— Воевал? — спросил дядя Ваня, заметив изуродованную кисть дяди Митрия.

— А как же, — ответил тот, почему-то сердито сплюнул в телегу, прямо под ноги, и часто-часто зачмокал губами, желая, видимо, что-то к сказанному добавить, но грустно подавив это желание.

— Вот он, гребет! — сказал Кононов и козырьком приложил ладонь ко лбу. — Со станции показался…

— Расшибут когда-нибудь башку, — покачал головой дядя Ваня, тоже спустился на землю и стал рядом с Кононовым, чтобы убедиться в том, что «гребущий» не кто иной, как сам Гришка Распутин, бедовый человек, несуразный подневольник срамных страстей в свои немолодые годы. — Он, — радостно протянул дядя Ваня, видимо изрядно заскучавший по нему в его отсутствие.

А Гришка Распутин, сам сильно томившийся по «кумпании», греб изо всех сил, улыбаясь широким лицом, словно прощая всем все и того же самого прося и у всех.

Подбежав к крыльцу, Гришка Распутин свалился на нижнюю ступень и устало выдохнул:

— С поезда спрыгнул! — Он показал движением правой руки, как кубарем летел под откос. — Чуть не убился. Слава богу, что на правый бок упал…

Немного поговорив, а за разговором переведя дух, Распутин встал и, показывая удаль русского человека, почти один с одной стороны взялся за пресс, который после недолгого кряхтения и отдышки погрузили на телегу. И нудно-скучно покуривавший дядя Митрий оживленно развернул хорошо ухоженных коней, шагом повел их мимо полустанка, а пройдя под железнодорожным полотном возле сухостоя на «другу» сторону, взял курс на хуторок, затерявшийся в урочище смешанного леса.

Держа «клешней» вожжи, дядя Митрий чмокал губами и подхлестывал лошадей под бока, чтобы они шли резвым шагом и не заглядывались на попадавшуюся им в пути сочную травку.

Мы, держась по бокам телеги и не отставая от нее, тоже старались идти споро. А чтобы дорогу сделать короче, дядя Ваня и Гришка Распутин заводили разговор с нашим возницей, так же как и мы, называя его «дядя Митрий».

— Дядя Митрий, — первым начал Гришка Распутин. — Сколь тебе годов, ежели не секрет?..

— Сколь есть, все мои! — отрезал дядя Митрий, невидяще взглядывая сбоку на Гришку Распутина. Затем, поразмышлявши с минуту, прибавил: — Девятый десяток разменял нонче…

Гришка Распутин присвистнул и, показывая нам глазами, что выведет старика на чистую воду, спросил:

— А как насчет энтого?

— А никак! — отрывисто выдохнул дядя Митрий почти весело и тут же пояснил: — Трижды на дню, а коли зимою, то чаще использую по другой надобности…

— Значит, нету надобности? — сказал Гришка Распутин.

— В мои-то лета энто только страм! — убежденно сказал дядя Митрий, а чтобы собеседнику стало известно, почему «страмно», добавил: — В старом теле более нету красоты… А на кой без телесной красоты энто нужно?

Телега съехала с накатанной дороги и пошла вдоль молодого осинника, переваливаясь с колеса на колесо на рытвинах и выбоинах бездорожья, нет-нет да давая лошадям возможность ухватить зубами молодую траву за челку и, перекатив через удила, проглотить ее.

— А ты тоже кричал, — вдруг ни с того ни с сего заговорил Кононов, когда лошади взяли вправо и пошли по обозначенной кем-то меже, вдоль которой стояли низкие столбики с цифрами. — Ты тоже, дядя Митрий, кричал: «За Родину, за Сталина»?..

Дядя Митрий, уже скручивавший очередную козью ножку, внимательно оглядел Кононова, а оглядев, ответил, не видя в вопросе ожидаемой насмешки:

— Каждый раз, когда поднимали в атаку! А как же?!

— Уважали?

— Уважали и любили! — ответил дядя Митрий и недоверчиво поглядел на Кононова. — А ты чего это все спрашиваешь?

— А другие-то как? — не унимался Кононов, желая во что бы то ни стало разговорить старого фронтовика. — А другие-то как, нравятся? — переспросил Кононов и, как бы предваряя ответ дяди Митрия улыбкой, взялся рукой за борт телеги.

Дядя Митрий, как видно тоже повеселевший от такого вопроса, нырнул «клешней» под серую застиранную рубаху с помятыми отворотами и почесался.

— А то как же! — сказал он и еще неистовее загреб под рубахой. — Что допрежь энтого был… — Дядя Митрий подтащил «клешню» к груди и провел слева направо до конца. — Весь украсился, дале уж хоть на то место цепляй… Бодряк — себе два, другим по одному… Другим два — себе четыре и про кажну награду книжку написал. Правда, сказывали люди, что писать не очень горазд… Больше по части поговорить. Тьфу, срамота! — вдруг выругался он, хлестнул сердито лошадей, но уже кнутом, со всего размаха. Лошади разом дернули и взяли с места галопом. — Кусай их всех комары…

Лошади пробежали метров двадцать и вновь перешли на шаг, словно чувствуя, что нам их не догнать, если не перейти на обычный ход.

Догнав-таки телегу, остаток пути мы шли молча, то выныривая на залитое солнцем поле, то снова уходя в глушь леса, где гулко потукивали дятлы. Но вот лес кончился, уступая место молодой поросли, перемешанной самой природой, чтоб не уставали глаза: то высветится молодая березка, как кисейная барышня, то застынет ель, как неприступный страж тишины и покоя, то затрепещет осинник, вызывая грибной дождь, и снова свет и тень, тень и свет, и вдруг на зеленом пригорке — черная изба, на другом — другая. Окна крест-накрест заколочены досками. Крыши покрыты зеленью, и труба вся в прозелени мха, поднявшегося на верхотуру.