Карл-Йозеф впервые почувствовал что-то вроде странной болезненной легкости, когда ему удалось — опять же безо всяких усилий — пуститься вверх и достичь так называемой высоты птичьего полета. Он очутился прямо в потоке лунного света, плотного и какого-то даже осязаемого. Месяц на небе еще казался полным, отчего несколько зловещим, хотя на самом деле момент его полноты настал еще в среду, а сейчас он уже шел на спад, и об этом было прекрасно известно всем церковным астрономам. Карлу-Йозефу тоже. Он по-рыбьи извернулся в световой струе и на неопределенную минуту (время для него уже стало чем-то иным) замер. И никаких очков, подумалось ему, никаких биноклей, линз, дополнительных диоптрий. Он видел теперь насквозь и вглубь — на всем открытом его Оку пространстве.

Например, как растет трава, как нефть течет по трубам, как рыба плывет в реках и ручьях, по течению и против. Видел скелеты на дне засыпанных пещер и черепа на дне заваленных колодцев. Или, скажем, неисчислимые TIR-ы, замершие в длиннющих очередях перед пограничными переездами с полуживыми-полузадохшимися пакистанцами (на этот раз он был уверен, что там не бангладешцы, а пакистанцы), которые штабелями лежали, не шевелясь, под полом.

Он также видел тысячи освещенных изнутри церквей — по всей стране.

Карл-Йозеф Цумбруннен описал небольшой круг над долиной Речки и, не колеблясь, взял курс на Трансильванию. Этого нельзя пояснить — это остается только принять как данность. Мертвецы в основном мигрируют на запад. В памяти возникла детская игра в летчика и почему-то — как легко прыгалось в воду, в зеленые-презеленые и теплые речные глубины в окрестностях водяной мельницы.

Но можно ли это назвать памятью?

Он приблизился к Хребту прямо над полониной Дзындзул и — ничто не могло его остановить, даже зов Месяца-Луны — пошел на резкое снижение. Это оказалось сильнее не только ночного светила, но и его самого: не все нити разорваны. Он прошелестел над верхушками припорошенных снегом можжевеловых зарослей, обогнул трамплин и вынырнул прямо перед зданием пансионата. Его тянуло, это было его Место, странный дом с крылечками, террасами и башнями, с десятками окон. Но только два из них светились. И к первому из них Цумбруннен припал, да что там — прилип всем своим существом, ударившись о непробиваемый стеклопакетный холод.

За окном была комната Коломеи Вороныч. Девушка полулежала на застеленной тахте и что-то безустанно записывала в когда-то толстый блокнот, вырывая из него один за другим исписанные листы. Следовала уже сто тринадцатая страница ее письма исчезнувшему другу — тому, который ушел вчера на закате солнца.

«Я знаю, — писала Коля на сто тринадцатой странице, — что Ты раздвоенный, но потому-то и вечный. Ты, который всего лишь одну ночь тому назад еще был тут и классно брал меня [Коля зачеркнула три последних слова] нежно освобождал меня от этого тавра, клейма, клейкого клейнода — я имею в виду мою почившую в Бозе девственность, значит Ты — именно тот, кого я ждала всю жизнь [два последние слова она зачеркнула] не скажу как долго. Но в то же время Ты иной — ггузный, стагый и высый, похожий на хоббита пгестагелый мудозвон [последнее слово зачеркнула] болтун. Потому что, как я теперь уже знаю, Ты существуешь в двух версиях. Молодой — это когда Тебе вечно двадцать семь. Кажется, именно столько было Тому Поэту в ночь его смерти. И старый — это когда Тебе столько, как Тому Поэту было бы сейчас. Это если бы он не умер молодым. Только не говори, что все не так и я снова проехала! Я же видела, как Ты сходил с веранды к Послам Ночи! Они залегли в темных зарослях в ожидании Тебя. Думаешь, меня глючило? [зачеркнуто все предложение] А Ты в последний раз на мене глянул через плечо — то был не Ты! [последние два слова и вопросительный знак зачеркнула], ага, то был тот профессор, на полсекунды он прорезался сквозь Твою оболочку, ибо Ты и он — одно, я знаю. Я думаю, что благодаря этому Ты можешь быть и тут, и на Луне. Потому что на самом деле нам позволено что-то одно: либо тут — либо там. Мы разобщены, правда же? Между прочим, я знаю, что сейчас Ты уже там. Ха! Я видела, как Ты растворился в том гадком [последнее слово зачеркнула] лунном сиянии, как оно уже достало! А потом Послы Ночи тремя здоровенными филинами выпорхнули из своей засады в кустарнике. Ты шел вверх по лунному лучу, а они летели над Тобой и немного сзади, прямо эскорт».

Слово «эскорт» ей пришлось написать с переносом — эскорт. Последние две буквы попали на следующую страницу, а сто тринадцатая была точно так же решительно вырвана и брошена рядом с тахтой на пол — в груду из ста двенадцати ее предшественниц. Карл-Йозеф догадался, что дальше будет о нем.

«Знаешь, — писала она далее, — вот я Тебе пишу, но как я смогу переслать Тебе это письмо? Ты ведь никогда больше не явишься передо мной, это ясно. У Тебя еще так много — непочатый край — непочатых девушек! Непочатый рай девушек! А обычные почтовые услуги, так тут полный капец — сам знаешь, как долго все это длится, когда речь идет о сообщении между нами и Луной. Фактически всю жизнь. Впрочем, мне это фиолетово [одно слово зачеркнуто] не так важно — я все равно допишу это письмо до последних трех точек, потому что я уверена, что оно все равно будет прочитано. А у нас новости. Вчера вечером моя маман с Пепой принесли известие, что тут убили того австрийца-фотографа. Я сейчас все чаще думаю о нем. [Последнее предложение она зачеркнула.] Его уже нет, а я, оказывается, ничего, ничего, ничего о нем не знала! И уже не буду знать, оказывается. Какой он был чувак? Почему он сюда приезжал, что тащило его в нашу сторону? Нет, не так: я не то чтобы думаю о нем, я просто втыкаюсь, потому что он сейчас где-то тут. Например, за этим вот окном. Я зажмуриваюсь, поворачиваю голову к окну, потом считаю до десяти: один — два — три — четыре — пять — шесть — семь — восемь — девять — девять-с-половиной — девять-с-четвертиной — девять-с-ниточкой — девять-с-волосиной — десять! Я открываю глаза — за окном никого и ничего, только ночь. Но он где-то тут. Может, у меня еще просто нет допуска, чтобы его видеть? Зато благодаря ему я поняла, что такое двенадцатый обруч. Это колесо вечности, начало и конец в одном, Альфа и Омега, все мы и каждый из нас…»

Карл-Йозеф Цумбруннен вполне своевременно, на девять-с-волосиной, нырнул в струю ветра, исчезнув из-под ее окна. Понятно, ему не хотелось оказаться обнаруженным. Потому он так и не узнал, что такое двенадцатый обруч. В целом писанное Колей письмо несколько насмешило его своей патетикой, этим вечным свойством молодых и живых. К тому же, вспомнил он, эта девушка слишком много читает фэнтези и слушает Моррисона. Мистика какая-то, решил Карл-Йозеф.

Просто ему уже давно хотелось к другому окну — и вы догадываетесь почему. Так же решительно уткнулся он в него, прикипев лицом.

И оно увидело изнутри тускло освещенную ночною лампой комнату супружеской пары Пепа — Вороныч. Артур и Рома, казалось, спали. Да что там казалось! Спали — и все. Спали, как спят вместе влюбленные люди. То есть так тесно и так вместе, и так близко, и так совокупно дыша, как это делают люди, которые спят вместе по любви. То был неизъяснимо глубокий сон. Карл-Йозеф даже не пытался ее позвать. Включенный ночник свидетельствовал лишь о том, что некоторое время назад они могли заниматься любовью. Большое, во всю оконную раму лицо по ту сторону их комнаты на миг сделалось маской боли. Оказывается, он еще мог это почувствовать.

Разрыв, разрыв. Прощание, утрата, разрыв.

Он изо всех сил оттолкнулся от холодного евроокна. И сразу, резко вспарывая ночной воздух, ввинтился ввысь. И только тогда снова глянул вниз — на молочно-белый от снега и лунных потоков Хребет — когда здание пансионата под ним уменьшилось до бессмысленной родинки на мировой коже.

Ни один пограничный пеленгатор, как водится, не засек его небесных передвижений. Уже на трансильванской стороне Карл-Йозеф впервые понял, кто тут всегда кричит по-птичьи. Ему самому еле удалось выгрести из воздушной коловерти, которая оказалась мощным астрально-энергетическим завихрением. Десятки, если не сотни, душ носились в этой пространственно-временной пучине, без возможности когда-либо из нее выбраться. Вероятней всего, большинство их были обречены оставаться в этой центрифуге вечно. Карл-Йозеф умудрился проскользнуть сквозь безветренную трубу меж двух встречных циклонов, каждый из которых мог бы закрутить его в себе до конца времен.