекарства.

Я быстро привык к жизни в школе гладиаторов. Потому что всегда был занят. Беглый любимец спонсоров, домашнее животное пришельцев — мог ли я убежать? Конечно, мог бы. Но я уже понимал, что слишком мало знаю об окружающем мире, да и могла ли быть у меня цель? Если она и была, то я сам ее не осознавал. Я должен был попасть к Маркизе. Зачем? Может быть, мне повезло, что Лысый продал меня в школу гладиаторов? И здесь я буду жить дальше и стану таким же сильным и умелым бойцом, как Муромец? Или Добрыня?

Мне хотелось бы наладить добрые отношения с Добрыней, может быть, даже подружиться с ним, но он держал меня на расстоянии. Наверное, не мог простить мне нечаянного унижения, а может быть, я просто ему не нравился.

Зато с другими бойцами, даже ветеранами, я сблизился. Не сразу, конечно, но я никому не делал подлостей, не воровал, не подлизывался к Прупису, всегда готов был помочь, если надо что-нибудь зашить или починить. К тому же я оказался хорошим фехтовальщиком — я мог вышибить меч у настоящего мастера и мог защитить товарища, если тому пришлось плохо.

Я доказал это в первом же бою, когда меня в числе других юниоров поставили в основной состав. Встреча была договорная, народу на маленьком стадионе в Люберцах было немного, спонсоров всего трое — там поблизости нет баз, а спонсоры не любят далеко отъезжать от своих городков.

Против нас выступали татары — «Пантеры Пресни», команда слабая, но опасная, потому что у них были острые кинжалы и кривые сабли, которыми можно исполосовать человека.

В разгар боя человек пять навалились на Гургена, наверное бы зарезали, если бы не мешали друг другу и не спешили — дикие люди! Я первым успел на помощь. Я бил их плашмя широким лезвием меча и старался вышибить сабли из рук.

Троих я, кажется, обезоружил. Но помнил все время, что нельзя убивать и даже ранить в договорном матче — иначе будут большие неприятности и тебе и школе.

Но татары, видно, в борьбе забыли, что дерутся не по-настоящему.

Один из них успел все же распороть мне щеку — я даже боль почувствовал не сразу — таким острым был его кинжал, а второй вонзил кинжал под лопатку Гургену.

Тут на помощь пришли наши ветераны — они конями оттеснили взбесившихся татар на край арены и били их плетьми.