Или стоять здесь, на острове? Бесконечная, пугающая вода, и мелко, повсюду, куда ни взглянешь, едва по колено. Корабль не пройдет… идти вброд?.. Но сколько удастся пройти? Разве что на лодке, очень маленькой, ведь брать придется так мало. Вода не соленая, но пить нельзя. Волны невысокие, но пенятся и бушуют, открывая дно. Рыбы небольшие, но прожорливые, как акулы.

Чего я хочу? Отомстить им? Но когда Баница будет среди них или около них…

Ах, Иштван Баница! В конце концов я должен признать, что ты остался тем, кем был. Поэтому — пусть сопутствует тебе счастье и вера. Если… если ты этого хочешь, Пишта…

7. Тот, которого ждут

«Пип-пип-пип: восемнадцать часов ноль минут»… Если через пять минут его не будет, значит, придет около полуночи. Он так и сказал: полночь…

Не будь он такой простодушный и неловкий, я бы не беспокоилась. Но я волнуюсь, даже очень. Мне нужно за кого-нибудь волноваться; а ему нужно, чтобы кто-нибудь о нем беспокоился.

Снова Чайковский. Музыка, лекции. Лекции, музыка. Без остановки, с пяти утра до часу ночи. Выключить? Старая ведьма тут же снова включит. Единственная передышка — когда она выходит за покупками. Потом возвращается, включает радио и уже после снимает пальто. Когда я иду за хлебом и стою в очереди, у меня часа два тишины. Стоит потолкаться… Но полной тишины нет никогда. В доме все балки и перегородки дрожат от рева динамика; музыка, речи, прогнозы погоды барабанят по моей пустой голове, как горох. Но сейчас дают время: это хорошо. «Восемнадцать часов…» Пять минут уже наверняка прошло. Значит, до полуночи.

Чаще всего я почти не слышу этого шума; он заполняет весь дом, обволакивает меня со всех сторон, я перестаю его замечать. Не слышу даже сигналов времени.

Вот уже десять лет, как у меня нет часов… Интересно, кто их сейчас носит, мои плоские, платиновые часики? В Севастополе Костя сходил с мостика «Парижской коммуны» сразу за капитаном. Такой загорелый, красивый. Я ждала его на набережной, он подошел ко мне, пряча их в кулаке, а потом вдруг взял и застегнул на моем темном от загара запястье… Севастополь тогда был красив безумно. Когда «Парижская Коммуна» шла через Босфор, Костя стоял у штурвала… И в тот же день мы пошли купаться в море, а на следующий день я в первый раз испекла пирог. Пока мы ждали «Коммуну», я жила у его сестры. Мне было семнадцать лет, но я была уже взрослой женщиной, и все флотские офицеры приходили флиртовать со мной. «Маленькая Валькирия» — вот как они меня звали, и еще «золотоволосая». Крупные одесситки — брюнетки или шатенки — завидовали мне, да и плавать так хорошо, как я, они не умели. Они говорили: «Красивая, да глупая», и я шутила с Костей: «Вы знаете, Константин Владимирович, что я девушка красивая, но глупая?» И мы хохотали вместе и бегали наперегонки к морю, однажды я забыла снять эти часики, так мне захотелось в воду, но он только засмеялся, и весь день мы искали часовщика… Только один взялся их починить — старый бородатый еврей-частник, и Костя сказал мне потом: «Он спрашивал, графиня ли ты, но я ничего не ответил, я не сказал, что ты — дочь рыбака». «Хорошо, — сказала я — они сами могли догадаться и поглядеть на мои руки, вон какие они у меня сильные». «Это часть твоей красоты», — ответил он. И он знал, что мозги у меня тоже есть. Тогда ему нравилось, что вокруг меня всегда толпились мужчины, девушек — ни одной, у меня никогда не было подруг, только приятели-парни… Потом он стал ревновать, но в Севастополе не ревновал нисколечко. Мы не любили офицеров-черноморцев, мы были балтийцы. Костины друзья все были в балтийском флоте. Я была флотской женой, до сих пор осталась. Они ухаживали за мной — иногда застенчиво, иногда по-пьяному, — приводили художников писать мои портреты… На фоне моря. «Глаза Елены, как море». А я позволяла им сходить с ума. Севастополь — это ослепительный блеск, потоп цветов, но нашим домом был Ленинград, в котором мои глаза и волосы напоминали море, дюны… Я жила бы с Константином Владимировичем и сегодня. Он ревновал, но никогда ничего не говорил. У него были причины ревновать — были и не были. Я никогда бы не оставила его, нет, никогда, если я хотела кого-нибудь, то просто так, на один раз, — ив конце концов скандал разразился только потому, что я вопреки всем оставалась ему верной. А все прочее, даже если и случалось что, — только сплетни, если и правда, то неправдивая правда. Я любила тебя, Костя, любила до самой твоей смерти, и я все еще тебя люблю, люблю даже сейчас…

«Восемнадцать часов тридцать минут. Слушайте наше…» Нет, нет и нет! Не буду слушать. Даже дружеских советов не буду слушать. Теперь я беспокоюсь о нем; я хочу о нем беспокоиться, мне нечего больше тебе дать, Андрей[5]… Гаврилович. Я вижу дурные признаки и не только признаки…

Неужели его могли арестовать? Был здесь этот Вида, тоже венгр, он рассказал, что какого-то их земляка забрали ночью… как его звали?.. не помню. Глаза у Виды были иудины, прямо-таки маслились от похоти. Он спросил, где Лассу и когда вернется. «Он ходит, ищет работу», говорю я. Вида знает, что это неправда. «Вы думаете, что для нас здесь есть работа?» «Возможно, что для Андрея Гавриловича есть». Он весь дрожал от возбуждения, трогал мои волосы. Я притворилась, что ничего не заметила, и вела себя так, словно мы с Андреем уже принадлежим друг другу. Так оно и будет. Я это уже чувствую, хотя пока ничего не случилось, а он, наверное, и сам еще не знает.

Хозяйка храпит. Если подкрасться, можно выключить радио. Но как только станет тихо, она проснется. Она лежит на кровати одетая и храпит…

С Константином Владимировичем тоже так было. Я захотела его, хотя мне было всего шестнадцать, а ему — двадцать семь. Я шла из деревни, несла тетке овощи, увидела, как он выходит из вагона и идет к воротам. Я побежала за ним и упала, разбила себе голову, на волосах было немного крови. Он прижимал носовой платок к моей голове, к моим окровавленным волосам, пока со станции не прибежали сделать перевязку. Моя голова лежала у него на коленях. А потом мы собрали все, что высыпалось из корзинки, и пошли к поезду вместе, и он поехал со мной, а я смотрела, не замарался ли его щегольской офицерский мундир — он был военным инженером. Я хотела его, и он уже хотел встретиться со мной еще раз. И мы гуляли по Петергофу, и когда он сделал то, чего я ждала от него, он очень удивился, ведь я была еще девушкой. Он не мог этого понять. А потом снова все шло так, как хотела я. Тогда я была еще ребенком… Но я больше не бегала купаться голышом с мальчиками и девочками в прозрачном и добром море… Я стала его женой.

Когда я соблазнила его, я была девушкой, и он не мог ничего понять… Я работала машинисткой в Адмиралтействе; спустя две недели он забрал меня оттуда и стал приносить мне работу на дом. С тех пор я только для него перепечатывала данные о заливах и замерах глубины… Тогда, за машинкой, я выучилась правильно писать… В деревенской школе я проучилась всего четыре года. Писала я неважно, зато читала хорошо, и он очень радовался, что я люблю читать. Учение мне давалось легко. И к нам домой приходила учительница английского; по вечерам он заставлял меня повторять все уроки. Слух у меня был хороший, и я говорила с оксфордским акцентом. В Севастополе я уже говорила совсем бегло, и он гордился мной, и был очень влюблен.

Одни наши друзья отправлялись в полярную экспедицию. «Возьмите меня с собой!» Из-за него я бросила работу в Адмиралтействе. Но уговорить меня отказаться от экспедиции ему не удалось. Он просто устроил так, что мне не дали разрешения. «Вы знаете, Елена Андреевна, с женщиной на борту очень трудно, хотя, конечно, вы не уступите любому парню. Но начальство смотрит иначе». Это мне сказал приятель-навигатор. Тогда я в первый раз разозлилась и позволила другим за мной ухаживать. И все-таки он знал, что я никогда не брошу его, что я самая верная и самая любимая, потому что я никого и ничего не боялась.

Не я… он ушел от меня, когда его увели, а я осталась в пустой комнате, осталась сидеть, словно оглушенная, а слез не было. Я смотрела на него в оцепенении, и он понял, что я всегда оставалась верной ему, и останусь верной, и моя верность не знает слез. Когда утром они вернулись за мной, я сидела все так же на краешке кровати, на том же месте, один из них взял меня за локоть. Я старалась не упасть, это было трудно, но я не упала, и второй помог мне надеть шубу прямо на мягкий белый халат, который я накинула, когда они застучали ночью в дверь. А утром, когда они пришли за мной, дверь на лестницу все еще стояла открытой…