— Почитаешь мне? — вопросил Дживас, рухнув рядом, и я, призадумавшись, пробормотала:

— Я «Балладу Рэдингской тюрьмы» перечитать собиралась, так что это очень мрачно…

— И что с того? — фыркнул геймер, притягивая меня к себе и обнимая со спины. Я усмехнулась и, заявив: «Сам напросился», — начала читать «Балладу», рассказывавшую о солдате, убившем ту, кого любил, и казненном за свое преступление, но которого безумно уважали все осужденные за его силу духа.

— «…Но убивают все любимых, —

Пусть знают все о том, —

Один убьет жестоким взглядом,

Другой — обманным сном,

Трусливый — лживым поцелуем,

И тот, кто смел, — мечом!

Один убьет любовь в расцвете,

Другой — на склоне лет,

Один удушит в сладострастьи.

Другой — под звон монет,

Добрейший — нож берет: кто умер,

В том муки больше нет.

Кто слишком скор, кто слишком долог,

Кто купит, кто продаст,

Кто плачет долго, кто — спокойный —

И вздоха не издаст,

Но убивают все любимых, —

Не всем палач воздаст…»

Я читала поэму гениального писателя, а Майл осторожно перебирал мои волосы левой рукой, правой обнимая меня за талию и внимательно вслушиваясь в слова о жизни, смерти, любви и плате за грехи. Я читала без остановки, не переводя дыхание, и тишину наполняли образы тюремных камер-одиночек, каменной кладки, сырой и склизкой, и круга заключенных, пристально вглядывавшихся в узкую полоску света под потолком. Тик-так, тук-тук. Время бежало, а два сердца бились в унисон, переживая каждый вздох обреченного на забвение убийцы, которого не смогут забыть лишь такие же отверженные, потому что они видели, как он смотрел на свет, они знали, что в ночь перед казнью он спал спокойно — ведь он свой долг заплатил сполна…

— «…Близ Рэдинга есть в Рэдингской

Тюрьме позорный ров.

Злосчастный человек одет в нем В пылающий покров.

Лежит он в саване горящем —

И нет над гробом слов.

Пусть там до воскресенья мертвых

Он будет тихо тлеть,

И лить не нужно слез безумных,

И без толку жалеть:

Убил он ту, кого любил он, —

Был должен умереть.

Но убивают все любимых, —

Пусть слышат все о том.

Один убьет жестоким взглядом,

Другой — обманным сном,

Трусливый — лживым поцелуем,

И тот, кто смел, — мечом!»

Я дочитала поэму и закрыла книгу. Майл молчал, и я тоже не хотела нарушать такую понятную, такую родную тишину. Сколько времени так прошло? Кто знает. Но он вдруг осторожно коснулся губами моего виска и прошептал:

— А если не убивать? Если позволить жить?

— Значит, умрешь сам, став жертвой, и уничтожишь убийцу своей смертью, — пожала плечами я и закрыла глаза.

Майл крепко прижал меня к себе и больше в тот вечер не проронил ни слова, а около полуночи поднялся, потрепал меня по волосам, грустно улыбнулся и ушел в свою комнату. Я посидела еще минут пять, пустым взглядом глядя в потолок и думая о том, почему Энма-чо так жестоки, но, не найдя ответа, отправилась спать. Не хотелось абсолютно ничего — лишь закрыть глаза и больше никогда их не открывать…

Я проснулась в шесть утра, поздоровалась с Рюзаки, совершила омовение своей бренной тушки и вяло поскреблась на кухню. Заморачиваться не хотелось, но я себя больно пнула и решила запечь бананы в творожном кляре. К тому моменту, когда мафия соизволила явить миру свои заспанные моськи, у меня уже все было готово, и духовка остывала, отдыхая от трудов праведных. Михаэль заявил, что бананы — очень калорийная пища и есть их с утра — самое то, а Дживас фыркнул, сказав, что ему лишь бы пузо набить. Я опешила: Майл явно был не в духе, но причину этого я прекрасно понимала и с вопросами не полезла. Да уж, и зачем я его попросила быть со мной до того момента как… задание будет выполнено? Кто меня за язык тянул? Вопрос риторический.

Вскоре они утекли на работу, а мой день вошел в свою колею, за единственным исключением: Юля вместо обеда поскакала на тренировку с Бёздеем, который должен был ждать ее в парке после занятий первой смены. Вечером мафия вернулась и после ужина была выпнута вместе со мной нашим Инквизитором по имени L Лоулиетт, а на все протесты этот садюга ответил лишь, что «Мэлло должен получить задание». Спорить с L — все равно, что ковырять в розетке трезубцем Тритона: бесполезно, а если поднапряжешься и таки его туда впихнешь, током шандарахнет. Вот мы и не стали попусту тратить нервы и время и пошли на улицу. Погода стояла шикарная: двадцать семь градусов, облачность (отнюдь не переменная) и легкий ветерок. Короче говоря, благодать. Мы не знали, о чем говорить, так как все темы, по которым Энма-чо могли дать мне задание, уже были десять раз обговорены, так что я тупо шествовала между этими деятелями, как зек между конвоирами, размышляя о том, что за задание может выпасть Кэлю, а они думали о чем-то своем, гениальном. Наконец мы дошли до парка, но не того, где я обычно тренировалась, а до второго — ухоженного, в котором вечно кучковался народ: от семей с детьми младшего школьного возраста, пришлепавших, чтобы покатать детей на аттракционах, коих было мало, но все же имелись, до компашек укуренных или обколотых анорексичных наркош, взиравших на собственные глюки вперемешку с прохожими, развалившись на лавочках. Не знаю, с какого перепуга мы туда приперлись: я не любила толпу, Майл — людей в принципе, а Мэлло — шумные веселые сборища, при условии, что он в это сборище не входил. Короче говоря, мы в этом парке были, мягко говоря, «не в тему», но почему-то упорно шлепали по узким аллеям. Наконец, Михаэлю надоело размышлять с мрачным видом, и он заявил:

— Идем на аттракционы?

— Чего? — опешила я. — Михаэль, ты в детство впал, что ли?

— Да что такого? — отмахнулся немец. — Скажи еще: ты так стара, что развалишься, если на американских горках прокатишься!

— У нас их нет, — фыркнула я. — У нас вообще парк старый, дряхлый и того гляди все рассыплется.

— Ой, только не говори мне, что боишься! — попытался спровоцировать меня этот деятель.

— Не-а, мне пофиг, — пожала плечами я. — Что старые аттракционы, что новые — я не хочу кататься, и мне на них глыбко наплевать, равно как и на их состояние.