…Я пришел. Еще раз пройтись туда и обратно мимо дома? Эти ленивые милиционеры не так глупы, чтобы меня не заметить, а тогда пункт восьмой… Прохожу около агента в штатском. Нечаянно прохожу мимо двери, хотя должен был остановиться. Но дверь закрыта, закрыта, а у двери звонок. Иду дальше, оставляю за собой милиционера и за углом сворачиваю в боковую улицу, и — сразу же наискосок во двор посольства.

Проскочил. Большой автомобиль едва не задевает меня на выезде. Но иначе мне сюда не войти, у парадной двери пришлось бы ждать смены милиционера; теперь я внутри, пять-шесть ступенек наверх — и человек из застекленной швейцарской вырастает передо мной.

— Стой! — Краснолицый венгр, сержант с завидной мускулатурой.

— Я хочу видеть Иштвана Баницу.

Он пристально смотрит на меня. Его профессиональный глаз проникает под мое весьма приличное пальто, как будто видит под ним поношенную телогрейку. Быстрый взгляд на мои ботинки: да, я пришел пешком.

— Входа нет. — Это наш общий язык, незамысловатый венгерский язык.

— Пойдите и скажите Иштвану Банице…

— Здесь входа нет. Главный вход за углом.

Сюда и прежде заявлялись обтрепанные типы, но этому сержанту на занятиях вдолбили в голову, что с плохо одетой братией церемониться нечего. Этому он выучился. Отучится ли он когда-нибудь?

Я еле выговариваю слова. Презрение и ненависть давят мне горло. Но я говорю — охрипшим, сухим, угрожающим голосом:

— Я хочу видеть Иштвана Баницу. Понятно? — я задыхаюсь.

Швейцар стоит прямо передо мной. Я делаю шаг вперед. Если его ударю, буду целиться ребром ладони в кадык, чтобы раздробить ему горло. Этот венгр еще хуже, чем русские охровцы. Может быть, из-за своей уродливой рожи? Или здесь, в этом месте труднее с таким примириться? Я все холодно взвешиваю и быстро решаюсь: убийцам в лагерях легче, чем политзаключенным.

Парень, наверное, не трус, он тоже свое повидал на фронте. Он смотрит на меня, знает, что мы оба на волосок от смерти.

Он пожимает плечами и вдавливает кнопку звонка. Я тяжело дышу. Горло высохло, как после многих дней на пустыне.

Приходит еще один, какой-то чиновник.

— Этот человек, — говорит сержант-швейцар, — хочет видеть первого советника товарища Баницу.

Они оценивают меня глазами, страдая от жажды на меня наброситься, скрутить. Вопросов уже не задают. Думают. Я выкрикиваю команду:

— Немедленно доложить, что Эндре Лассу хочет с ним говорить. Он будет знать.

Они продолжают колебаться. Я ору изо всех сил:

— Кругом! — в моем горле тысячи игл. — Быстро!

Получается рев. Они сразу же принимают заученные на парадах позы, чиновник делает строевой поворот через плечо.

Швейцар устраивает комедию:

— Садитесь, пожалуйста. — Он выносит в узкий проход стул.

— Я не устал, — голос отказывает. Я шагаю взад и вперед у швейцарской. Колени трясутся. Напряжение еще больше, чем тогда на улице. Пытаюсь успокоиться, или наоборот — привожу себя в ярость? Но вот входит Баница. Седой, ростом выше, чем мне помнилось. Костюм в еле заметную клеточку. Я узнаю его, или, вернее, знаю: это он, и я рад, что у него такой элегантный вид.

— Банди![1] — кричит он.

Он обнимает меня, но во мне все еще клокочет.

— Гончие почуяли нищего, — киваю я в сторону швейцара.

Баница хмурится. Сержанту прекрасно известно, что означает, когда Начальство встречает гостя лично, а не посылает за ним чиновника. Вытянувшись, сержант широко распахивает дверь в коридор, тесно прижимается к стене, задерживает дыхание, когда мы проходим мимо него. Показывает выучку.

Я иду по темному, обшитому деревом коридору, Баница крепко, по-мужски, обнимает меня за плечи. Брат, сын, отец. Он на шесть лет моложе меня…

Из коридора проходим в парадный вестибюль, я вижу закрытую дверь, в которую не осмелился позвонить. Минуем еще одну дверь, оказывается в неком подобии гостиной с выкрашенными в белую краску стенными шкафами, тут чувствуется запах и чистота частной квартиры.

Баница помогает мне снять пальто Дмитрия Сергеевича — мою маскировку, и я стою, как голый, в лагерной телогрейке. К счастью, перед Баницей не нужно притворяться. К тому же я ее выстирал и залатал.

Меня беспокоит только одно — не знаю, замечают ли это другие, — мне не часто удается принять ванну. Но я помылся.

Он просит меня пройти в кабинет. Все новенькое. Удивительно, что нет запаха столярной мастерской. Ореховый стол, ореховые шкафы, полки, серый, покрытый чехлом диван, черные и серые кресла. Белые стены. Картины, передающие краски венгерской пуш-ты, омытой солнечным светом. Такие картины писал Кароль Ференци или Коста.

И в этой чистой, светлой комнате меня, лишенного защиты без моего пальто, в нищенской одежде, Баница усаживает в кресло. Свою телогрейку я мыл и дезинфицировал сотни раз, она совсем чистая и все-таки выглядит, как будто ее вытащили из канавы. Мои широченные штаны, выкроенные из толстого одеяла, подарок от Благова, болгарского коммуниста, в день моего освобождения — какой это был замечательный подарок! — здесь кажутся грубыми, неловкими. Ботинки тоже. Я чистил их, грязи на них нет. Но вот швейцар все равно заметил.