Дорога в горы

Аннотация

Глава первая Солдат плотнее прижался к земле, сровнялся с бугорком и замер: показалось, что у леска, где белеют цистерны, кто-то прохаживается. «Часовой небось, кто же иначе?» Не решаясь двигаться, солдат настороженно всматривается. «А может, там никого нет? Может, померещилось?» Облако наползло на луну, и она потонула, как тонет гривенник, брошенный в воду. По полю побежала густая тень, заволокла и лесок, и цистерны. Положив винтовку на локоть и придерживая ее за ремень, солдат двинулся дальше. А в душе — беспокойство; «Не фашисты ли там? Может быть и такое. В их руках, слыхать, все правобережье…» Из мглы опять всплыли цистерны, большие, белые, как сугробы снега. Стало видно почти всю территорию склада. Вон к леску убегают столбы с густо подвешенной на них колючей проволокой. Чуть левее — ворота из жердей, дощатая будка сторожа… Солдат раздвинул ветки шиповника, густо растущего вдоль изгороди, прислушался. Вокруг — гнетущая тишина: не слышно даже сверчков, которые обычно не умолкают в такие теплые августовские ночи. Чудно: пушки, моторы — все умолкло. Или война устала, выбилась из сил? Тишина и радовала солдата — кто не ждал ее в громе войны! — и угнетала. Один в поле, да еще ночью, он тревожился, зная, что враг может появиться в любую минуту. Обманчива тишина на фронте. За леском взметнулись сполохи: артиллерия! Долетел звук: сначала — выстрел, затем — разрыв. К одинокому голосу орудия присоединился гул моторов. Он нарастал, приближался и вот уже повис над головой — воющий, противный, страшный. Под облаками запрыгали вспышки разрывов: бьют зенитки. А немного спустя со стороны реки, где переправа, донесся громовой раскат. Высоко в небе, как раскаленные мечи, скрестились огни прожекторов. Замельтешили пунктиры трассирующих пуль… Там, на переправе, — однополчане Донцова. Тяжко им. На тот берег, конечно, еще не успели, и вдруг — налет, ночная бомбежка. Нет хуже, когда не видишь в темноте ни самолетов, ни отрывающихся от них бомб! Час назад Степан Донцов тоже был там, на переправе, лежал вместе с солдатами за насыпью и стрелял из винтовки. С ними был и командир взвода лейтенант Головеня. Усталый, но, как всегда, разговорчивый, неунывающий, он переползал от одного окопа к другому, подбадривая солдат, помогая им выбирать цели. Если правду сказать, с ним было как-то легче. Внизу, у парома, скопился обоз. Много раненых. Переправа шла медленно, и надо было отбиваться, сдерживать врага огнем. А в стороне от переправы, средь чахлого кустарника, у леска, маячили белые цистерны… — Ни одной капли горючего врагу! — приказал лейтенант. Донцов повторил приказание. Он и сам понимал: придут немцы — будет поздно. В последнюю минуту командир задержал его. Подошел, глянул в глаза, проникновенно добавил: — Желаю удачи… Ждем на той стороне… Прошел час, а может, и больше. Донцов все еще лежал возле проволоки. Стихли, успокоились зенитки, растаял гул моторов. Только где-то далеко в степи продолжали стонать тяжелые орудия. Ну что ж, пора… И, поддев штыком нижний ряд проволоки и скрутив ее, Степан бесшумно переполз на песчаную гладь складского двора. Прислушался, быстро вскочил и пробежал мимо бочек к цистернам. Цистерны действительно огромные. Горючее в них, как видно, припасено для уборочной. Уж он-то, бывший комбайнер, это понимает: не так давно сам работал в поле, дорожил каждой каплей горючего. И вот сейчас придется взорвать целый склад… Жалко все-таки… «А врагу оставлять не жалко? — вдруг обозлился на себя Донцов. — Черта лысого фашистам, а не горючее! Да и что, в сущности, эти цистерны? Крупинка по сравнению с тем, что уже сожжено, разрушено, брошено на произвол судьбы!..» В памяти снова встал хутор Гречишки: несколько белых хат над озером. В садах, как кровь, пламенеют вишни. У дороги — стена ржи. Дальше, за бугром, — железнодорожная станция… Там пулеметно-артиллерийский батальон, в котором служил Донцов, впервые понес большие потери. Да, это было двадцатого июля, утром, когда из-за бугра, от станции, неожиданно выползли немецкие танки. Они шли прямо на батарею, как будто знали, что у артиллеристов почти не осталось снарядов. Он, наводчик Донцов, начал целиться в головной. «Огонь!» — закричал Головеня. А слева, подминая кусты, показались еще и еще танки. На серой чешуйчатой броне их виднелись кресты. Танки уже не ползли, а мчались, норовя смять артиллеристов, раздавить, втоптать в землю. Заряжающий Вано Пруидзе схватил последний снаряд, и тут лейтенант приказал взорвать орудие. Солдаты касками черпали песок с бруствера, набивали им орудийный ствол. Донцов отходил последним, разматывая на бегу обрывок телефонного провода. И когда увидел, что расчет спрятался в укрытии, упал и с силой дернул за провод. От взрыва дрогнула земля, посыпался песок в траншее… Легко ударяя ладонью о железо, Донцов по глухому звуку почувствовал, что цистерна полна до краев. Ага, вот и кран: стоит повернуть его, и все. Но кран на замке, не откроешь. «Может, выстрелить? — мелькнула мысль. И тут же — другая — Ни в коем случае! Себя выдашь и приказ не выполнишь». А горючее надо взорвать. Взорвать немедленно. Донцов тревожно оглядывается на восток, где алеет полоска зари, и бросается к бочкам. Привычным рывком, как умеют делать трактористы, переворачивает одну из них и слышит — в отверстии клокочет бензин. Бензин расплывается вокруг цистерны, ползет под нее. Донцов выхватывает спички, но тут же замирает: возле ворот слышатся шаги, приглушенный говор. Оттуда приближаются два силуэта. Четко работает мысль: назад, к цистернам! Прижавшись спиной к железу, Степан различает человека в фуфайке. Это, пожалуй, кладовщик-предатель: в руках у него канистра. А вон тот, второй, идущий за ним? В короткой куртке, каких наши не носят, с автоматом на груди… И говор вовсе не наш… Немец! Звякнула пустая канистра. Мимо, совсем рядом, мелкими шажками прошел человек в фуфайке. Еще минута, и гитлеровец поравнялся с краем цистерны. Донцов чуть подался назад и с размаху ударил фашиста прикладом по голове. Кладовщик вскрикнул, побежал к изгороди. Попробовал перескочить через нее, да зацепился, забарахтался на проволоке, гремя канистрой… Чиркнула спичка — и синий огонек сразу вспыхнул, перекинулся на бочки, взметнулся по стенкам цистерны. Перемахнув через изгородь, Донцов отбежал к опушке и только тут остановился, как бы опасаясь, что пламя может потухнуть. Но столб огня уже взметнулся до самого неба, и вдруг — грохот! Донцов падает, и ему кажется, что под ним вздрагивает вся земля. Глава вторая После частых, почти непрерывных боев у лейтенанта Головени осталось всего-навсего двое рядовых и один сержант. Еще там, на Дону, погибли командиры расчетов Дроздов и Неревяткин. Потом не стало наводчика Крупени, заряжающего Григоряна. Погибли и еще многие… Давно уже нет пулеметно-артиллерийского батальона. Нет и первой роты, в которую входил взвод Головени. Отступление несло с собой большие потери: люди словно таяли на дорогах. Раненые, неспособные двигаться, отставали в пути. Крестьяне подбирали их во ржи, в лесочках, укрывали на чердаках, в подвалах. Лечили, как могли. Вечным сном спят убитые — кто в степи, кто в селениях, а кого унесли в море мутные донские волны. Уцелевшие продолжали отступать — на лошадях, пешком, мелкими группами и отделениями. Враг преследовал их, опережал, встречал десантами, бомбил, обстреливал с самолетов. Смертельно уставшие солдаты все же нет-нет да оказывали сопротивление: скопившись где-нибудь на удобном рубеже, у реки или на опушке леса, подстерегали врага и с ожесточением истребляли его. Так было и вчера на берегу Кубани, где Головеня организовал оборону, чтобы дать возможность переправиться на ту сторону реки обозу и раненым. Совсем молодой, с еле пробившимися усиками, невысокий, он стоял на дороге и, встречая солдат, отставших от своих частей, направлял их за насыпь. Никто не ставил перед ним эту задачу. Он сам взял ее на себя. Поступил так, как велела совесть. Стуча топорами, солдаты долго возились с поврежденным паромом. Уже в темноте на него погрузили первую группу тяжелораненых, и паром отвалил от берега. Но едва добрался до середины реки, как невесть откуда появились самолеты. Над переправой повисли долго не гаснущие ракеты, завыли бомбы. Одна из них ахнула рядом с паромом, и тот накренился так, что люди, кони, повозки посыпались в воду. Тут и там на широком плесе вставали водяные столбы, свистели осколки. Откуда-то слева ударили зенитки. С насыпи застрочил пулемет. Все, кто мог, схватились за винтовки… Сбросив бомбы, самолеты улетели. Гроза, казалось, миновала, можно было возобновить переправу. Но вслед за бомбежкой начался артиллерийский обстрел. Точно через каждые две-три минуты взвывали и разрывались снаряды. Огонь, рассчитанный на измор, выматывал нервы у бойцов. Никто не мог знать, когда он кончится. — Методически бьет, сволочь, — выругался Головеня. — На всю ночь завел, — подхватил кто-то из солдат. Но переправа не прекращалась. Двое солдат по канату перебрались на паром, застрявший на середине реки, и погнали его назад, к правому берегу. Из темноты паромщиков подгоняли нетерпеливые хриплые голоса, но громоздкое судно, казалось, стояло на одном месте. А когда паром подошел наконец к берегу, почти рядом с обозом разорвался тяжелый снаряд. Осыпанные землей ездовые, вскочив на брички, задергали вожжами, пытаясь сдать назад или отъехать в сторону. Но это было невозможно. Заржали, поднялись на дыбы кони. Застонали раненые. Брички цеплялись одна за другую. Ездовые ругались, увеличивая сумятицу. А снаряды рвались и рвались в самой гуще обоза. И все же тяжело нагруженный паром отчалил от берега, стал уменьшаться, таять и вскоре совсем исчез, как бы растворился во мгле. Сотни людей, напряженно следившие за ним, облегченно вздохнули: — Дошел-таки! Несмотря на обстрел, паром еще несколько раз возвращался назад. И едва приставал к берегу, как люди набрасывались на него со всех сторон: подплывали, цеплялись за поручни, лезли по канату. Но все, кто был здоров, уступали дорогу бричкам с ранеными товарищами. К рассвету переправа была закончена. На берегу не осталось ни одной повозки. А за насыпью все еще лежали солдаты, ожидавшие рейса. И когда паром причалил в последний раз, Головеня встал и объявил, что оборона снимается. Он первым сошел с насыпи — спокойный, чуть сутуловатый, смахнул пыль с гимнастерки, изъеденной потом, и направился к реке. Солдаты поспешили за ним. Многих из них лейтенант не знал, не успел даже рассмотреть в лицо, и все же короткие часы обороны сблизили, сдружили их. Может, этому помогло и то, что среди державших оборону находились подчиненные Головени сержант Жуков и рядовой Пруидзе. Они, конечно, успели шепнуть тому-другому, что за настоящий парень их командир. А ничто так не укрепляет веру в командира, как простое, от души сказанное о нем солдатское слово. Лейтенант последним взошел на мокрый настил парома, втиснулся между Пруидзе и Жуковым и подал команду отчаливать. Десятки рук сразу потянулись к канату: надо было спешить, пока не рассвело. Паром поплыл, ускоряя ход, и чей-то слабенький тенорок начал вторить рывкам людей: — Раз-два, взяли! Еще раз, взяли! Тенорок как бы придавал силы, звал вперед. Солдаты едва успевали перехватывать руки, и толстый канат стремительно убегал назад. Но вдруг близкий разрыв снаряда тяжело всколыхнул воздух, стеною взметнул воду над бортом, и паром сразу накренился, стал оседать. Люди, хватаясь друг за друга, покатились за борт, в воду. Потеряв плавучесть, паром шел ко дну. На нем уже никого не было, лишь несколько солдат все еще цеплялись за канат. Не выдержав их тяжести, он гулко лопнул, хлестнул концами по воде, и волны, подхватив паром, понесли его вниз по реке. Бурное течение увлекло лейтенанта на середину. Рядом, словно причудливое дерево, встал разрыв. Волна хлестнула над головой, придавила, снова выбросила на поверхность. Головеня не сдавался, все плыл и плыл… И когда наконец после долгой и трудной борьбы с рекой добрался до берега, вокруг не оказалось никого. Отдышавшись, лейтенант встал и, пошатываясь, побрел вдоль берега. Пройдя метров сто, он увидел Пруидзе. Мокрый, по колено в грязи, солдат стоял с автоматом в руках и тревожно оглядывался по сторонам. А увидев командира, без слов поняв взмах его руки, послушно заторопился следом, вниз по течению: туда унесло многих, там Жуков. Надо найти! Но поиски были напрасны. Разбушевавшаяся река неутомимо катила бурые волны, сердито пенясь, била в рыжие берега: в горах прошли дожди, таял вечный лед. Жестокой и страшной казалась она в этот час. Головеня и Пруидзе прошли еще немного и, никого не найдя, все так же молча свернули на луг, за которым виднелись недалекие горы. Глава третья На опушке леса Донцов остановился под молодым дубком и осмотрелся. Из-под пилотки на лоб его выбился белесый вьющийся чуб. По запыленному лицу медленно ползли капли пота; оставляя светлые дорожки. В серых, широко открытых глазах солдата все еще таилось беспокойство. Над лесом уже поднялось солнце. В небе — ни облачка. Отсюда, из дубовой рощи, с высокого правого берега, хорошо была видна противоположная сторона реки. Там, утопая в садах, широко раскинулась станица Бережная. По дороге, рассекающей станицу на две части, бегут автомашины. Шума их почти неслышно, зато видно, как, вырываясь из-под колес, поднимаются клубы желтой пыли. Трудно угадать, чьи это машины: может, вражеские, а может, свои. Степан всмотрелся попристальнее— и вдруг словно громом ударило его: «Немцы форсировали Кубань!» Вон на окраине их танки, а в огородах, теперь ясно видно, стоят орудия! Сердце сдавила боль: там, на окраине станицы, Донцов должен был встретиться с лейтенантом Головеней, с Пруидзе и Жуковым. А теперь их нет, вместо них — фашисты. Если товарищи не погибли, они обходят врага стороной, отступают к горам… Значит, и ему нужно идти в горы. «А впрочем… — солдат задумался, — стоит ли? Может, остаться здесь? Вернуться на хутор — вот он, совсем близко, — и фашистов там нет… Ну а если придут? Они, конечно, придут… А хотя бы и так? Что ж тут такого? Назовется своим, местным казаком… Кому какое дело, что он родился и жил где-то там, под Белгородом… Вот его дом, жена, теща… А спросят, почему на войну не попал, — так это ж просто: не успели мобилизовать. Таких, как он, много…» Словно жаром обдало: что же будет потом, когда кончится война? А она кончится, не век ей быть! Донцов верит, что немцам никогда не победить Россию! Выходит, другие пусть воюют, а он будет на хуторе отсиживаться? Нет, не таков он — русский человек! Руки сами сжали винтовку, а мысли уже там, на той стороне… Будь что будет! Там и друзья, и командир!.. Нагибаясь под молодыми дубками, Донцов осторожно пошел по склону. Лесок начал мельчать, потянулся кустарник. Дальше — овраг. По влажному дну его Степан пробрался к переправе. Но парома не было. На почерневшей от крови и дыма земле — вздувшиеся туши лошадей, обломки повозок. Вокруг — ни души… Пробираясь по тальникам, залитым водой, солдат только теперь заметил, что река вышла из берегов. На середине ее чуть видны островки. Тут и там пенятся буруны, вскипают рыжие волны, жгутами сворачивается вода. «Эх, лодку бы…» Донцов оглядел заросли тальника, будто и впрямь надеялся увидеть в них лодку. Но не только лодки — бревна не видно. Сотни, а может, тысячи солдат побывали здесь. Все, на чем можно плыть, перегнали на ту сторону. Сняв сапоги, Степан прикинул на глаз расстояние до левого берега — далеко… Повертел сапоги в руках: хороши, тысячи верст иди — хватит, но к чему они теперь, сапоги, в них не доплыть. Размахнулся и бросил в воду. Сапоги потонули, пуская пузыри, только портянки еще долго кружились в водовороте. Он подождал, пока они скроются, а потом рванул из-под гимнастерки ветхие лоскутья нижней рубахи, тоже откинул в сторону: все-таки легче будет. Оглянулся — и сполз в воду. Ловко работая руками, Донцов добрался до первого островка. Ухватился за камышину, поправил винтовку за спиной и опять — саженками — к другому островку. «Пристану, передохну и дальше…» Но едва успел это подумать, как его рвануло водоворотом, вынесло на быстрину. Сильный поток как бы схватил за ноги, потянул вниз. Степан метнулся к коряге, но она, покрытая слизью, выскользнула из рук, как живая, и тотчас спазма отчаяния перехватила горло. Страшным грузом показалась винтовка: давит, тянет ко дну. А сверху накатывается, накрывает с головой бешеная волна водоворота. Но нет, Донцов не хотел, не собирался сдаваться! Напрягая силы, он вырвался из тисков буруна, начал грести туда, к левому берегу: хоть там враги, но там и друзья, там горы, туда ушли многие… «А может, все-таки вернуться?» — опять забилась где-то в мозгу нотка сомнения. Пожалуй, так лучше… Уже и воды хлебнул. Да и назад ближе… Но ведь там командир, он будет ждать… А что командир? Командир ушел, а его бросил… Надо бы держаться вместе. Но как удержишься? Он, Донцов, сам пожелал остаться и взорвать склад… Пожелал… А если бы не пожелал? Не пожелал, так командир все равно бы заставил… Война не считается с желаниями… Набежавшая волна ударила в лицо, винтовка сползла со спины, оказалась под животом, да это уже не беда: вот он, берег, совсем близко. Русло реки становится шире, прямее, и течение спокойнее… Только руки налились свинцом, трудно поднять. Во сто раз стала тяжелее винтовка. Как бы не потерять ее. Донцов нащупал тугой намокший ремень, с трудом перекинул его назад, на плечо, и почувствовал, как ноги касаются дна. Воды оказалось по грудь. Опираясь на винтовку, солдат, пошатываясь, медленно побрел к берегу. Но едва добрался до осоки, как тут же упал лицом в нее, винтовка вывалилась из рук, и он уже не слышал, как она плюхнулась в воду. …Будто сквозь сон доносятся непонятные крики. Сильный удар в бок приводит солдата в сознание. Он открывает глаза и видит перед собою фашиста. Тот приказывает встать, обшаривает карманы Степановой гимнастерки, комкает намокшее письмо, из которого выпадает совсем раскисшая фотокарточка… — Перед, марш! — командует немец. Измученный, босой, без пилотки идет Степан Донцов по лугу, а в трех шагах за его спиной грузно шагает фашист. «Вот сейчас, — думает Степан, — у тех вон кустов поднимет автомат — и конец…» Он готов обернуться, броситься на врага, но руки, заломленные за спину, совсем онемели под крепким мокрым ремнем. Уныло глядя вдаль, идет Степан на верную смерть. Хмурой громадой возвышаются впереди Кавказские горы. Там, в горах, наверно, уже пробиваются на перевал его друзья. Не отрываясь, смотрит он на седые вершины гор, над которыми парят орлы, и на глазах у него — слезы. Глава четвертая Едва гитлеровец отошел от берега, уводя с собой русского солдата, как из-за куста тальника высунулась голова в бараньей шапке, показалось лицо с рыжими усами и такой же, словно обожженной, бородой. Вот уже три дня минуло, как угнали колхозный скот, который пас Матвей Нечитайло. Для угона скота назначили молодых, здоровых людей, а деда не взяли в дорогу. Оно и понятно почему так: погонщикам предстояло пройти сотни, может, тысячи километров, для этого нужны крепкие ноги. А куда ему, старику, в свои семьдесят лет! Оставшись дома, на хуторе, дед затосковал. Он то бесцельно бродил по выгону, то усаживался на старую колоду возле плетня и подолгу смотрел в степь. Причин для тоски хватало, а угон скота еще больше усилил чувство тревоги, запавшее в душу Матвея Митрича с начала войны. Тревожился не за себя — за людей, за их тяжкую долю, которую ничем не облегчить. В это утро, встав до света, дед заглянул в погреб, прошел в сарай, не зная, чем бы заняться. Наконец залез на чердак, достал новые грабли и направился к реке: война войной, а сено надо убирать. Но работа не клеилась. На уме другое. «Как же так, — думал старик, — почему наши, отступая, даже мост не взорвали? Выходит, позволили сесть себе на хвост?.. Эх, вояки…» Матвей Митрич — старый казак, понимает, что к чему на войне. Два года сам на германской был… С Буденным вместе города брал… Конечно, приходилось и отступать, не без этого. Но отступать тоже надо с умом: враг наседает, а ты в панику не пускайся, отходи с толком, с расчетом. Главное — сумей оторваться от него, чтобы на хвост тебе не сел! Дед насторожился, услышав всплеск на реке. Поднял голову и увидел, что к берегу из последних сил гребет солдат. Хотел подбежать к нему, помочь выбраться, а тут — фашист. Пришлось притаиться в кустах. Гитлеровец схватил солдата, вылезшего из воды, скрутил ему руки. Солдат без шапки, босой. «Снял, бедолага, чоботы, — подумал дед, — утонуть боялся. А того и не знал, что смерть на берегу поджидает…» Дед проводил взглядом пленного и засеменил к воде: он же видел, что солдат плыл с винтовкой и выронил ее возле самой осоки. А немец, выходит, не заметил этого. Осмотревшись по сторонам, дед закатал штаны выше колен, вошел в воду и начал щупать дно граблями. Так и есть — винтовка! Взял ее в руки, открыл затвор— в полной исправности, только патронов нет. А к чему она? Солдаты с пушками и то отступают… Но тут же стал укорять самого себя: «То есть как к чему винтовка? Какая б ни была война — с пушками, с самолетами, — а без винтовки не обойтись. Она, что ложка: всегда необходима». Дед обошел приземистую копну, опустился на корточки и засунул винтовку под самый низ сена. Хотел было снова взяться за грабли, да какая там работа! Постоял немного и побрел домой, в Выселки. Глава пятая Кабинет директора школы в станице Бережной пришелся обер-лейтенанту Хардеру по вкусу. В кабинете осталось все так же, как было: стол, желтое кресло, обитое кожей, стул. Обер-лейтенант удобно развалился в кресле и закурил сигарету. Переезд утомил его. Хотелось отдохнуть, подумать о своем Нейсе, куда, как видно, не скоро придется вернуться. На столе — телефон, приемник с усеченной шкалой, так что, при всем желании, не настроишься на Москву. Обер-лейтенант повернул ручку, и в комнату ворвался бравурный марш с трескучим барабанным боем. Хардер самодовольно улыбнулся, вытащил из кармана зеркальце. На него глянуло молодое, чисто выбритое лицо. Под прямым удлиненным носом — светлые усики. Такие же светлые волосы свисают на лоб к переносице. Губы тонкие, жесткие. В дверь постучали, и Хардер спрятал зеркальце, выключил приемник: — Войдите! На пороге появился человек в рыжем гражданском костюме, плечистый, упитанный, с ничего не выражающим лицом, каких много. — О-о, господин Квако! — поднял брови Хардер. — Так точно, герр капитан! — Карашо! Очень карашо! Но, господин Квако, я не есть капитан. Господин Квако много служит немецкой армии, а путает знаки различий. — Виноват, repp обер-лейтенант! Но для меня вы уже… — Хо-о! — улыбнулся Хардер. Он предложил Квако садиться, и тот осторожно опустился на край стула, внимательно следя за каждым движением обер-лейтенанта. Кто знает, может, от Хардера зависит все его будущее? Еще неизвестно, как сложатся обстоятельства… Обер-лейтенант полистал блокнот, нашел нужные записи и заговорил: — Мы позваль господин Квако на большой дела. Вы будете говорить штурмбанфюрер. — И Хардер покосился на дверь смежной комнаты. Квако проглотил улыбку, насторожился. Хотя Хардер и не назвал фамилии штурмбанфюрера, Квако догадался, что это не кто иной, как представитель защитных отрядов, обслуживающих батальон, проще — эсэсовец. Он, Квако, уже испытал удовольствие иметь с ними дело. Сколько ни делай — все мало. А попробуй не выполни задание, так они же тебя и прикончат… Он, конечно, рад служить немцам, но хотел бы иметь дело, ну, хотя бы вот с Хардером. Хардера он знает. Правда, тоже фрукт, но все-таки обходителен. Дверь отворилась, и в комнату вошел толстый лысый офицер с витыми погонами на широких плечах. Он шумно опустился в кресло, с которого успел вскочить Хардер, а Квако поспешно пододвинул Хардеру свой стул. Полное, налитое кровью лицо штурмбанфюрера казалось неживой маской. На лбу его, от начала лысины до переносицы, пролегла глубокая вертикальная складка, словно кожа в этом месте была разрезана и наспех сшита. Штурмбанфюрер окинул Квако деловым взглядом и заговорил на чистом русском языке: — Я знаю, вы многое сделали для германской армии. Я вижу в вас передового человека России, прекрасно понявшего ход времени. Скоро кончится война, и мы оценим ваши заслуги. А пока надо работать! — штурмбанфюрер повернулся так, что складка на лбу стала еще глубже. — Запомните: вы больше не Квако. Вы понимаете меня? — Так точно, понимаю! — Вы — солдат. Русский солдат… Квако хотел было сказать «понимаю», но эсэсовец поднял руку, остановил его: — Это надо выучить, как «Отче наш», — и бросил через стол старую, изрядно потертую красноармейскую книжку. Квако поймал ее на лету, вытянулся во весь рост, руки по швам: все будет исполнено! А эсэсовцу не хотелось затягивать встречу с агентом. У штурмбанфюрера уйма других дел. И поэтому он сразу приступил к главному. Квако должен немедленно отправиться на перевал. По пути радировать о положении в горах: войскам СС нужно знать, есть ли там большевики, где они, сколько их… — После этого, — продолжал он, — вы пойдете дальше, в Сухуми. Судя по всему, город скоро будет взят войсками фюрера. Нам нужны списки, — он посмотрел в упор немигающими глазами, — списки активистов. Понимаете? Вы там жили. Это ваш город… — Так точно! — отозвался Квако и подумал: «Все знает!» Эсэсовец вытащил из нагрудного кармана бумажку, заговорил чуть вежливее: — Служба требует порядка. Как это у вас говорят? «Погуляли — пора и честь знать». Прошу! Квако пробежал глазами текст заранее подготовленной расписки. Таких расписок он еще никому не давал. Особенно поразила последняя строка: «Трусость, отказ от выполнения задания влечет за собой расстрел». Эсэсовец встал, давая понять, что время не ждет, и подал агенту ручку. Агент макнул перо в чернила, на секунду заколебался, но тут же ровным почерком вывел: «Андрей Квако». — Все. Остальное с командиром батальона, — штурмбанфюрер кивнул головой в сторону Хардера. — Помните: точность — благородство королей! — заключил он и, не сказав «до свидания», вышел из комнаты. На зов Хардера явился высокий, тонкий, как жердь, фельдфебель и увел Квако с собой. Через пятнадцать — двадцать минут дверь снова открылась, и перед обер-лейтенантом вытянулся в струнку русский солдат. На ногах его рваные кирзовые сапоги, коленки брюк неумело заштопаны суровой ниткой. Рукав гимнастерки от плеча до локтя разорван, а из прорехи выглядывает бинт с запекшейся на нем кровью. Пилотка хоть и старая, но молодецки сдвинута набок. — Хо-о! — с восторгом произнес Хардер. Солдат поднял руку к пилотке, скороговоркой доложил: — Рядовой сто двадцать первого полка, пятой дивизии!.. — Гут! Карашо! …С наступлением вечера Квако незаметно покинул станицу Бережную. Ему предстояло примкнуть к какой-нибудь группе советских воинов и поскорее стать для них своим парнем-фронтовиком. Боже упаси подать повод для подозрения! Поступить неосторожно — значит лишиться всех благ, а они, эти блага, уже так близко. Подумать только: речь идет о Сухуми, где он, Андрей Квако, опять завладеет отцовским домом! Два этажа, магазин, винный погреб… Из окон видно море… Под окнами пальмы, магнолии… Когда-то, задолго до революции, торговец Арнольд Квако купил этот чудесный дворец у какого-то абхазского князька. Там родился он, Андрей. С тех пор прошло много времени, но он не забыл ни светлых комнат, устланных коврами, ни картин итальянских мастеров, что висели на стенах большого зала. А в конце зала — белый рояль… На нем играла мать… Сохранилось ли все это? А почему бы нет? Конечно, сохранилось! И если так, как приятно будет войти в старый отцовский дом и снова стать его хозяином! Глава шестая Придерживаясь зарослей тальника, Головеня и Пруидзе торопились к станице. Там, на окраине, их должен встретить Донцов. Ждет ли? Не ушел ли один в горы? Чем ближе они подходили к станице, тем больше казалось, что встреча может не состояться. И подозрительный след шины на земле, и отсутствие людей вокруг, и окурок немецкой сигареты — все это настораживало, заставляло думать, что враг уже впереди. Пруидзе развернул окурок, понюхал — совсем свежий. — Может, наши курили? — высказал он предположение. — Не могли, — возразил Головеня. — Наши отступают, откуда же трофеи? Пошли дальше, еще внимательнее поглядывая по сторонам. И едва приблизились к дороге, что вела в станицу, как увидели мотоциклистов. С бешеной скоростью летели они навстречу, оставляя за собой тучи пыли. Если бы не кукуруза по сторонам дороги, круто пришлось бы обоим. Мотоциклисты пронеслись мимо и, повернув к мосту, исчезли. — Эсэсовцы, — сказал Головеня. Широколистые толстые стебли затрудняли движение, шумели над головой. Приходилось все время раздвигать их руками, проталкиваться боком. Но зато здесь безопасно: заметить человека в кукурузе почти невозможно. Правда, беспокоит шум листьев, да мало ли от чего они шумят? Стоит уйти подальше от дороги, и там — никакой опасности. Но в том-то и беда, что уходить нельзя: где-то у дороги ждет Донцов. Скорей бы найти его: три человека — это уже группа! После мотоциклистов на дороге никто больше не показывался. Не видно и пеших немцев. Но что они заняли Бережную и сидят там — в этом Головеня не сомневался. Наконец окраина станицы стала видна отчетливее, яснее. Но не она привлекала сейчас внимание: в противоположной стороне, у реки, показались два пешехода. Уж не Донцов ли нашел попутчика? — Может, Жукова встретил? — прошептал Пруидзе. Прикрыв ладонью, как козырьком, глаза, лейтенант всмотрелся в силуэты людей, трепещущие в полуденном мареве, как в тумане. Видно, что люди идут один за другим, соблюдая дистанцию, как в строю. Захотелось скорее узнать, кто они, и если свои — взять с собой. Нетерпение было так велико, что Головеня и Пруидзе пошли навстречу, скрываясь в кукурузе. И вдруг — что это? Донцов! Босой, без пилотки, угрюмо шагает, взбивая ногами рыжую пыль, а за ним с автоматом наизготовку тяжело ступает дюжий гитлеровец. Бывают минуты, когда невозможно удержать рвущееся вперед сердце. В мгновение ока выхватив пистолет, Головеня выстрелил в немца. Немец шарахнулся в сторону, но, прежде чем упасть, выпустил очередь из автомата. Пруидзе бросился к Донцову, и они все трое побежали прочь от дороги. Но, сделав несколько шагов, Головеня вдруг почувствовал боль в ноге, присел, повалился на землю. — Кажется, ранен, — морщась от боли, проговорил он. Донцов и Пруидзе тоже остановились и сразу услышали, как на дороге шумит мотор автомашины. Подхватив лейтенанта под руки, они заспешили в глубь кукурузного поля. На дороге застучали выстрелы. Глава седьмая Донцов радовался, что друзья спасли его от гибели, но эту радость омрачало ранение командира. «Из-за меня», — с горечью думал он. Головеня лежал на траве под старым вязом и угрюмо смотрел на ногу, наскоро обмотанную тряпками, сквозь которые проступила кровь. Лицо у него было бледное, в глазах — тревога: как же быть дальше? В роще можно оставаться в крайнем случае до сумерек, да и то с риском. Фашисты наверняка прочешут ее, когда обнаружат труп своего солдата на дороге. Надо было затащить его в кукурузу, да где там: даже автомат не успели прихватить. А Донцов совсем без оружия… — Как же будем, Сергей Иванович? — спросил Донцов, впервые назвав командира по имени и отчеству. Головеня поднял на него запавшие, полные мрачной решимости глаза. — Вам уходить в горы. — А вы? — Я не в счет. Отвоевался. Пруидзе чуть не вскочил с земли. — Зачем так говорите? — загорячился он. — Что значит «отвоевался»? Поправляться надо, вместе в горы пойдем, этих шакалов бить будем! Донцов поддержал товарища: — Вылечитесь, Сергей Иванович… Сказал так, а сам не мог представить, где, как можно вылечить командира. Одно было ясно: не оставлять же его здесь. Пруидзе поднялся, вскинул автомат на ремень: — Глянем, что там, — и скрылся в густом орешнике. Не мог он сидеть, ничего не делая! Лейтенант повернулся к Донцову, задумчиво посмотрел на него. — Что с вами? — спросил солдат. — Так, ничего… — Может, воды попьете? — Спасибо… За все спасибо, Степан, — и опустил голову на траву. «Надо же случиться такому. Лучше бы сразу в сердце», — думал он. И все же где-то в душе продолжала теплиться крошечная надежда: а может, все обойдется? Донцов с тревогой вглядывался в еще более побледневшее лицо командира. Худо ему, тяжело. Потерял много крови. И куда подевался Пруидзе? Где он застрял? «Хотя бы в руку, а то идти человеку нельзя», — размышлял Степан. Близился вечер, с гор потянуло прохладой. Все холоднее становилось и на душе у солдата. А лейтенант продолжал молчать. В роще быстро темнело. Сквозь листву над головой кое-где замелькали звезды. Со стороны гор надвигались тяжелые, черные тучи, предвещая дождь. Глава восьмая Спрятав винтовку, дед вскинул на плечо грабли и пошел домой, на хутор Выселки. Он беспокоился за внучку: как там она одна? Все-таки ведь хозяйство: и травы накосить надо для коровы, и напоить… А тут эта напасть: оккупателей черт принес! «Ох, чует душа недоброе, — размышлял дед. — Дивчина хоть ростом и не взяла, а красавица. Увидит какой-нибудь гад, а ему законы не писаны!» Дед ускорил шаги. В стороне от дороги показались верхушки тополей. Самих Выселок пока не видно, они там, в разросшихся садах, где кроме яблок и груш созревает душистая мирабель, наливаются соком жердёлы. Дед собрался уже повернуть в овраг, что тянется к самому хутору, как вдруг увидел перед собой машину, в кузове которой сидело много солдат. Машина остановилась. Из кабины выскочил поджарый офицер в высокой фуражке, чем-то очень напоминающей петушиный гребень. У него тонкие, как спички, губы. С кузова спрыгнули трое солдат с короткими черными ружьями в руках. — Какой ты станица будет? — коверкая русские слова, спросил офицер. Дед объяснил, что он не из станицы, а с хутора, и показал в ту сторону, где виднелись верхушки тополей. — Называйца кутор Выселки? — Так точно, — ответил Нечитайло. — Гут! Карашо! Горы знайт? — Как не знать… С малолетства в этих местах проживаем… — Гут! Карашо! — повторил офицер и что-то сказал солдатам. Он вынул сигарету, прикурил от зажигалки и полез в кабину, а солдаты подхватили старика под руки и легко втолкнули в кузов машины. Дед и опомниться не успел, как машина тронулась, в стороне промелькнули и пропали верхушки знакомых тополей, а на дороге остались лежать никому не нужные грабли… Проскочив мостик через речонку, машина повернула вправо, помчалась по долине к районному центру. Митрич смотрел на некошеные луга, на молодые лески, поднимающиеся за ними. Рядом в кузове сидели чужие солдаты, наперебой болтали на своем непонятном языке, и никто из них, казалось, не обращал на старика никакого внимания. В райцентре машина остановилась, и солдаты посыпались из нее, как грибы, во все стороны. Сошел и Митрич. Те же молодчики, что сажали на машину, подхватили его под руки, словно боясь, что он убежит, и повели в крайний дом, где, как догадался Митрич, располагался штаб. Старый пастух долго сидел под охраной часового. Потом открылась дверь, из нее выглянул офицер с тонкими губами, поманил деда к себе. — Садись, — пригласил он, указывая на стул. Митрич сел. — Называйт фамилия. Дед назвал. — Гут. Карашо. Офицер раскрыл коробочку, предложил сигарету. Старик замотал головой — дескать, кроме трубки, ничего не употребляет — и вынул из кармана трубку. — Понимайт. Русский Дюбек! Макорка! — заулыбался офицер, обнажая в глубине рта золотой зуб. — Да, махорка, — оживился дед. — Супроть махорки, ежели сказать, лучше табаков нет… Махорка, она… Но офицер уже не слушал его. Он вдруг заговорил резким, словно подмененным голосом: — Господин Нечитайль пойдет в горы. Дед поджал губы: вот оно что, им нужен проводник… И мысленно выругался: «Черт меня сунул проговориться — знаю горы. Что ж мне теперь делать?.. Вот напасть!..» — Отвечай, Нечитайль! — оборвал его думы офицер. — Сколько дней пройдет до Сухумэ? Дед пожал плечами: — Не знаю… — Как не знайт? Ты врешь! — Зачем врать? В Сухуми я не ходил… — Не ходиль? Пойдешь! — Извиняйте, — поднялся Митрич со стула. — Горы, они, что море: конца не видно… Как же я пойду? Известно — пастух. Офицер тоже встал, постучал костяшками пальцев по столу: — Хитрость? Не позволяйт! — Что вы, господин! Без всякого умысла я. Кабы дорогу знал да моложе был, отчего не пойти? С удовольствием… А то… — Надо знайт! — оборвал офицер. — Кто обманывайт германски армия — тот быстро капут!.. Он вызвал солдата, и тот повел старика по узкой улочке к площади. Районный центр был пуст, люди словно вымерли. Поравнявшись с кирпичным зданием магазина, солдат прикоснулся к плечу Митрича стволом винтовки и показал направо. Дед понял, что его посадят в подвал магазина, и послушно направился к тяжелой железной двери. Солдат открыл ее, подождал, пока старик спустится по ступенькам, и загремел замком. В подвале пахло сыростью. Сквозь узкую отдушину едва пробивался тусклый свет. На полу валялась гнилая картошка, остатки квашеной капусты, клепки от разбитой бочки… Старик отыскал местечко почище и сел. Сначала надеялся, что подержат час-два да и выпустят. Но вот и день прошел, а его не выпускают. Пробовал стучать в дверь — никакого ответа. А там и ночь наступила, в подвале стало совсем темно. Митрич не спал. О чем только не думал он в долгую эту ночь! Еще недавно ходил на свободе за своим стадом, прикидывал в уме, какие будут доходы на трудодни. Хорошо жилось: выгонит скотину в степь — и сам себе хозяин. Понадобится что-нибудь — Егорка, подпасок, всегда под рукой, куда угодно слетает. И откуда только эта война взялась, зачем, кому она нужна? Жили люди, не чуя беды, а беда — вот она, сама нагрянула… Припомнилась и другая война, та, что давно минула. Повозки, тачанки, брички… Кавалерия… Больше пехоты… В небе черный немецкий аэроплан… И вдруг… — Братцы, долой войну! Он, молодой казак, бежит в соседний окоп. Там уже слушают чтеца, и каждый, кто грамотен, норовит заглянуть в газету: так ли написано? Правда ли, что земля без выкупа? Фронт распадался… Революция… Он, Матвей Нечитайло, опять взял винтовку в руки. В Сальских степях это было, там и с Буденным повстречался. Против Каледина воевал, Деникина бил… Сколько разных врагов на Россию шло! А где они, эти враги? Куда девались? Всех вышвырнули! И опять: «А как же с Гитлером? Неужели он, Гитлер, сильнее всех? Неужели не справимся?» Утром загремел засов. Высокий солдат с крючковатым носом повел Митрича в штаб, где уже ждал его вчерашний офицер. — Полагаю, Нечитайль, все продумал? — спросил он, поджимая тонкие губы. — Ясно, что уж тут думать, — согласился дед. — Что решиль? Митрич вздохнул, переступил с ноги на ногу и, подняв на гитлеровца по-детски наивные глаза, в глубине которых таилась непримиримая ненависть, одним духом выпалил: — Все решил, господин оккупатель! Офицер поморщился: — Ты сказал — оккупатель… Какой оккупатель? — глаза его сузились. — Надо знайт, мы есть освободитель! — Извиняйте, прошу… — Что еще просийт! — Прошу, значит, освободить… Потому как хозяйство дома… Офицер растянул тонкие губы в усмешке: — Плохо думал! Еще подумайт! В дверях снова появился солдат, молча выслушал офицера и опять повел старика в подвал. Дед шагал, мысленно посмеиваясь: «Выкусили? Не на того напали, сучьи души!» Он понимал, что немцы попытаются заставить его пойти в горы и впереди, может быть, самое страшное, но не падал духом: русским он был, русским и останется, и никто не заставит его жить по-иному. Солдат открыл тяжелую железную дверь, показал взглядом: иди! Митрич надел очки, боясь оступиться, и вдруг вскрикнул от боли, покатился по цементным ступеням в глубь подвала. И там, когда уже беспомощно распластался на полу, увидел над собой солдата. — Плёхо думаль! — шипел тот и нещадно колотил старика сапогами во что попало. А когда старик затих, немец злобно громыхнул дверью и дважды повернул ключ. Глава девятая Выйдя на опушку рощи, Вано Пруидзе прислушался к глухому шуму на дороге. Там, прикрываясь темнотой, двигались немецкие автомашины, ползли тягачи, танки. Вано взял правее, туда, где на белесой полоске неба смутно вырисовывались высокие гребни гор. Шел, а мысли-то о матери. Скоро три года, как он не видел ее. В мирное время не удалось съездить домой, а началась война — и вовсе не до отпуска: война отпусков не дает. Часть, в которой служил Пруидзе, сразу отправилась на фронт. Теперь и части уже нет, и командир взвода ранен… Кто может помешать Вано уйти в Сухуми? Там, на берегу моря, в маленьком домике с дощатой крышей, ждет мать. Не легко ей одной. Старший сын убит под Ленинградом, младший — вот он, шагает, прячась от гитлеровцев. А мать ждет… И вдруг показалось Вано, что он уже в Сухуми, подходит к домику, открывает калитку. Навстречу мать: седая, сгорбленная. Целует его, ведет в дом, усаживает у окна, где любил он сидеть в детстве. За окном — море… Мать поит сына крепким грузинским чаем с лимоном. Все, как прежде: тот же чайник с синими горошками на боках, белая чашка с отбитой ручкой. И даже ложечка та же, которой много лет назад любил помешивать в стакане покойный отец… И потянуло в горы! День-два побыть с матерью, обласкать, утешить ее, а там опять на фронт. О, как бы хотелось хоть на минуту заглянуть туда! Раздумывая, Вано незаметно подошел к селению. Опустился на землю, прислушался — ни огонька, ни звука. Обогнув белую мазанку, Пруидзе пополз в садик. Тишина, кругом ни души. Из садика видна единственная короткая улочка, и на ней тоже — ни часовых, ни машин. Значит, гитлеровцев здесь нет. Хотел постучаться в одну из хат, да передумал: зачем? Поднялся и побрел на пригорок. А вдалеке опять темными силуэтами показались горы. Родные, близкие и вместе с тем далекие и страшные… Хорошо бы уйти туда вместе с Донцовым: Степан силен, смел. Вдвоем не страшно. А командир? Куда его? Не оставишь, не бросишь на верную гибель. Случалось, и спали они под одной шинелью, и ели из одного котелка. Хороший человек, справедливый офицер. Плохо сделаешь — накажет. Хорошо — похвалит. И первое слово у него — «братка»: белорус. Вано перебрал в памяти все бои, в которых участвовал вместе с лейтенантом Головеней, и еще раз подумал о нем: «Настоящий человек, друг! Спасать надо, иначе погибнет». Снова, но уже спокойнее, мелькнула мысль о матери. Даже слова вспомнил, как на Кавказе говорят: «Если яичницу изжаришь для матери на своей ладони, то и тогда останешься у нее в долгу». И хоть теплее стало на душе от этого воспоминания, а сразу заторопился, зашагал быстрее: надо спасать командира. …Рассветало. Лейтенант Головеня лежал на спине под деревом и с тоской смотрел на густые, мрачные облака, ползущие из-за гор. На душе у него было так же мрачно: неужели Пруидзе сбежал, спасая свою шкуру? Донцов хмуро прохаживался рядом, поглядывая по сторонам. Из карманов его потертых брюк торчали длинные рукоятки немецких гранат, оставленных Вано. А что в них пользы, в этих гранатах? Вот если бы автомат был… В кустах послышался треск сучьев. Донцов выхватил гранату, лейтенант поднялся на локте: фашисты? Но из-за кустов показался Пруидзе. Он торопливо подошел к командиру, опустился на траву, заговорил сбивчиво и горячо: — Роща совсем маленький… Там хутор… На хуторе груш, яблок — настоящий Кавказ, товарищ командир! Фашистов нет, они по дороге идут… — Так и знал! — с облегчением выдохнул лейтенант. Пруидзе не понял, к чему относится это «так и знал», и продолжал подробно рассказывать, как надо пробираться к хутору. — Главное — к хутору, а там пристроитесь, — убежденно закончил он. — Кто пристроится? — не понял Донцов. — Кто-кто? Известно кто — командир! — Я командира не брошу! — А разве я хочу бросать? Совсем у тебя дурной голова, Степан! Лечить командира надо, понимаешь? Лечить! А где лечить? На хуторе! Донцов не успел возразить: со стороны гор донеслись артиллерийские выстрелы. Солдаты притихли. Трудно сказать, кто это бьет. Может, свои, уходя в горы, огрызаются последними снарядами. А может, гитлеровцы, преследуя отступающих, стараются покончить с ними, чтобы потом свободнее двигаться дальше. — Товарищ Пруидзе, вы осмотрели хутор? — нарушил тишину лейтенант. Вано вскочил на ноги: — В дома не заходил, людей не видел. Но фашистов там нет, товарищ командир! Ни одного шакала фашистского нет! — Откуда же ты знаешь, что нет, если в дома не заходил? — попробовал возразить Донцов. Но Пруидзе с досадой отмахнулся от него: — Молчи, пожалуйста, очень прошу. Пошли! И, взвалив раненого на спину, быстро понес его, пригибаясь под кустами орешника. Глава десятая Уже совсем рассвело, когда они остановились в садочке на краю хутора. Донцов тотчас отправился во двор узнать, что здесь и как: обстановка на войне быстро меняется, и кто знает, не явились ли гитлеровцы… Едва он приблизился к сараю, как откуда-то выскочила большая, похожая на волка, собака. Степан схватил попавшуюся под руку палку, начал отмахиваться, пятясь к сараю, пока не уперся спиною в дверь. Нажал, и дверь отворилась, да так, что Донцов застыл на месте: посередине сарая, с лопатой в руках, стояла девушка. Испуганное круглое лицо, обнаженные до плеч загорелые руки… Видно, услышала лай собаки и поторопилась вылезти из ямы, которую для чего-то копала в сарае. — Доброе утро, — совсем некстати буркнул солдат. Девушка молча кивнула в ответ, не зная, как быть, не понимая, что за оборванец ввалился к ней. Вроде солдат, но почему босой, без шапки и ремня? Что за деревяшки торчат из его карманов? — Не пугайтесь, гражданочка, — поняв ее состояние, сказал Донцов и попытался пригладить свои растрепанные волосы. Он успел уже рассмотреть тесный, полутемный сарай. В углу на подкладках, чтобы не прели полозья, — сани-розвальни. На санях нечто вроде постели: рядно, подушка. У дверей — скомканное белье, цветные девичьи платья, пальто с рыжим лисьим воротником. Донцов понял: прячет вещи от гитлеровцев. — Что же это вы сами копаете? — стараясь успокоить хозяйку, спросил солдат. — Аль мужиков в доме нет? Девушка посмотрела на его большие, запыленные, все в ссадинах ноги, на вьющийся, как у многих казаков, чуб и ответила чуть смелее: — Есть конечно… С дедом мы проживаем… И вдруг сама спросила: — А вы из какой станицы? Донцов чуть было не назвал первую пришедшую на память, но вовремя спохватился: — Тут недалечко… — То я и чую по говору, что вы казак… А як же вас звать? — Степаном… по фамилии Донцов. — Донцовых тут богато. Вы, часом, не родня Кузьмы Донцова? В Бережной проживает… Никакого Кузьмы, конечно, солдат не знал, но вида не подал. Спросил, закрепляя знакомство: — А вас как величать прикажете? — Та на шо величать? Як батько с матерью назвали, так и вы: Наталкою кличьте. — Хорошо назвали, — солдат улыбнулся. И тут же, согнав улыбку с лица, серьезно добавил — Вот что, Наташа, тут в садочке раненый… — Раненый? — В бою. Можно его сюда? Девушка бросила лопату в сторону: — Так шо ж вы молчите? Тут холодок, гарно… Несите сюды, — и бросилась к двери. — Минуточку, только Серка на цепь возьму. Донцов поспешил в сад, где его сердито встретил Пруидзе: — На шашлык попал, а? Целый час ждем! — Кому что, а тебе шашлык! — Не нужен мне твой шашлык! Время нужно! Понимаешь? Время! — Тихо, не шуми. Не все сразу делается, — успокаивающе заговорил Донцов. — Ну-ка, помоги!.. Вместе с Вано подняли раненого и понесли в сарай. Наталка уже ждала их со взбитой подушкой в руках. — Вот сюда, на дедову постель, — показала она на розвальни и выбежала во двор. — Видели, товарищ командир? — проводил ее глазами Пруидзе. — Апельсин! Лейтенант не ответил. Девушка вскоре вернулась, неся кувшин молока с запекшейся, розовой пенкой. Положила на край постели белую, пшеничную паляницу. Кувшин был теплый, только что из печки. — Вот это я понимаю! — оживился Донцов. — Ну и хозяюшка! Сразу видать — казачка! Пруидзе лишь с благодарностью взглянул на Наталку. Солдаты пили из одной кружки по очереди. Раненому девушка подала стакан и осторожно присела на уголок саней, внимательно разглядывая лейтенанта. Бледный, худой… Над темными печальными глазами— широкие густые брови, сходящиеся у переносицы. Лицо командира показалось Наталке строгим, даже суровым, и в то же время очень молодым. — Значит, так и проживаете тут с дедом? — заговорил Донцов, возвращая пустой кувшин. — Так и проживаем… Да вот нет его что-то, — озабоченно нахмурилась Наталка. — А батько с матерью, сестры, братья? — Никого больше нема, — голос девушки дрогнул. Справившись с волнением, она начала рассказывать о себе. Это был грустный рассказ. Отца ее, колхозного бригадира, мобилизовали двадцать второго июня, в первый же день войны. Спустя месяц умерла мать. Единственный брат, Петр, еще подростком уехал на учебу в Крым. Где он сейчас — неизвестно. А со вчерашнего дня и дед пропал. — Что с ним сталось? Может, убили? — Ничего, придет! — постарался успокоить Донцов. — Кому он, старый, нужен? Девушка с сомнением повела плечами: придет ли? А вдруг фашисты схватили… Лейтенант молчал, прислушиваясь к отрывистому разговору. Может, от выпитого молока, а может, от всей этой спокойной обстановки ему стало как будто легче. Наталка спросила: — Вы тоже из наших мест? — Нет, я из Белоруссии. — Может, из Минска? — Немного не угадали: из Минской области. А что? — Батько оттуда первое письмо прислал… — и замолчала. Головене стало жалко ее, захотелось чем-нибудь успокоить. — Да вы не печальтесь, — начал он. — Напишет еще. — И лейтенант заговорил о белорусских лесах, о партизанах, о том, что и отец ее может сейчас быть среди них, а письма оттуда не ходят. Донцов поднялся с саней, вытер рот ладонью: — Спасибо за угощение, хозяйка! Поели — пора на работу! — и, взяв лопату, полез в яму. Вано принялся помогать ему. Наталка принесла сноп околота. Солдаты выложили дно и стенки ямы досками, покрыли ровным слоем соломы. Через час все вещи были надежно спрятаны в яме. Донцов посыпал свежую землю мякиной и, подмигнув, заключил: — Сам Гитлер и тот не найдет! Поговорив с командиром, солдаты вскоре куда-то ушли. Наталка осталась возле раненого. Головеня начал расспрашивать ее о советских частях: может, видела, куда они двигались? Спросил, не организуется ли где поблизости партизанский отряд. Девушка покачала головой: — Кто ж его знает. — А что люди говорят? — Люди? Та якие тут люди? У нас тут одни бабы. Известно, плачут… — И, помолчав, спросила: — Правда, будто немцы Москву взяли? — Москву? — глаза лейтенанта вспыхнули. — Врут! — Ихнее радио передавало… — Ложь! Москву им не взять! — А почему наши отступают? Спросила и сразу пожалела об этом: такая острая боль исказила лицо лейтенанта. Он со злобой посмотрел на свою беспомощную ногу, будто во всем виновато его ранение. — Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо. Давай-те-ка перевязку сделаю, — забеспокоилась Наталка. Она выбежала из сарая и скоро вернулась с пузырьком йода. Разорвала чистую простыню и, опустившись на колени, начала снимать с ноги лейтенанта окровавленную тряпку. Головеня следил за каждым движением девушки, почти совершенно не чувствуя боли. — Ось и готово, — поднялась Наталка с колен. — Еще коли-нибудь вспомянете, як я вас лечила. — Доктор вы мой дорогой, — с благодарностью улыбнулся раненый. Во дворе послышались шаги, и в сарай вошел сияющий Донцов. Лихо притопнув, он горделиво выставил вперед левую ногу, демонстрируя перед командиром и девушкой большие сыромятные постолы: — Хороша обновочка? — Где подхватил? — сдерживая невольную улыбку— уж очень смешно выглядел Донцов, — спросил Головеня. — Подарочек, товарищ лейтенант! — весело ответил Степан. — Иду, значит, по улице, а бабка из ворот высунулась, подзывает. Миленький, говорит, погоди! Бачу, говорит, набил ты свои солдатские ноженьки. Старая, а, видать, понятливая. Смотрю — тащит. Носи, говорит, на здоровье. Там и обулся. Эх, товарищ лейтенант, вот это обувь! И, притопывая от удовольствия, солдат скороговоркой пропел: Постолы, вы постолы, Не велики, не малы: Шиты на ноги, как раз — Пол-аршина про запас! — Да это ж бабка Матрена! — догадалась Наталка. — Не могу знать. Подарила и даже фамилии своей не сказала. — На выгоне живет? Новые ворота? — Именно! — Я и говорю — она, Матрена Гавриловна! — И, помолчав, девушка с грустью добавила: — Совсем одна осталась. Двух сынов убили, третьего проводила — тоже не слыхать… Дверь отворилась, вошел Пруидзе. Глава одиннадцатая Весь день Головеня и его друзья провели на Выселках, в трех километрах от большой дороги, по которой почти беспрерывно двигались вражеские войска. К Выселкам не было хорошего подъезда, да и стоял хутор в ложбине, скрываясь в зарослях так, что его нелегко было разглядеть с шоссе. Гитлеровцам пока тоже было не до него: они стремились вперед, в большие селения и города. Успешное наступление окрыляло их, кружило голову. В сарае, затерявшемся в густом, запущенном саду, было тихо, спокойно, по словам Донцова, — «как дома». Да и Наташа стала для всех троих словно родная сестра. Она сама вызвалась постирать их белье, которое бог знает когда менялось. Узнав, что у Донцова нет нижней рубахи, принесла дедову: — Носите, все равно ироды заберут. К вечеру с гор потянулись черные тучи. — Вроде как дождь намечается, — сказал Донцов. — В непогоду оно сподручнее. Начали собираться в дорогу. Пруидзе отдал Донцову свой автомат, перекинул через плечо связанные ремни и подставил лейтенанту широкую спину. Головеня охотно повиновался: здоровая нога уперлась в ремень, словно в стремя, не давая сползать. Да и солдату так было легче. Когда вышли из сада и скрылись в высокой конопле, Наталка, задумчивая, вернулась в дом. Стало тяжко, слезы на глаза навернулись: трудно придется в пути раненому. А солдатам? Ведь надо пройти не километр и не два. Грустно было от мысли, что больше никогда не увидит этих простых, добрых людей. Тревожила и своя боль, и своя незавидная судьба: осталась одна-одинешенька на всем белом свете. Но и сидеть, ничего не делая, было невмоготу. Заглянула на кухню, в спальню и вышла во двор. Вокруг — вечерняя тишина, где-то очень далеко поблескивает молния. Пора зажигать огни, а в хатах соседей темно. Люди сидят без света, так же как и она, с тревогой ждут прихода гитлеровцев. Наталка подоила корову, прикрыла ведро полотенцем и пошла в дом. Но едва ступила на крыльцо, как скрипнула калитка и во двор вошел солдат: в одной руке мешок, другая беспомощно свисает, перехваченная выше локтя бинтом. — Хозяюшка, может, молоко есть? — умоляюще попросил солдат. — Только подоила, парное… — Давай, — поспешил солдат к крыльцу. Наталка поставила ведро, вынесла кружку, ломоть хлеба. — Пейте на здоровьечко. Солдат выпил одну кружку, зачерпнул вторую. — Как же вы один… с такой рукой? — сочувственно спросила девушка. А он будто и не расслышал. Зачерпнул третью кружку, жадно выпил и только после этого заговорил: — На перевал надо… Объясни, как лучше… — На перевал? — оживилась Наталка. — А ось так, прямо. Бачите тополь под окном? Мимо той хаты… Дальше речка будет — мелкая, в любом месте по колено. А потом по тальникам… Ей стало жалко солдата и, желая хоть чем-нибудь помочь ему, добавила: — Только сейчас трое ушли. Один, как и вы, раненый. Вы хоть в руку, а у него нога прострелена. Может, нагоните. Солдат поставил кружку на завалинку, посмотрел на оставшийся кусок хлеба: — Маловато в такую дорогу, тащи паляницу. Давай, что есть. — Может, масла?.. — Неси! Наталка быстро вернулась с маслом, принесла и еще ломоть хлеба. Уложив добычу в мешок, солдат крепко завязал его, отставил к завалинке. И вдруг шагнул к девушке, обхватил ее за талию: — Ишь ты, какая кругленькая! — Пустите, у вас же рука поранена! — Фашистам себя бережешь? — ухмыльнулся солдат, сжимая ее, словно клещами. Девушка рванулась, хотела закричать, позвать на помощь. А кого позовешь? Кто услышит? На улице — ни души… — Вы ж советский, — взмолилась она. — Пустите! Он ладонью зажал ей рот, потащил с крыльца к забору, на разбросанное сено. Отчаяние охватило Наталку. Она поняла, что не вырваться, и, задыхаясь, закричала изо всех сил. Из-под повети, гремя цепью, рванулся Серко, с яростью бросился на чужого. Солдат выпустил девушку, попятился к калитке, а Наталка метнулась в сени, захлопнула дверь и услышала, как грохнул выстрел и завизжал Серко. Забилась в угол, притихла: сейчас придет! Но солдат исчез. Так и не уснула всю ночь. Страшные мысли одолевали девушку. Чего же ожидать от врагов, если свои способны на такое? Нет, это не наш, не советский человек, хоть на нем и красноармейская форма. Только фашисты такие! — Что же делать? — спрашивала она себя и не могла найти ответа. Если бы знала, где партизаны, все бы бросила, сейчас бы убежала к ним! А где они, партизаны? Куда идти?.. Горько плакала Наталка, вспоминая всю свою жизнь. Не легко сложилась она. Всего восемнадцать лет прожила на свете, а сколько горя перенесла, сколько несчастья видела! Кончила десять классов, собиралась учиться в институте иностранных языков: легко давался немецкий, да и директор Павел Иванович советовал. Но в те самые дни, когда надо было отсылать документы, безнадежно слегла мать. Вскоре ушел на фронт и пропал отец. Умерла мама. Сначала думалось, что война не продлится долго. А она все разгоралась, охватывала новые города и села, докатилась до родной Кубани… И деда нет. Куда он девался?.. Совсем одна осталась… Наталка уткнулась лицом в подушку и разрыдалась еще горше, Глава двенадцатая Много часов подряд, сменяя друг друга, несли солдаты Головеню все дальше и дальше, к горам. Оба солдата выбились из сил и наконец остановились, добравшись до огородов какой-то станицы. Прилегли на росную траву. Долго молчали, а думали об одном и том же. В станицу, конечно, лучше бы не заходить. Обогнуть стороной, обойти по лугу, а там, через речку, — в лесок, за которым уже недалеко предгорье. Но как не зайдешь, если в запасе нет ни куска хлеба, если голод сильнее усталости валит с ног? Напрасно отказались взять продукты у Наташи. Пожалели ее: может, девушке придется еще хуже, чем им сейчас. Только тем и жить будет, что удастся припрятать от фашистов… А чудесная девушка эта Наташа! Стоит, как наяву, у каждого перед глазами: приветливая, скромная, доверчивая. Толстые русые косы спадают на грудь. Глаза, как безоблачное небо, голубые, спокойные. Нет в них ни лукавства, ни лжи, как и во всем ее чистом, светлом облике. Каждый хотел бы помочь ей, а чем поможешь? Изломают, затопчут враги, как придорожную былинку… Рядом станица, совсем близко: стоит перешагнуть через плетень, пройти по огороду и — вот она, крайняя мазанка. Там небось и вареная кукуруза с солью найдется, и молоко, и сыр. «Разве рискнуть? — подумал Донцов. — Туда и назад, в один момент». Пруидзе словно разгадал его мысли, заговорил вполголоса: — Ходыть туды-сюды — солнце встанет. А нам темно надо. Нельзя ходыть! — А если надо? — Хо, надо! Жизнь надоел? Помирать хочешь? — Не пойму я тебя, Вано, — пожал плечами Степан. — Вчера говорил: без бурдюка и жареного барана в горы не ходи, а теперь с пустыми руками зовешь. — Говорил, говорил… Мало, что говорил! Как думаешь, в горы колхозный скот пошел? — Ну пошел. А нам от этого какой прок? — Вот тебе и шашлык! — Нет уж, извини. Мало того, что немцы грабят, так и мы начнем колхозников обдирать? — Совсем глупый! — загорячился Пруидзе. — Гостями на кош придем. Кавказ понимать надо! Донцов с сомнением покачал головой: — А по-моему, лучше бы здесь запастись продуктами. Головеня не вмешивался в их спор. Лежал и думал все об одном и том же: как бы обойти врага, не попасть в плен, выжить, победить. Ясно было одно: пройти более двухсот километров до Сухуми — не так-то просто. Для этого потребуется не менее двенадцати дней, да и то при условии, что все путники здоровы. А ведь его, Головеню, надо нести… Невеселые мысли лейтенанта прервал Пруидзе. — Что, если там фашисты? — зашептал Вано, указывая на станицу. — Чего гадать-то? — отозвался Донцов. — Схожу вот сейчас и все выясню. — Почему ты? Почему не я? Или я трус какой? — Не трус, а повар, — усмехнулся Степан. — Понимать надо, что к чему. — А ты — писарь! — вскипел Вано. — Чем лучше повара? — Не отказываюсь, был и писарем. Но я и в разведке служил… — Друзья, — вмешался наконец лейтенант, — на Кавказе есть пословица: «Пастухи спорят — волк выигрывает». Можете отправляться оба. Вано тотчас успокоился, подсел к нему, замахал на Донцова рукой: — Иди, Степанка! Только автомат захвати. Да будь осторожен. Донцов понимающе кивнул, перешагнул через плетень и скрылся в подсолнухах. Вернулся он минут через сорок — сияющий, довольный, и сразу же доложил: — Обстановка — лучше не надо. Оккупантов нет, ужин заказан, а кое-что найдется и про запас! — Шайтан! — весело выругался Вано. Вскоре все трое уже были в крайней мазанке. — Принимай гостей, хозяйка! — крикнул Донцов, как у себя в хате. — Сидайте, сидайте! — вышла из кухни казачка, и Донцов глаза вытаращил от удивления: гляди ты, успела переодеться! На хозяйке было не простое ситцевое платье, как раньше, а шелковое, с яркими васильками. Волосы аккуратно уложены. «Смотри, как вырядилась», — еще раз подумал солдат. А хозяйка степенно прошла через горницу в спальню, с минуту повозилась там и, вернувшись, так искренне улыбалась Степану, будто встретилась с ним после долгой разлуки. Но вдруг увидела бледное лицо лейтенанта, его забинтованную ногу и всплеснула руками: — Господи, что же это такое? — Командир наш. Ранен, — поспешил объяснить Донцов. — Да он же чуть дышит! — Ничего, ничего, — отозвался лейтенант, с трудом выпрямляясь на стуле. Вано вынул из кармана обрывки простыни, что дала Наталка, и принялся перебинтовывать ногу командира. Хозяйка ушла на кухню, сказала — собрать поесть. Донцов отправился помогать казачке: принес воды из колодца, разжег плиту. Из кухни слышалось женское хихиканье, потом голоса: — Где твой муж, Мария? — спросил Степан. — Далеко, голубок!.. — Где? — Отсюда не видать. — На фронте? — Не… — вздохнула хозяйка. — А где же он? — не отступал солдат. — Долгая песня, голубок!.. — А все-таки? — Как тебе сказать… Спервоначалу в тюрьме сидел. А вышел — на работу устроился. Да так и не вернулся… — Вернется? — прогудел бас Донцова. — Не… Сразу не вернулся, теперь не жди. — Почему? — Другая баба опутала. И сразу погрустневшим голосом казачка продолжала: — Четыре годка вместе прожили. Как все люди. Он кладовщиком был… Я ему не раз говорила: «Ох, Санька, не лезь ты в начальство!» Будто душа чуяла. А он свое… Пришла ревизия, проверила — недостача. Известное дело — в суд повели. А какой он вор? Разве что с пьянства? — Большая недостача? Хозяйка опять вздохнула: — Взял мешок чи там два пшеницы, так разве ж колхоз от этого обеднел? А через то, значит, мужика с бабой и разлучили. — Может, вернется? — Не… Люди переказывали: не хочет. Эт, будет тебе допросы чинить! Ну его к черту. Пойдем за стол, солдат! И раскрасневшаяся Мария вышла из кухни, поставила на стол большую сковороду с жареной картошкой. Принесла полную миску малосольных огурцов, приятно пахнущих укропом. Положила на стол нож, сделанный из обломка косы. — Закусочка первый сорт! — похвалил Донцов. — Может, и это найдется? — он щелкнул себя по горлу. — Не, чего нема, того нема, — развела руками хозяйка. Пруидзе, вооружившись ножом, начал искусно кроить белую паляницу. Ломти получались у него ровные, тонкие, как в первоклассном ресторане. Вдруг он насторожился, замер с ножом и паляницей в руках: где-то послышался шум мотора. Донцов метнулся к окну, глянул на улицу и тут же бросился к Головене, понес его в сенцы. — Фашисты! — бросил он на ходу. — Та шо тут такого! — послышался вслед голос хозяйки. — Ну, в плен сдадитесь, чи шо… Может, и война скорее кончится… Степан понес лейтенанта в конец двора, к изгороди, за которой начинался огород. Вано с автоматом в руках шагал за ним. Солдаты готовы были скрыться в подсолнухах, но и там неожиданно взревел мотор, заскрежетали гусеницы танка. Пришлось повернуть назад. Донцов вспомнил, что хозяйка выходила за огурцами во двор, огляделся вокруг и увидел чуть приподнятую крышку погреба. Едва Пруидзе опустился последним в погреб и прикрыл за собой крышку, как во двор, ломая изгородь, въехала какая-то тяжелая машина. Откуда-то издалека донеслось несколько артиллерийских выстрелов. — Ну, друзья, — собрав силы, шепотом заговорил лейтенант, — положение наше нельзя сказать, чтоб плохое. Оружие исправно, есть патроны, гранаты. А главное — мы в дзоте! — Шепот его звучал ободряюще. Но про себя командир думал; «Готовая могила». Глава тринадцатая Выбравшись за околицу хутора, солдат посмотрел на вершины гор, видневшиеся в предвечернем небе, и побрел к ним напрямик, через поле. В памяти одно за другим всплывали разные события. Вот и не очень давнее: как пограничники задержали отца. Он пытался бежать в Персию, но побег не удался. Пограничники, правда, отпустили старого Арнольда Квако: у него был советский паспорт, он — снабженец приграничных селений. Заблудился: такое со всяким может случиться… Однако после этого все пошло кувырком. Отец лишился места, стал пить, потерял всякие надежды на возвращение прежних порядков, хотя и продолжал люто ненавидеть Советскую власть. Эту ненависть он передал своему сыну, Андрею. Незадолго до войны Андрей демобилизовался, прослужив два года в одной из частей Одесского гарнизона. Оставшись в Одессе, он поступил на работу в портовую контору. В том же году получил отпуск и более двух недель провел в Сухуми. Почти каждый вечер проходил Андрей мимо отцовского дома, в бессилии сжимая кулаки: отца уже нет в живых, а сам он здесь всем чужой. Так и вернулся ни с чем в Одессу. И вдруг — война! Андрей сам явился в немецкую комендатуру и с тех пор многое успел сделать для гитлеровцев. Это он выследил в городе коммуниста-подпольщика и выдал его эсэсовцам. Он раскрыл молодежную организацию, выпускавшую советские листовки. А фашисты не очень-то щедро расплачиваются за его услуги. И как медленно они продвигаются к Сухуми! Рвутся к Волге. Конечно, Волга — это неплохо: Сталинград, Саратов… Прямая дорога на Москву… Но не лучше ли было бросить часть войск на перевал? Тут ведь, под боком, — жемчужина Абхазии — Сухуми! О, если бы его власть, Андрей давно овладел бы этим прекрасным городом! Ведь перевал почти открыт, разрозненные группы советских солдат, бежавших в горы, не смогут удержать его. Так чего же медлить?! Андрей так увлекся воспоминаниями, что споткнулся и едва не упал. Нагнувшись, он рассмотрел под ногами большой полосатый арбуз и выругался. — Кто там? — послышался старческий голос из полутьмы. Андрей пригнулся и на фоне неба различил фигуру человека. Рядом — шалаш. Ну конечно, это бахча: вон сколько арбузов под ногами! — Свои, — отозвался предатель. — То-то, чую — свои… А то, говорят, эти антихристы уже в станице. Будь они прокляты! — сердито хрипел старик, приближаясь. — Грабят, убивают… Все живое под корень сводят… Квако нащупал в кармане пистолет, сжал в руке. — Ты один? — спросил он. — Один, товаришок… Приказу не было, вот и жду. Як, думаю, такое добро бросать? Может, наши скоро вернутся… А ты, сердешный, бачу, отстал. Может, есть хочешь? Вытащив пистолет, Квако хладнокровно выстрелил старику в живот, перешагнул через труп и, не оглядываясь, побрел дальше к горам. Он не стал заходить в станицу, раскинувшуюся на пути: в мешке полно всякой снеди, во фляжке — спирт. А в станице еще и с Хардером встретишься: ведь батальон должен переехать в райцентр, ближе к тропе, ведущей на перевал. Хардер! Он хотя и капитаном скоро будет, а все равно — свинья! Но ничего, наплевать на Хардера. Квако еще возьмет свое. Он непременно станет начальником полиции, и тогда ему никакие хардеры нипочем! …Всю ночь и весь следующий день шагал Андрей Квако, не встретив по пути ни одной живой души. Даже сомнение начало закрадываться: а есть ли в этой пустоши люди? По сторонам тропы то тут, то там вставали высокие скалы и густые кусты орешника. С каждой минутой кусты становились темнее, гуще. Квако с тревогой всматривался в них: боялся не людей, а шакалов, вернее, своего одиночества в этих быстро густеющих сумерках. Неужели придется опять ночевать одному? Стало совсем темно, когда Квако остановился возле большого серого камня, лежащего у самой тропы. «Да, пожалуй, здесь самое удобное место», — решил он. Расстелил палатку, уселся спиной к камню и принялся за ужин. Сзади послышался шорох, и Андрей вскочил, как ошпаренный: змея? Нет, это ему показалось. Сел, отпил из фляги глоток спирта, завернулся с головой в палатку: так безопаснее. Под палаткой было душно, глаза слипались, но тем и лучше — скорей бы уснуть. И снова: что это? На него набрасывается собака, хватает за сапоги, за рубаху, тянется к горлу. Андрей вскрикивает и… просыпается. С минуту вглядывается в темноту: «Где это я? Ах да, горы…» И вдруг лихорадочно ощупывает карманы брюк, голенища, палатку и, лишь найдя за пазухой браунинг, облегченно вздыхает: «Слава богу!» Глава четырнадцатая Сидя на корточках, Вано приблизил губы к уху Донцова и прошептал: — Нехорошо, ай как нехорошо: ты картошку чистил, воду носил, а ужин фрицы съели. — Брось дурачиться! — рассердился Степан. — Положение такое, а ты со своими шутками! — Он даже толкнул Пруидзе, и тот шлепнулся так, что под ним что-то хрустнуло, расплылось по земле. — Сметана, сметана! — зашептал Вано. Донцов потянулся к нему, пощупал черепки, пожалел о сметане. И тут же, к общей радости, обнаружил горшок с молоком, куски масла, завернутые в капустные листья. Горшок пошел по рукам. Ничего не осталось и от масла. — Ай, хорошо, — облизывая пальцы, шептал Вано. — Да-а, — согласился Донцов. — Теперь можно и подождать, пока те там улягутся. — Правильно, — подхватил Пруидзе. — Они — спать, а мы — гранату в окно, а сами — в подсолнухи. Очень хорошо! — И Вано хлопнул себя по коленке, предвкушая такой удачный выход. — Неправильно! — возразил Донцов. — Ты забываешь о командире… Но Головеня перебил его: — Пруидзе прав. Лучше всего выбираться в подсолнухи, но… избежать шума, иначе не уйти. Пруидзе встал на лесенку, почти уперся головой в крышку, прислушался. Слышались чьи-то шаги, позвякивало железо. — Ремонтируют… — Может, скоро уедут? — Как же, уедут… Рассчитывать на скорый отъезд гитлеровцев было так же нереально, как рыть подземный ход от погреба к горам. Но и выйти сейчас — верная смерть. Значит, надо выбрать удачный момент, вот что главное. А как его выберешь, если нет возможности наблюдать? Стоит приподнять крышку погреба — и сразу попадешь к немцам. Во дворе, конечно, ходит часовой, да и водитель не спит. Ишь, постукивает! «Как же быть?» — в сотый раз спрашивал себя лейтенант. Он перебирал в уме десятки вариантов, но ничего подходящего не находил. Прошел еще час, а может, и два. Во дворе заработал было мотор, но тут же заглох. — Будут ремонтировать целые сутки, вот и жди, — проворчал Донцов. Товарищи не отозвались… Над погребом что-то звякнуло, послышались приближающиеся шаги и скоро замерли над самой крышкой. Превозмогая боль, Головеня встал, оперся рукой о стенку, а в другой сжал пистолет. Солдаты подготовили гранаты. Крышка поднялась, на верхней ступеньке лестницы появились босые толстые ноги хозяйки. Ничего не подозревая, она медленно спустилась на земляной пол погреба и вдруг ахнула, увидя давешних гостей. — Ой, боже ж ты мой!.. Из рук у нее вывалилась тарелка, покатилась в угол. — Тихо! — зажал ей ладонью рот Донцов, — Кто у тебя в хате? Офицеры? — Хто ж их знает… — Сколько? — Чи пятеро, чи шестеро… То приходят, то уходят… — Ну, так слушай, — Донцов взял казачку за руки и насколько мог убедительно и искренне заговорил — Ты рассказывала, как неудачно сложилась твоя жизнь. Смотри же, не выдай нас, иначе и нам, и тебе конец. Выдашь — скажу, что я твой брат! — Ой, лышенько, да разве ж я не хрещеная? Не выдам! Только что ж я им подам? Ни сметаны, ни молока… — А ты у соседей займи! — Куда пойду? Всех коров угнали… Лейтенант, наблюдавший за ними, шагнул ближе. Хозяйка увидела пистолет в его руке и пошатнулась. — Нам смерть не страшна! — сурово сказал Головеня. — Но помни: у немцев не хватит веревок, чтобы всех нас перевешать! А за предательство от смерти никому не уйти! Казачка попятилась к лестнице, судорожно хватаясь за ступеньки, торопливо полезла наверх. Крышка захлопнулась. В погребе опять стало темно, как ночью. — Выдаст? — почти одновременно спросили Донцов и Пруидзе, обращаясь к лейтенанту, словно он мог знать, что сделает хозяйка. — Быть наготове! — ответил Головеня. Донцов стал на лесенку, притаился под самой крышкой: если что, сначала из автомата. Пруидзе взял в каждую руку по гранате. Головеня приготовил пистолет. Гнетущее чувство охватило всех троих. И противнее всего то, что нельзя ничего придумать, чтобы вырваться из этой западни! Сиди и дожидайся смерти. А для того чтобы их убить, достаточно одной гранаты, брошенной под крышку… Во дворе опять послышались шаги, и тут же зашуршало сено. Вот и еще раз: шаги и снова шуршание… Сено валялось у плетня, хозяйка сушила его. Неужели теперь перетаскивает, заваливает ход в погреб? Неожиданно заревел мотор, да так, что в погребе задрожал потолок, посыпалась земля. Тяжелая машина, судя по скрежету гусениц, тронулась с места. Вот она развернулась у самого погреба, и гул ее постепенно затих. Вдруг над самым погребом послышался звонкий женский визг: так взвизгивают девушки на сенокосе, нарочно угодив в руки дюжего парня. И тут же — голос хозяйки: — Отдай вилы, леший! Донцов соскочил с лесенки. — Нет, видать по всему, не выдаст, — ухмыльнулся он. — Вы только послушайте! Наверху стало тихо. Бойцы поняли: пора уходить. Решили, что Донцов выйдет первым, примет с плеч Вано командира и унесет его в подсолнухи. Пруидзе, в случае чего, вызовет огонь фашистов на себя. Степан попробовал поднять крышку, но та не поддалась. Значит, много сена навалено на нее. Пришлось и Вано взобраться на кадку с огурцами. Нажали вдвоем, подперли крышку палкой. На дворе непроглядная темень. Накрапывает дождь. Глава пятнадцатая Наталка, съежившись, сидела у окна и тревожно поглядывала из-за занавески на улицу. Она была похожа сейчас на маленькую девочку, которая осталась одна дома и боится наступления темноты. Три дня назад Наталка еще могла уйти к родственникам, в станицу Стрелецкую, а теперь уже поздно. В Выселках появились гитлеровцы. Они шли и ехали по дороге, по выгону, непрерывной цепью двигались по оврагу. Выйди со двора, сразу схватят, как хватают всех… Наталка укоряла себя: и как это она не отправила тогда вместе с колхозным стадом корову? Деда послушалась. А если бы отправила, может, и сама следом ушла бы. Выходит, осталась в оккупации из-за коровы… Скотину пожалела… По выгону, поднимая пыль, опять пронеслись мотоциклисты. «Может, и все они так пройдут мимо? Что им тут делать?» Но тут же услышала стук в дверь, насторожилась, прижалась к стене, не решаясь двинуться с места. Стук повторился. «Фашисты? Или дедусь вернулся? Нет, это он, дедусь!» Как была босая, так и побежала в сени: — Кто там? В ответ послышались ругательства. Дрожа от страха, девушка бросилась назад, в горницу. А в сенцах уже загрохотала сорванная с петель дверь, и в хату вошли двое немцев. — Здесь будьет живьет офицер! — решительно заявил один из них, высокий белобрысый солдат с крупными веснушками на щеках. — Ойтец куда пошель! — добавил второй. Исчерпав запас русских слов, немцы уставились на перепуганную девушку, ожидая ответа. Наталка молчала. — Фройлен гут! — осклабился белобрысый, толкнув напарника локтем в бок. Тот понял его, кивнул и, растягивая в улыбке толстогубый рот, шагнул к девушке. И тут Наталка, сама не зная, как это у нее получилось, вдруг выпрямилась и с гневом произнесла по-немецки: — Sie vergessen! [1] Немецкая речь поразила солдат. Оба оторопели, даже попятились. — Вы… Вы немка? — Das geht Sie nicht an! [2] — еще строже ответила девушка. Неизвестно, долго ли продолжалось бы все это, если бы во двор не въехала легковая машина, выкрашенная в защитный цвет. Солдаты мигом выскочили из дома, а Наталка, подойдя к окну, увидела, как из машины медленно вылезает толстый и важный офицер. 1 Вы забываетесь ( нем .). 2 Это вас не касается ( нем .). — Guten Morgen [3] ,— произнес он, входя в горницу, и вежливо подал девушке руку. Офицер был явно доволен такой неожиданной встречей. По его словам, здесь, в этой дикой Кубани, он никогда не думал встретить человека, знающего язык Шиллера и Гете. — Я уверен, — продолжал он, — в России не все большевики. Тут есть немало благоразумных людей, уважающих Германию и знающих, что она несет им свободу и высокую культуру. Наталка напрягала память, стараясь как можно чище по-немецки поддерживать разговор. Ей казалось: этот человек, молодость которого давно прошла и у которого, наверное, есть внуки, не станет обижать ее. Он может и защитить от солдат, которых так много сейчас на хуторе. От этих мыслей девушка чувствовала себя спокойнее. 3 Доброе утро ( нем .). Между тем белобрысый солдат втащил в комнату большой кожаный чемодан. На кухне вспыхнула спиртовка. Зашипела яичница. Офицер снял мундир, расстегнул воротник рубахи и расположился за столом, как у себя дома. Он то и дело покрикивал на солдата, называя его Куртом, и тот старался изо всех сил. Распаковал чемодан, вытащил из него белый кружевной передник и, улыбаясь, подал Наталке. О, Курт хорошо знал своего хозяина, ему уже попадало за нерасторопность! Совсем недавно, в городе Майкопе, он не учел пристрастия интенданта Шульца к женскому полу, сам подал на стол, а в доме была удивительная красавица. Ну и попало Курту за этот промах: чуть на передовую не угодил! А там — верная смерть, оттуда не возвращаются… Нет уж, на этот раз пускай лучше смазливенькая девчонка ухаживает за толстобрюхим интендантом. В случае чего — ей и отвечать. «Пусть будет так», — решила Наталка, надевая передник, который, как видно, специально для таких случаев хранится в багаже офицера, и непринужденно стала подавать на стол. Глаза у Шульца сразу заблестели: девушка все больше нравилась ему. А Наталка лишь улыбалась в ответ на любезные комплименты офицера. «Везет же старому козлу», — думал Курт, выглядывая из кухни. Но он откусил бы себе язык, если б эти слова сорвались с губ. …После обеда интендант уехал. Наталка осталась наедине с ординарцем. Она разожгла плиту и принялась чистить картошку, а Курт вертелся тут же, словно кот, и мурлыкал что-то себе под нос. Решив вызвать девушку на разговор, он важно сказал: — Совьеты капут! Наталка не ответила, не прекратила работу. Курт подошел к ней, попытался обнять: — Какая у меня хорошенькая помощница… — но тут же отскочил, услышав насмешливо-спокойный ответ: — Обо всем, что ты сделаешь и скажешь, я сегодня же доложу господину майору. Это подействовало на ординарца, как удар хлыста. — Понимаю, понимаю, — забормотал он. — Конечно, я только солдат. А офицер богат… У него фабрика… Автомобили. Наталка не стала слушать. Пусть болтает. Теперь она смело ходила по комнате, всем своим видом как бы говоря: «Только тронь, сразу выгонит!» И Курт окончательно притих. Интендант вернулся к вечеру, Наталка вспомнила: пора доить корову. Взяв подойник, она вышла во двор и остановилась, не веря своим глазам: подвесив коровью тушу к перекладине, солдаты бойко разделывали ее. От горя девушка даже подойник выпустила из рук и не успела опомниться, как ее обступили солдаты. Схватили за руки, начали крутить: — Петь, плясать будем!.. В эту минуту на крыльце появился офицер, и властный голос его сразу же разогнал солдат. Подавленная Наталка вернулась на кухню. — Свиньи, — ворчал Курт, как бы сочувствуя ей, но ясно было, что именно он и подстроил все это в отместку девушке за ее неприступность. С наступлением темноты ординарец взял автомат и отправился во двор охранять сон господина майора. А Наталка забилась в свою комнату, притихла. Ее душили слезы. Вот она, оккупация. Всего один день, а уже нет коровы. Теперь и за нею очередь: не убьют, так опозорят… «Что же делать? — спрашивала она себя и тут же отвечала: — Бежать! Куда угодно, только бы не видеть, не слышать всего этого!» О, как она жалела, что не ушла раньше. Ведь могла же уйти с лейтенантом и его друзьями. Они, наверное, уже далеко в горах… Как хорошо было бы с ними!.. Наталка представила себе бледное лицо лейтенанта с заострившимся от страдания подбородком. А когда он улыбается, на подбородке — ямочка. Она сразу заметила эту ямочку. Трудно ему, больно. И разве не облегчила бы Наталка его боль своим заботливым уходом? Из горницы донесся голос офицера. Наталка не посмела не отозваться. — Что вам угодно? — спросила она, остановившись на пороге. Офицер попросил подойти поближе, в его голосе звучали нотки ласки. Поборов волнение, девушка приблизилась к нему, и майор взял ее за руку, усадил рядом, на край кровати. — Не бойся, — все так же ласково заговорил он, — я тебя не обижу. Я знаю: ты русская, но хорошо говоришь по-немецки. Это опасно: тебя могут взять переводчицей. Ты не представляешь себе, что это значит, и мне тебя жалко. Долг офицера — защитить девушку, и я сделаю все, чтобы ты была счастлива… Я отправлю тебя в Бонн… О, ты увидишь этот город!.. Там, в Бонне, родился Бетховен… Я знаю, ты любишь музыку. Ты услышишь орган… Наталка молчала, не понимая, для чего он все это говорит, и все же пересела на стул, стоящий у изголовья кровати. Шульц потянул ее к себе, и рука девушки неожиданно очутилась под подушкой. Жадные руки интенданта начали шарить по телу Наталки. А она вдруг игриво рассмеялась, припала губами к его уху, попросила отпустить на одну минуту. — А, понимаю, понимаю, айн момент… Наталка выбежала. За стеной скрипнула дверца шкафа. Послышался шорох платья. Офицер ждал. Прошла минута, другая, а ее все не было. Офицер встал, нетерпеливо зашаркал по полу в комнатку Наталки. Что за чертовщина — никого! Открыл шкаф — тоже пусто! И лишь увидев распахнутое окно, как сумасшедший бросился назад, к себе, сунул руку под подушку, где лежал парабеллум. Но пистолета как не бывало. Поняв, что произошло, распахнул дверь и во весь голос позвал ординарца. Услышав крик, шофер, спавший в машине, сразу завел мотор, полагая, что с минуты на минуту может понадобиться автомобиль. — Я вас слушаю! — замер на пороге испуганный Курт. — Болван! — хлестнул его Шульц по щеке. — Где эта дрянь? Где девчонка? …А Наталка была уже далеко. Впереди, как бы понимая грозящую им обоим опасность, чутко насторожив уши, бежал Серко. Перебравшись через речку, она остановилась и посмотрела в ту сторону, где остались Выселки. Там, разрывая ночную тьму, высоко в небо поднималось багровое пламя. Глава шестнадцатая Над районным центром, куда переехал Хардер, спускалась ночь. В хатах — ни огонька. Многие жители покинули насиженные места, а те, кто остался дома, забились в погреба, в щели, вырытые в садочках. Пустынным и неуютным казался райцентр. Митрич, любивший наведываться в районный центр— походить по базару, посидеть за кружкой пива в чайной, — думал теперь обо всем этом, как о чем-то далеком и невозвратимом. Душу глодала невыразимая тоска. Старик понимал, что враги не простят ему, не выпустят из каменного подвала: ведь он отказался быть проводником, не повел их в горы, и за это пощады не жди. — Ну что ж, — ворчал он, — что там смерть, что здесь — умирать один раз. Так лучше чистым остаться перед людьми! Смерть не казалась ему страшной. Он много пожил, многое повидал на своем веку. Конечно, хотелось бы дождаться конца войны, увидеть, как люди снова заживут. Да и внучку надо бы до ума довести. Но коли суждено помирать — ничего против этого не поделаешь… Странный шум оборвал размышления деда. Он встал, подошел к отдушине: что бы это значило? Шум усиливался, перерастал в сплошной гул. «Да это ж самолеты! Может, наши?» Митрич попытался заглянуть в отдушину, но, кроме черного пятна ночи, ничего не увидел. А гул уже перешел в рокот, пронесся над самым магазином, и в ту же секунду что-то так громыхнуло, что от этого грохота вздрогнули даже толстые, в три кирпича, стены подвала. «Бомбят! — не испугался, а обрадовался дед, — наши бомбят их, проклятых!» Он потянулся к двери, прильнул ухом к железу. Там, на улице, — крики, выстрелы, урчат машины… Слышно, как топают ногами разбегающиеся нелюди… От новых взрывов задребезжала дверь. Старик отступил назад, вниз по ступенькам. И тут словно громом ударило, оглушило, повалило деда на пол. Митрич не помнил, сколько времени пролежал в забытьи. Очнувшись, почувствовал боль в боку, увидел вокруг себя кирпичи и почему-то свет в подвале. Глянул на дверь, а ее нет; сквозь пролом в стене видно небо. Ощупал бок — вроде бы ничего, двигаться можно. Выглянул на улицу — нет немцев, удрали. — Слава тебе господи, — перекрестился старик. — Унесло нечистую силу. Он вылез из подвала, выдернул палку из плетня и, опираясь на нее, побрел домой. Никто не окликнул, не остановил его. Так и до Выселок дошел. А на месте Выселок — кучи золы, в садах — обгорелые яблони. Даже тополь, что сам садил, придя с гражданской, и тот рухнул. Не вытерпел старик — заплакал. А когда волнение отошло, попытался найти соседей, про внучку расспросить, — никого не нашел, ни живой души в поселке. Постоял Митрич на пепелище и зашагал к реке. Глава семнадцатая Согнувшись, дробно шагая, Вано Пруидзе все дальше и дальше уносил командира в горы. Загорелое, обросшее черной бородой лицо солдата покрылось испариной, на шею из-под пилотки стекали струйки пота. Сзади, охраняя товарищей, шагал растрепанный, в постолах, без пояса, с гранатами в руках Донцов. Порой он обгонял Вано, осторожно крался среди деревьев, прислушивался и, лишь убедившись, что опасности нет, опять замедлял шаги. Дорога вела на подъем. Нести раненого становилось труднее. Солдаты все чаще подменяли друг друга, все чаще отдыхали. Первый же день показал, что если они и дальше будут идти с такой скоростью, то придут в Сухуми не раньше чем через месяц. Солнце было еще высоко. Оно то появлялось, то исчезало за вершинами деревьев, бросая на сохлую землю тень. Перевалив через возвышенность, солдаты вышли в долину, поросшую молодым березняком. Донцов свернул с тропки и бережно опустил раненого на землю. Говорить не хотелось, да и о чем, если каждый понимал, что это только начало, а будет еще труднее. Удастся ли вообще перейти горы? Вано порылся в карманах и вытащил три замусоленных сухаря. — Энзэ, — сказал он. И, отстегнув фляжку от пояса, с аптекарской точностью отмерил по нескольку капель желтоватой жидкости на каждый сухарь. — Масло? — удивился Донцов. — А ты думал — вода? Извини, дорогой, в горах и без того воды много. — Откуда масло? — Плохой солдат, Степанка! Думать надо… — Не понимаю, — пожал плечами Донцов. — Не понимаешь? А находчивость ты понимаешь? — И Вано осуждающе покачал головой: — Забыл, друг, как в подвале сидели. — Так там же куски были. Мы их съели. — Кто съел, а кто нет. Пруидзе знает, куда идет. — Вано провел рукой по бороде и философски добавил: — Бурдюк полный — душа поет! Рассматривая масло на сухаре, Донцов удивился: — С чернилами, что ли? — И тут же проглотил все, что оставалось от сухаря. — Может быть… Карандашом толкал… Ничего, витамин больше! Головеня взял сухарь дрожащей рукой, но, подумав, как будет трудно в горах без пищи, отодвинул его в сторону: — Ешьте, вам силы нужнее. — Что вы, Сергей Иванович, так и отощать можно! — запротестовал Донцов. — Шашлык дают — кушай, инжир дают — кушай! — забубнил Пруидзе. — Молоко ишака дают… — Опять ты со своими шутками! — оборвал его Степан. Но Вано не унимался: — А что, плакать надо? Не будем плакать! Вано в горы идет, друзей ведет! — Не радуйся. Скажешь гоп, когда перескочим… — И-и, Степанка, такой хорош начало — перескочим! — Хорошее начало — не все, — вмешался лейтенант. — Мы на хороший конец должны рассчитывать. — Будет хорош конец! Будет! — возбужденно заговорил Пруидзе. — Вано домой идет! Шакалом пролезет! Змеей проползет! Друзей проведет! Он вскочил и, делая вид, что засучивает рукава, пустился в пляс: — Acca!.. Головеня смотрел на него и удивлялся: сколько лет вместе служили, а понимать его начал только теперь. — Все-таки, входя в лес, надо о волке помнить, — осторожно намекнул он, боясь обидеть повеселевшего Вано. — А по-нашему не так. По-нашему говорят: «Смелый джигит — хорошо, осторожный — два раза хорошо!» — Замечательно говорят! — согласился лейтенант. Донцов не стал слушать, о чем они толкуют. Отойдя в сторону, он облюбовал тонкую, ровную, как свечка, березку и пригнул ее к земле. — Вано! — позвал он друга. Тот подошел, в недоумении посмотрел на березку: — Костыль? — Держи, увидишь! Донцов провел ножом у самого комля, и березка легла на землю. — А, понимаю! — захохотал Вано. — Винтовку делаешь? — Больно ты умный! — рассердился Донцов. — Болтаешь попусту. Ищи лучше другую… — Гм… — прыснул Вано. — Мне винтовка не надо! — Ну, знаешь что, хватит! — Ну, хватит так хватит. Вот она. Бери, пожалуйста! Когда очистили березки от веток, получили две ровные жерди. — Ну, теперь понимаешь? — с хитринкой заговорил Донцов и начал укладывать жерди рядом, на полметра одну от другой. — Носилки! — воскликнул Вано. — Вот именно. А то заладил — «винтовка», «винтовка»… Жерди связали липовой корой, переплели прутьями, наложили сверху травы. — Теперь хоть на край света донесем! — заявили бойцы, опуская носилки перед командиром. Тропа извивалась среди березок, как змея. Березки кончились — и она выпрямилась, стрельнула по склону между карагачами и вековыми липами. Выйдя на взгорок, солдаты очутились на каменистой поляне, где никогда не росли деревья. В глаза снова глянуло солнце. В небе неожиданно послышался нарастающий шум. Солдаты опустили носилки, насторожились. Над ними, чуть не задевая деревья, бешено пронесся «мессершмитт». — Шакал! — выругался вслед ему Пруидзе. — И тут, сволочи, рыщут, — слабым голосом подхватил лейтенант. — Лезут, гады, — угрюмо добавил Донцов. Тропа становилась все уже. Местами на мягкой почве видны были отпечатки конских подков. «Может, наши, а может, и фашистские разъезды», — думал Степан. На смену карагачам и липам появились хвойные деревья. Донцову почему-то не верилось, что это уже Кавказ. Он полагал, что на Кавказе все должно быть иное, чем в Средней России. А тут такие же липы, как под Белгородом, такие же ромашки цветут на полянах, желтеют молодые одуванчики… — А говорили: чинары, эвкалипты, — усомнился он. — Будет, все будет, — отозвался Вано. — И горы настоящие, и водопады. Весь Кавказ тебе покажу. Нет, не покажу — отдам. Бери, друг! Головеня больше молчал. С болью думал он о том, что в лучшем случае останется хромым, как земляк Горшеня, вернувшийся с гражданской войны инвалидом. А ведь может быть и хуже. Начнется гангрена… Или они не дойдут до Сухуми… И вдруг, уже в который раз, ему мерещится страшный образ женщины с выкатившимися на лоб глазами… Где он ее видел? На Украине? Да нет же. Это было в городе Целина. Войска покидали этот небольшой городок: по улицам неслись повозки, брички, автомашины. Танков, орудий почти не было: их потеряли в боях… Он, артиллерист, как и многие, уходил пешком. Над городком повисли бомбардировщики. С грохотом рвались бомбы. Рядом, словно живая, вдруг поднялась в воздух крыша дома. Мгновение — и на землю полетели стропила, куски черепицы. И тут она… — Ты жив, Григорий? Тебя не убили? Он остановился, не понимая, а женщина бросилась к нему, сверкая белками глаз, и тут же в испуге отскочила назад: — Бежишь? Меня бросаешь? Что он мог ответить этой чужой женщине? Отступал ведь не только он сам, отступали полки, дивизии — отступала вся армия… А женщина, отчаянно потрясая кулаками над головой, продолжала кричать на всю улицу: — Бросаешь старую мать?! Утекаешь?! Потом люди рассказывали: у нее погиб сын и она сошла с ума. Никогда не забыть ее лейтенанту Головене. …Впереди, на тропе, показался человек: сидит на камне и курит. Увидел подходивших, встал. С виду — солдат-фронтовик. — Здорово, братки! — обрадованно произнес он. А рассмотрев офицера на носилках, тише добавил: — Здравия желаю, товарищ начальник! Лицо солдата казалось спокойным, хотя вид у него был жалкий. Из одного сапога выглядывала портянка, другой обмотан проволокой. Коленки выцветших брюк заштопаны суровой ниткой. Выше локтя сквозь прорванный рукав гимнастерки выглядывал бинт с запекшейся на нем кровью. — На перевал? — спросил Головеня. — Так точно! На прикрытии был, товарищ начальник. Держались до последнего. Пулемет просто красный стал, а фашисты все прут и прут. Целую кучу навалили мы их!.. И вдруг, понимаешь, заело. Сюды, туды — хоть ты плачь! Оглянулся я, а рядом братки мертвые лежат… Вскакиваю — и гранату под станину: не оставлять же врагу. Как сам уцелел, понятия не имею. После на тропу вышел — никого. Думаю, подожду, кто-нибудь подойдет: не легко одному, да и опасно. — Одному, точно, нехорошо. Примыкай к нашему полку, — сказал лейтенант. — Я так и думал, товарищ начальник! — обрадовался солдат. — Кто-нибудь да возьмет в попутчики: свои, советские, не дадут человеку в горах пропасть. Он вынул из кармана деревянный портсигар: — Может, закурите, товарищ начальник? Трофейные. Хорошо, хоть такие остались. Без курева совсем плохо… Сказывают, в этих сигаретах не табак, а морская трава. Но ничего, курить можно. Конечно, против наших — ерунда, особенно против махорки, что до войны бойцам выдавали. Помните Гродненскую? Ух и махорка была! Потянешь — слезу выдавливала! — Говорите, и до войны служили? — Так точно, в кадровой! Донцов тоже взял немецкую сигарету, повертел перед глазами и отдал назад: — Спасибо, не курю. Просто так, любопытно. — Значит, в Сухуми, товарищ начальник? — не умолкал солдат. — Дело! Вчетвером мы туда за милую душу доберемся! И, покосившись на носилки, с сожалением добавил: — Вот только помочь не могу… Разве что одной рукой… — Обойдемся, — не очень дружелюбно ответил Пруидзе, — без тебя… Солдат взглянул на кавказца, удивившись его неожиданному тенорку: казалось, у этого парня непременно должен быть бас. Но перечить приземистому чернобородому здоровяку не стал: нет так нет. И когда Вано и Степан подняли носилки, новый спутник послушно зашагал следом за ними. Несмотря на усталость, шли долго. Пруидзе с удовольствием рассматривал знакомые места. Не один раз проходил он по этой тропе, и вот снова ведет она в родной город. Теперь уже ничто не остановит их. Дойдут и раненого донесут! — Придем в Сухуми — гостями будете! Шашлык будет! Вино будет!.. Ух, циви мацони! [4] — словно декламировал Вано. — Из Сухуми, значит? — спросил новичок. — Именно. А ты? — Я, браток, из Одессы. Украинец… — И он тяжко вздохнул: — Гитлер проклятый там. Второй год письма не имею. — А как звать-то тебя? — стараясь рассеять печаль солдата, спросил Донцов. — Меня? Меня просто Петром зовут. А фамилия? — Вот фамилия не украинская: Зубов. Да вы просто Петром, Петькой зовите. Чего уж там… 4 Кислое молоко ( груз .). — Ладно, — кивнул Степан, — Петькой так Петькой. Глава восемнадцатая «Где она, куда девалась? — рассуждал Митрич. — Может, к тетке в Стрелецкую ушла? Туда не пройти, там везде немцы… А вдруг убили? Нет, не может этого быть! Прячется где-нибудь, а то и в горы подалась». Развернув копну сена, старик достал винтовку, щелкнул затвором — все в порядке. Осмотрелся по сторонам и пошел по росистой траве к старой, покосившейся хате на юру. Лунная ночь не нравилась деду, да что поделаешь — ждать некогда. Тихо, как тень, потянулся к окну, стукнул пальцем о стекло: — Открой, Дарья! — Вы, Митрич? — Открывай, не бойся! Дарья приходилась Митричу дальней родственницей, сын ее, Егорка, второе лето был у старика подпаском. Наталка часто бывала у Дарьи. Может, и теперь здесь? Пропустив Митрича в хату, Дарья увидела в его руках винтовку и удивилась: — Что это вы надумали? — А ничего… Собак много развелось — мирному человеку не пройти, — хмуро ответил дед. Но женщина уже догадалась: опять, как в гражданскую, партизанить собрался. Хотела расспросить подробнее, да разве Митрич скажет? — Внучка, часом, у тебя не была? — спросил дед. — С той недели не видела. Может, дома? — Не поминай, Дарьюшка. Нема у нас дома… — Что вы, Митрич? — Спалили… Как есть все спалили! — Ой, божичко! — всплеснула женщина руками: — А Наташа? — Думал, ты знаешь. — Господи, и моего сынка нема, — встревожилась Дарья. — Как ушел, так и пропал. Думаю, где ж ему быть, как не у вас? Что ж теперь делать? — Ну, хватит, хватит, — остановил ее дед. — Раз и его нема, значит, вместе и подались. — Да куда ж они подались? Кругом немцы… — Куда, куда! Ты что, маленькая? Теперь всем одна дорога: в горы — вот куда. Митрич поднялся со скамейки, готовясь уходить, но Дарья схватила его за рукав: — А мне как же? Хоть бы посоветовали… — Потому и зашел. — Старик погладил ее по плечу. — Ты, Дарьюшка, баба в летах, к тому же хворая… Лучше, коли дома будешь: фашисты тебя навряд ли тронут. А нам тут свой человек вот как нужен, поняла? Дарья закивала головой. — Ну, прощай! При случае подам весточку. — Прощайте, Митрич! Через час старик был уже за речкой, на колхозной бахче, где под лунным светом лоснились кавуны величиной с волошскую тыкву, пахли медом перезревшие дыни. В прошлом году в эти дни колхозные машины одна за другой уходили отсюда в город. Бахча принесла немалый доход. А теперь гниет добро, и никому нет до него никакого дела… Третий год сторожит колхозные кавуны и дыни старый друг Митрича Игнат Закруткин. Когда-то вместе служили в одной казачьей сотне, вместе и на германской были… Разом парубковали, а потом поженились в один и тот же год… В последнее время, живя по соседству, часто сходились и зимними вечерами вспоминали старину. Про новую жизнь гутарили… Вот и захотелось Митричу повидаться с Игнатом, посоветоваться, обсудить, что и как. Может, и внучка у него скрывается. Митрич направился было к шалашу, да вдруг остановился, чуть не выпустив винтовку: Игнат лежит, раскинув руки! Бросился старик к другу, схватил за плечи, а тот уже охолодеть успел. Долго стоял Митрич над телом друга, не чувствуя, как текут по щекам скупые стариковские слезы. Потом разыскал в шалаше лопату, выкопал могилу и, обернув тело казачьей буркой, с которой Игнат никогда не расставался, предал его родимой земле. Глава девятнадцатая Поляну, усеянную цветами, со всех сторон обступили могучие дубы. Они растут так тесно, что их ветви густо переплетаются в вышине, заслоняя солнце. А у подножия дубов, огибая поляну, неутомимо шумит речка. Быстрая, мелкая, она спотыкается о камни, сердито пенится, разбрасывая брызги, и торопливо мчится в глубь чащи. Таких безымянных речек в Кавказских горах бесчисленное множество. Все они начинаются где-то у вечных льдов, бегут еле заметными ручейками, сливаются по пути, падают с отвесных скал и, пробиваясь сквозь ущелья и густые леса, образуют Кубань, Терек, Лабу и многие другие горные реки. — Лучшего места и желать не надо! — поглядев вокруг, сказал Донцов. Воины расположились у самой воды. Вано и Степан сразу же начали раздеваться: хорошо искупаться после дневной жары и духоты! Войдя в воду по щиколотки, Донцов почувствовал ледяной холод и съежился, скрестив мускулистые руки на груди. Сильная, ладная фигура его стала похожей на статую. — Эй, Апполон! Листика не хватает! — крикнул Вано. Но «статуя» не шевельнулась, и Пруидзе, подняв камень, с размаху бросил его рядом с Донцовым в воду. Обданный брызгами, Донцов от неожиданности гаркнул на весь лес и нырнул в речку. Холодные струи воды ожгли тело, закололи, словно иголками, и Степан поспешил к берегу, уселся на камень, будто не глядя на то, как все еще раздевается его друг. Но стоило Вано нагнуться, пощупать воду кончиками пальцев, как Донцов вскочил и мгновенно обрушил на него пригоршни ледяных брызг. — Ми-и-и-р! — завопил Пруидзе. — Мир так мир, — согласился Донцов. — Давай сплаваем. Они долго купались, уже не ощущая холода, барахтались в воде, со смехом топили друг друга. Головеня от души хохотал, наблюдая за их возней. Взрослые дяди, обросшие бородами, а забавляются, как мальчишки! Зубов тоже ухмылялся, сидя на траве. Купаться он не стал; ополоснул немного лицо, протер пальцами глаза и — хватит, «как бы вороны не унесли!». На трепещущих листьях дубов переливались лучи заходящего солнца. То тут, то там они пробивались сквозь густую листву, зависая светлыми клиньями. Это было так красиво, что лейтенант залюбовался и речкой, и лесом. В этом дремлющем лесе, в журчании речки было что-то знакомое, родное, о чем хотелось думать, мечтать. Он закрыл глаза — и перед ним поплыли картины детства, прошедшего вот так же, у речки, в поле, в лесу. Милое детство!.. …Вот он с мальчишками скачет на лошадях в ночное. Подняв над головой палки, словно казачьи сабли, мальчишки несутся во весь опор, перегоняя друг друга. «Ура-а-а!»— неистово кричат юные конники и ловко сшибают палками чертополох. Он, Сережка-бульбешка, как его в шутку прозвали товарищи, уже тогда мечтал стать военным. Потом школа, артиллерийское училище… Звание младшего лейтенанта… И вот война. Не чертополохи летят на землю, а головы людей. Горят селения и города. Рушатся заводы и фабрики. Кровью окрашиваются реки… — Петка! — нарушает мысли голос Вано. — Иди, кацо, ягоды собирай! Поужинать ежевикой или, вернее, попить кипяточку с ягодами — единственное, что можно придумать, когда нет продуктов. Донцов уже вернулся с пригоршней крупных темно-синих ягод, угостил командира и опять шмыгнул в кусты. Зубов заворочался на траве, встал. — Не Петка, а Петька, — поправил он солдата. — Сто раз путал — научимся, Петка! — Опять Петка… Дразнишься, что ли? Вано блеснул глазами: — Ты мне зубы не заговаривай! Какой мой дело, как тебя мама назвал? Чай хочешь — неси ягоды! Уловив недружелюбную нотку в голосе грузина, Зубов нахмурился и молча побрел через речку, ступая с камня на камень. — Мешок оставь! Целы будут твои шмутки! — крикнул вслед ему Вано. Но солдат не обернулся. Подвесив на треногу котелок, Вано достал «катюшу» и принялся высекать огонь. Мелкие сучья вспыхнули, костер разгорелся, и пламя начало лизать черный, закопченный котелок. Спасаясь от тучи комаров, Головеня подсел ближе к костру. Подбросив дров, Вано тоже ушел собирать ягоды. Неожиданно из чащи донесся лай собаки. Лейтенант прислушался. «На тропе», — подумал он и увидел бегущего Донцова. — Слышали? — спросил Степан. — Слышал. Беженцы, наверное. — Как бы не эсэсовцы. Они тоже с собаками ходят. — Не пойдут они на ночь глядя. Впрочем, идите навстречу и если что… — Понятно, товарищ лейтенант. Донцов не успел уйти: вернулся Пруидзе и доложил, что люди совсем близко. Лейтенант поднялся, морщась от боли. — Много? — Двое. — Беженцы… Кто же иначе. Вскоре из-за кустов показался низкорослый парень, за ним мальчик-подросток и собака. Выйдя на поляну и увидев костер, они остановились. Донцов шагнул к ним и вдруг закричал полным радости голосом: — Сергей Иванович! Вано! Да вы гляньте!.. От неожиданности Головеня едва не выронил палку из рук: — Наташа!.. И девушка тоже узнала друзей и бросилась к ним, протягивая руки. Как не похожа была она сейчас на прежнюю себя в этом лыжном костюме! Только челочка на лбу осталась, а так — парень, да и только! Несколько фраз оказалось достаточно, чтобы объяснить, почему она тут, в лесу. — А што они там делають! — говорила Наталка. — Страх подумать. Дом спалили, все разграбили… — Лысуху зарезали, — вставил мальчик. Лейтенант только теперь заметил немецкий пистолет, висящий на ремне у девушки. — Вот как? — удивился он. — И вы тоже? — Фашисты всему научат, — вдруг став очень серьезной, ответила она. — Доведется стрелять — не промахнусь. — Людей жалко, — сказал Донцов и, меняя тему разговора, повернулся к мальчику: — Тебя как звать, герой? — Егором, — ответил тот. — Ну вот, Егорка, зараз чайку попьем… Да ты садись! Чаек с ягодами — это, брат, ого! А ягод тут — пруд пруди! Батько на войне? — Батьку убили… — Да-а-а, — протянул солдат. — Что поделаешь, на то и война… Но ты не горюй, Егорка! Мы еще вернемся. Они нам за все заплатят! — А у вас винтовка есть? — оживился мальчик. Степан смущенно хмыкнул: не объяснять же, где осталась его винтовка. — У меня, брат, гранаты, — и, как бы оправдываясь, показал на торчащие из карманов деревянные рукоятки. — Был бы солдат, а винтовка найдется. — Уже чай кипит, а Петки нет, — забеспокоился Вано. — Покричи его, — посоветовал Донцов. — Может, заплутался в чаще. Пруидзе поднялся, отошел к речке, несколько раз позвал Зубова, но тот не откликнулся. — Ничего, придет. Не маленький, — вернул его лейтенант. Головене все еще не верилось, что здесь, с ними, Наташа. «Вот ведь как бывает, — думал он, — час назад вспоминал ее, беспокоился, а теперь она и сидит рядом, и говорит, и улыбается». — Ой, да вы, верно, голодные! — спохватилась девушка. — Ну конечно голодные. Егорка, давай узел! Она вынула из узла большую паляницу, порезала четвертинку сала: — Вечеряйте, товарищи! Друзья действительно были голодные, но не спешили приниматься за еду. — Что же вы? — удивилась Наталка. — Новичок наш запропастился, — озабоченно объяснил Донцов. — Не подождать ли? — Да вы ешьте, ему оставим! — успокоила девушка и, положив ломоть хлеба и кусочек сала, отодвинула в сторону. — Придет и поест. За речкой послышался наконец треск сучьев и показалась темная фигура солдата. Он подошел к костру и, увидев новые лица, поспешил сесть подальше от света. — Ходишь-бродишь! — сердито глянул в его сторону Вано. — Будь они прокляты твои ягоды! — послышалось в ответ. — Чуть не заблудился. Километров пять отмахал, пока выбрался на огонек. Наталка вздрогнула, услыхав этот голос: неужели он, тот самый, что был в Выселках и стрелял в Серко? Будто подтверждая ее догадку, пес оскалил зубы и зарычал в темноту, где сидел только что пришедший солдат. Пришлось Егорке схватить собаку за ошейник. «Подожду до утра, — решила девушка, — там поглядим: он или нет». Над горами сгущалась ночь. Все улеглись спать, только Донцов остался дежурить и мерно прохаживался в стороне. Лейтенанту не спалось. «Прошли километров двадцать, — думал он, — а до Сухуми двести. Продуктов нет. Что будет завтра, через три дня, через неделю? В горах безлюдье, вечные снега. Нет, надо решительно все продумать! А что, если остановиться? Ведь должны же здесь быть партизаны! В крайнем случае создадим свой отряд… Вот только рана… Но что рана? Война без ран не бывает…» Он уже пробовал ступать на раненую ногу — вроде ничего. День-два, пусть даже неделю — и полегчает. Вечером, перевязывая ногу, Головеня убедился, что пуля не задела кости: ему повезло. Если бы тогда, сразу, наложить жгут, наверное, уже ходил бы… — Сергей Иванович, не спите? — зашептал подошедший Донцов. — Нет. А что? — На тропе вроде бы топот слышен. Лейтенант поднялся, опираясь на палку: — Идите. Если что — сигнал. — Слушаюсь! Встал и Пруидзе. Наталка тоже не спала. Серко насторожил уши. Шурша плащ-палаткой, заворочался Зубов. Один Егорка, умаявшись за день, по-детски сладко похрапывал на траве. Зубов незаметно прислушивался к тому, что происходит вокруг. Его не встревожило появление девушки. Ну в чем она может обвинить его? Да и станет ли обвинять, не постесняется ли? Гораздо важнее то, что два часа назад он впервые радировал Хардеру. Радиограмму, наверное, уже получил штурмбанфюрер. Пусть знают: здесь путь свободен. Аппарат пришлось до утра оставить за речкой. Так безопаснее: уснешь, а этот чертов грузин надумает ревизию в мешке устроить… Вернулся Донцов и доложил, что приближается группа солдат. — Такие же, как и мы, — уверенно заявил он. — По разговору слышно. Ждать пришлось недолго: на поляну один за другим стали выходить люди. — Ложись, братцы! Привал! — послышался звонкий голос одного из них. — Да тут, смотрите, занято… — Не беда, места на всех хватит. Эй, у костра, пускайте на квартиру! — Милости просим, — отозвался Головеня, — свои хоромы не запираем. Располагайтесь, как дома. Некоторые солдаты сразу растянулись на траве, двое подсели к костру, начали свертывать цигарки. — Откуда, друзья? — спросил Головеня. — Известно откуда: от войны бежим! — невесело пошутил один из них. Шутка задела лейтенанта, обидная была в ней правда. «В самом деле, — подумал он, — там идет война, а мы уходим подальше от нее. Если все уйдут, что будет?» — Здравия желаю, товарищ лейтенант! Кажись, на переправе виделись? Головеня обернулся и узнал курносого стрелка, с которым лежал в окопе за насыпью и вел огонь по фашистам. — Друзья, выходит, встречаются вновь? — улыбнулся Головеня. — Выходит… Ефрейтор Подгорный! — отрекомендовался парень и, подсев поближе, охотно продолжал: — Вы тогда на пароме остались, а я, как услышал жужжит— бултых в воду! Течением отнесло. Ничего — выплыл! А вот сержант… — Подгорный запнулся. Головеня понял, что он говорит о Жукове: сержантов там больше не было. Расспрашивать о нем не стал: будь сержант жив, ефрейтор сам бы сказал об этом. Разговор как-то сразу угас, перед глазами у каждого встало пережитое. Лейтенант спросил, есть ли у солдат продукты, и выяснилось, что продуктов у них самое большее дня на два-три. — Как-нибудь дойдем! — бодрились солдаты. — На передовой труднее было, и то выжили. — А что думает ваш командир? — спросил Головеня. — Командир? Какой командир? У нас анархия! — горько ответил Подгорный. — Сколько раз говорил: давайте назначим или выберем командира. Так нет, на смех поднимают… Гуси, когда летят, и то вожака имеют. А мы — всякий сам по себе. — А дед разве не командир? — вмешался солдат с басовитым голосом. — Все время идет впереди. — Что за дед? — поинтересовался лейтенант. — Генерал настоящий! — Дед, а дед! На линию огня! Среди лежащих поднялась невысокая фигура: — Чего там еще? — Лейтенант вызывает! — подзадорил кто-то. Старик, ворча, подошел к костру, и тут Наталка, молча прислушивавшаяся к разговору, вскочила и бросилась к нему: — Родненький ты мой! Дед прижал ее голову к груди: — Добре, добре, перепелка моя… Теперь нам одна дорога… В этой же группе оказался и солдат Крупенков, служивший ранее во взводе Головени. Низенький, тощий, молчаливый, он и сейчас старался держаться в стороне, подальше от костра, хотя лейтенант успел заметить его. Это не удивило офицера: с Крупенковым у них в прошлом были довольно неприятные отношения, которые ни тот, ни другой не могли забыть. Еще на Украине, во время ожесточенных боев с фашистами, лейтенант Головеня неоднократно выдвигался со взводом на передний край для стрельбы прямой наводкой. Так было и в районе села Крапивенки. Выкатив орудия, артиллеристы подбили два танка, но враг не унимался. Группа немецких автоматчиков, выскочив из-за леска, ринулась на артиллеристов, стремясь захватить орудия. О помощи своих нечего было и думать, бой развернулся по всей позиции, которую держало подразделение. Артиллеристы встретили врага ружейным огнем. Завязалась упорная борьба. Сержант Жуков со своим расчетом пошел врукопашную. Ни один фашист не достиг окопа, где с пулеметом засели Донцов и Пруидзе. И только Крупенков не принимал в этой схватке никакого участия. Забившись в траншею, он дрожал всем телом, пока не кончилось все. Да вдобавок еще и затвор от винтовки потерял, остался безоружным. Этого нельзя было простить, и Крупенкова судили, отправили в штрафную роту, откуда он в свою часть почему-то не вернулся. И вот сегодня, неожиданно встретившись с бывшим командиром, солдат то ли не хотел, то ли не решался подойти к лейтенанту… И Головеня решил пока не разговаривать с ним. Глава двадцатая Поднявшись на рассвете, лейтенант взял палку и, опираясь на нее, медленно пошел по поляне. Нога еще болела, но двигаться было можно. Проковыляв мимо кустарника к речке, Головеня увидел деда. Старик сидел на камне и задумчиво смотрел в воду. «Видно, давно проснулся, а может, и совсем не спал», — подумал лейтенант. — Здравия желаю, папаша! — окликнул он деда. — Доброго здоровья, сынок. — Не спится? — Какой там сон… Лейтенант присел рядом. Они заговорили о том о сем, но вскоре свели разговор к главному, что вот уже второй год волновало всех советских людей. — Как же так, — рассуждал дед, — немец в наш дом, а мы из дому? Неужели у него, проклятого, силов больше? Нет, сынок, этого быть не может. Оно и раньше войны бывали, много всяких супроть России шло, но чтобы так далеко забирались — ни-ни! А этот прет, как скаженный! И никакого ему удержу нема! — Да, Матвей Митрич, кое в чем правы, — начал лейтенант, — но дело тут не только в силах. Силы у нас, конечно, есть, однако не следует забывать о том, как фашисты напали на нас. По-разбойничьи, внезапно… Вот и приходится пока отступать. На войне всякое бывает. Сначала отступаем, а придет время — наступать будем… Кутузов тоже отступал… — Э, постой, постой! — перебил дед. — Кутузов — особь статья! Кутузов Москву сдал, это верно. Но как сдал? С умом! А мы? Какие хлеба стоят нынче, а кому от них прок? Не нам. Или скотину взять: думали-гадали, пока собрали гурты, а немец тут как тут! На дороге перехватил. Так отчего ж, спрашивается, заранее было не угнать? Почему добро наше врагу достается? Все, скажу тебе, можно было: и скот, и хлеб — туда, в Сибирь! Сибирь — она вон какая: конца-краю не видно. — Есть, отец, есть. Все это правильно, но… внезапность. — Незапность, незапность! — рассердился дед. — Только и остается, что на нее все наши беды валить! А я по-другому думаю: бить его надо, фашиста, чтобы подняться не мог! Вот тогда и не будем мы по лесам прятаться на своей-то земле! Лейтенант не стал спорить: не о чем. Заговорил о другом: — Я, Матвей Митрич, насчет хлеба хотел спросить. Можно его достать? Дед все еще сердито пыхнул дымком из трубки: — Хлеба? А за какие такие заслуги нас хлебом кормить? Головеня не обиделся на этот укор, ответил спокойно и твердо: — Перевал будем держать! Митрич даже подскочил от этих слов, схватил его за руку: — Голубчик ты мой, сынок! Да тут, я тебе скажу, один солдат целую роту сдержать может! Только патроны ему давай. Такие места скоро пойдут, что — ни в сторону тебе, ни в бок свернуть. — Где же эти места? — И вовсе недалеко. Ежели б на конях, совсем близко. Орлиные скалы называются… А насчет хлеба, так это вполне можно: тут, у самого подножия, станица богатая, так и называется — Подгорная. Фашист туда не пойдет, а нам — чего проще? Там у меня и родня проживает. — Родня? — переспросил лейтенант. — Как есть родня: моей старухи сестра. Старуха-то годов пять, как скончалась, царство ей небесное. А сестра, значит, живет, за родню почитает. Да ты не сумлевайся, будет хлеб! …Над лесом поднималась заря, когда все опять тронулись в путь. Впереди, опираясь на палку, ковылял лейтенант, но Донцов и Пруидзе вскоре уговорили его воспользоваться носилками. Они радовались, что командир выздоравливает, и теперь еще больше оберегали его. Началось мелколесье. Только изредка по сторонам тропы вставали сосны, да и те невысокие, чахлые. На пути все чаще попадались скалы, круче становились подъемы. Тропа извивалась между скалами, то отступая, то приближаясь к ним. Иногда над нею нависали такие огромные и страшные каменные глыбы, что, казалось, стоит приблизиться — и они рухнут, уничтожат всех. Такие места солдаты старались проходить быстрее и осторожнее, хотя глыбы и не думали падать. Наталка впервые была в горах. Поднявшись на возвышенность, она с удивлением рассматривала суровый, однообразный пейзаж. В такие минуты ей казалось, что в мире нет ни городов, ни сел, ни даже морей и океанов, — есть только небо да эти однообразные серые скалы, которым не видно конца. Она так и не успела еще, а вернее, не решилась сказать Головене о Зубове, хотя все время держалась поближе к носилкам лейтенанта. Сам же Зубов избегал девушки, делая вид, будто никогда не видел ее. Донцов и Пруидзе вели бесконечный спор о войне. — Степ, а Степ, когда же война кончится? — начинал Вано. Степан отмалчивался. — Оглох ты, что ли? — Отстань, ей-богу! Липнешь, как лишай! Донцов и сам сто раз на день задавал себе этот вопрос, а ответить на него не мог. Да и кто мог бы ответить? Степан знал лишь то, что войне не видно конца, она унесла тысячи жизней, спалила, разрушила города и села, а может еще больше разрушить, сжечь, уничтожить ни в чем не повинных людей. И от этого росла и росла его ненависть к врагу. Не мог не думать о войне и лейтенант. На его глазах фашисты заняли всю Украину, Донбасс, Кубань, сковали в огненное кольцо город Ленина, потопили в крови Белоруссию… И вот сейчас, в эти дни, сокрушая все на своем пути, они безудержно рвутся к Волге. Их манит Сталинград… А там? Понять не трудно, что будет дальше: снова на Москву… И опять вспоминались родные белорусские поля и леса, знакомая с детства Свислочь… Там, на берегу Свислочи, родной дом… Мать… Вот она вышла на крыльцо, встречая вернувшихся из школы Клаву и Дашу… — А ну, угадайте, кто у нас? — Дядька Микола! — Анисья Ивановна! — Вот и не угадали, — смеется мать. — Сережа! Сережа! — в один голос кричат сестры. И он, Сергей, спрятавшись за дверью, уже слышит, как сестры бегут по коридору, бросаются к нему. — Ух, как выросли! — удивляется он. Да, это было в тридцать девятом, после училища… А что там теперь, в Белоруссии? Как они живут? Может, и в живых нет? Фашисты в Белоруссии с первых дней войны… Он читал о зверствах гитлеровцев, о заложниках… А какие бои шли! Жалко, не пришлось воевать в родных местах. Может, еще придется? …Было уже за полдень, и в горах наступила нестерпимая жара. Люди обливались потом, жадно пили воду из попадавшихся на пути родников. На коротких привалах падали, как подрубленные, а немного отдохнув, опять снимались с места, вытягивались в цепочку и шли дальше. Тропа завела в рощу с густыми развесистыми деревьями. Таких деревьев многие солдаты, еще не видели. — Чинары, — объяснил Пруидзе. — Так вот они какие? — удивился Донцов. — Это что — мелочь! — продолжал Вано. — Дальше пойдем, в три обхвата увидим. И граб, и железное дерево— самшит увидим! Донцов подошел к одной чинаре, похлопал по стволу ладонью: — Вот бы на доски распилить! — Распилить-то можно, — тотчас вмешался дед, — но как вывезешь? Ни конем, ни трактором не подъехать. — И заключил: — Сколько добра пропадает!.. — Война кончится — с пилами, с топорами сюда придем! Дорогу построим! — пообещал Донцов. — Ты-то придешь, а мне хоть бы войну протянуть… — Да ты, Митрич, еще и меня переживешь! — Дай бог нашему теляти волка поймати. — Вот именно! А то — «войну протянуть»! Да война еще год-два и кончится. От силы — три. — Тьфу! Типун тебе на язык! — сердито сплюнул дед. — Три года! Да ты что, рехнулся? Нешто мы враги себе, чтоб столько беду терпеть? Донцов только крякнул в ответ. Опять голые скалы, в низине роща, а за нею — мрачные утесы. Между рощей и утесами каменная площадка. Справа от нее — пропасть. — Орлиные скалы, — пояснил Пруидзе. Головеня не смог больше лежать на носилках. Морщась от боли, пошел по тропе, не разрешая даже поддерживать себя. А тропа, сдавленная горами, так сузилась, что на ней не разминуться и двум встречным. По бокам, подпирая тучи, — отвесные стены. Началось ущелье, и солнце сразу исчезло, словно наступил вечер. Справа опять открылась пропасть. Лейтенант остановился и, чуть согнувшись, посмотрел в нее: внизу такое же нагромождение камней, хаос, где-то на самом дне шумит вода. Донцов с опаской следил за командиром, а когда тот отошел от края, даже вздохнул: — Стоит оступиться и… поминай как звали! — Зачем оступаться? — засмеялся Вано. — Ходи хорошо. Вот так! — И, балансируя, бойко пошел по самой кромке обрыва. Наталка закрыла глаза: упадет! А Донцов схватил Вано за руку и почти отшвырнул в сторону: — Псих! Жить надоело? Лейтенант осмотрелся вокруг и решил остановиться здесь. Начинать надо было с наведения порядка, с дисциплины, и он подал команду: — Становись! Солдаты переглянулись: это еще что такое? От самого Дона шли, кто как хотел, а тут снова строй? Но Донцов и Пруидзе уже вытянулись в струнку. Рядом с ними— Митрич, Наталка, Егорка, а потом и все остальные заняли места в шеренге. — Приказание касается только военных, — начал Головеня, но дед сурово остановил его: — А нам куда же? Мы теперь все военные! Лейтенант, соглашаясь, кивнул: — Правильно, Митрич, мы все военные! Все, кому дорога Родина. И Родина приказывает нам остановиться. Наше место здесь, товарищи. Будем защищать перевал! — Что? — вырвалось у Зубова. — Перевал? А говорили— до Сухуми… Головеня в упор глянул на него: — Приказ не обсуждают. Предупреждаю: за нарушение присяги, за попытку покинуть боевой рубеж — расстрел. Зубов угрюмо опустил голову. Глава двадцать первая Быстро сложился план действий. Особенность его заключалась в том, что, располагая незначительными силами, надо было прочно закрыть тропу, ведущую на перевал. Головеня продумал систему огня, выбрал места для пулеметчиков, стрелков, наметил, откуда можно будет забросать врага гранатами, а когда не станет гранат, обрушить на него камни. В этом ущелье группа солдат — большая сила. Прав был Митрич, говоря, что один солдат тут удержит роту. Оборона была выгодна еще и потому, что здесь не было скрытого подхода к скалам. Чтобы проникнуть к ним, враг должен пройти ровную, гладкую площадку, с одной стороны которой возвышаются неприступные утесы, с другой — пропасть. Дальше, за рощей, видна тропа, с которой тоже невозможно свернуть в сторону. Сойти с тропы можно только в районе рощи, но роща настолько мала, что в ней не укрыться. Командиром стрелкового отделения лейтенант назначил ефрейтора Подгорного. Щуплый, низкорослый, с белыми, совершенно выгоревшими бровями, он был похож на шестнадцатилетнего юношу. Иван Подгорный вырос на Кубани, в станице Григориполисской. Война застала его в рядах Красной Армии, где он успел стать ворошиловским стрелком. К его гимнастерке и сейчас был привинчен темно-красный эмалированный значок с белым кружком мишени посередине. Своим назначением ефрейтор был очень доволен. Командиром пулеметного расчета стал Донцов. В расчет вошли солдаты Черняк и Зубов. Им Головеня отвел рухнувшую скалу, которую сама природа, казалось, приспособила под пулеметное гнездо. Отсюда была хорошо видна и тропа, и каменная площадка. Со скалы же можно было легко и скрытно перебраться к стрелкам. Почти рядом с пулеметчиками лейтенант облюбовал место для наблюдения, а немного ниже, под скалой, оборудовал свой командный пункт. В полдень лейтенант пригласил к себе деда Митрича, Донцова, Подгорного и Пруидзе. О чем они беседовали, никто пока не знал, а позднее старик отозвал в сторонку внучку и очень строго, таинственно сказал ей: — Ты, значит, останешься тут с Егоркой, а мы нынче уходим… — Куда? — вырвалось у Наталки. — На кудыкину гору! — дед нахмурился. — По военному времени спрашивать не положено, вот что. А тебе говорю, чтобы знала: вернусь. И курносого этого остерегайся, о котором рассказывала, Зубова, значит: не лежит у меня к нему душа. Солдаты, собравшиеся в поход за продуктами, уже топтались на тропинке, а старик все еще не торопился. Распрощался с Наталкой, разыскал Головеню и, пожав ему руку, сказал, как слово взял с лейтенанта: — На тебя оставляю Натаху-птаху. Ты, командир, гляди! И ушел вместе с солдатами, вскинув винтовку на ремень. Сзади, замыкающим, уныло плелся Пруидзе: не хотелось ему покидать друзей. Зато Егорка рванулся было за дедом, но тут же остановился, услышав окрик лейтенанта: — Отставить! Егорка покосился на командира, но тот поманил его к себе, о чем-то заговорил, обняв за плечи. И мальчик остался. А Наталка задумалась над словами деда. Снова вспомнился ей тот страшный вечер. Дед прав: Зубов опять поглядывает на нее. И взгляд у него какой-то бегающий, вороватый. В нем действительно есть что-то настораживающее, непонятное… Может, эти мысли и привели ее к Головене. — Можно вас на минуточку? — спросила девушка. — А почему ж нельзя? Наталка осмотрелась по сторонам, опасаясь, как бы кто-нибудь не подслушал, и тихо заговорила: — Еще вчера хотела сказать… Хотела спросить… Зубов — он ваш? — Ну, как сказать. Конечно, наш. А что случилось? — Вчера еще хотела сказать… — Говорите, говорите! — Боюсь… Наталка опустилась на камень, обхватила колени руками: — Приставал он ко мне, вот что! — решилась она признаться. — Еще там, в Выселках, в тот вечер, когда вы ушли. И в Серко стрелял. — Стрелял? — Головеня нахмурился. — Я его, Сергей Иванович, сразу узнала, как только он к костру подошел. Неужто наши, советские, могут так поступать? Головеня помолчал, подумал. Сказать ей, что и у самого не лежит сердце к Зубову? Нельзя: солдат. Но проверить его надо. И, чтобы отвлечь мысли девушки от этого человека, заговорил о другом: — Очень хорошо, что вы пришли. Думаю назначить вас санитаркой, нашим доктором… — Справлюсь ли? — вскинула Наталка глаза. — Справитесь! Меня-то вы еще как вылечили. Значит, и дальше все будет хорошо. А о Зубове… Закончить фразу помешал Донцов: доложил, что пулемет установлен. Лейтенант встал и, опираясь на палку, медленно пошел к пулеметчикам. Глава двадцать вторая Лейтенант прицелился, переместил ствол пулемета влево, потом вправо и заметил, что амбразура очень узка: часть лежащего впереди пространства недоступна для огня. Он тут же показал, как надо исправить ошибку, и предупредил, что пулеметное гнездо и подход к нему должны быть тщательно замаскированы. Расчет снова принялся за работу. Солдаты переделали бруствер, расширили амбразуру, соорудили из камней узкий извилистый подход к пулемету с тыла. Командир не уходил до тех пор, пока пулеметчики не сделали все как надо. Продолжало устраиваться и стрелковое отделение. Головеня увидел здесь своеобразный бастион. — А как же в случае воздушного налета? — спросил он у Подгорного. — Используем расщелины, — ответил тот. — Та-ак, — протянул командир. — Что ж, давайте попробуем. — И подал команду: — Воздух! Солдаты бросились кто куда. В одну из расщелин забилось несколько человек. — Отставить! — махнул рукой лейтенант. — Никуда не годится! Людей у нас мало, а вы все в одну щель забились. В случае чего — одной бомбы хватит. Надо, чтобы каждый имел свое укрытие и как можно дальше от других. Оборудуйте ячейки так, чтобы они служили и укрытиями и из них же можно было вести огонь по самолетам. Спрятаться в скалах легко, но кто же тогда воевать будет? — Понятно, товарищ лейтенант, — виновато козырнул Подгорный. — Разрешите выполнять? — Выполняйте! Вернувшись на КП, Головеня принялся просматривать солдатские книжки. Судя по записям в них, бойцы в основном были из одной армии, но из разных полков и дивизий. Командир решил составить список личного состава. Раскрыв блокнот, он задумался: как же озаглавить этот список? Взвод? Нет. Отряд? Не годится: это больше к партизанам относится, а тут регулярные войска. И вдруг мелькнула мысль: «Гарнизон Орлиные скалы!» Всего оказалось двенадцать человек, включая деда, Наталку и Егорку. Лейтенант еще раз просмотрел список, стараясь запомнить незнакомые фамилии, и, не найдя в нем фамилии Зубова, приказал Егорке вызвать солдата. — Слушаюсь, вызвать Зубова! — лихо откликнулся мальчик. Он как-то сразу вошел в роль посыльного и успел уже перезнакомиться со всеми солдатами. Зубов вскоре явился, но, увидев Серко, лежащего возле КП, затоптался на месте. Пес сразу вздыбил шерсть на загривке, оскалил желтые клыки. — Да не бойтесь! — подал голос Егорка, успевший вернуться на КП. — Смело идите! Но Зубов не двигался. — Идите же! — повторил Егорка. — Не командуй. Придержи лучше свою дворнягу! — А я что делаю? Тоже мне — солдат, простой собаки боится! — Ну-ну, не очень, — Зубов подошел к лейтенанту. — Рядовой Зубов по вашему приказанию явился! Головеня кивнул, предложил сесть. — Как ранение? — спросил он. — Ничего, заживает… — Ну что ж, хорошо. А почему вы до сих пор не сдали книжку? Ведь приказ был. — Не знал… То есть мне Донцов говорил, а я… — Надо выполнять приказания! — Виноват, товарищ начальник… — Впредь называйте меня только по воинскому званию. Вы же не первый день в армии, пора знать! — Понимаю, виноват… — промямлил солдат, пряча встревоженные глаза. Но Головеня будто не заметил этого. — В каком полку служили? — раскрывая книжку, спросил он. — В сто двадцать первом. — Пулеметчик? — Так точно. Второй номер! Зубов встал, вытянул руки по швам, хотя лейтенант и не требовал этого. Лицо его все время менялось: то бледнело, то покрывалось красными пятнами. «Волнуется», — подумал лейтенант. Полистав книжку, он выписал из нее необходимые сведения и, к удивлению солдата, вернул назад. — Беречь надо… Вон как истрепали! — Так она ж у меня с финской войны, товарищ лейтенант. — Вижу. На каком направлении были? — На Ухтинском. — А призваны? — Первого января тридцать девятого года! — отчеканил солдат. И опять подумал: «Ишь куда гнет. Хитро подкапывается». Лейтенант прищурился: — Так, так… Значит, ветеран. Вторую войну воюете. Опыт, как говорится, есть… Солдат переступил с ноги на ногу и шумно выдохнул, помрачнев еще больше. А лейтенант, вынув из кармана щепотку табаку, отсыпанного дедом, свернул козью ножку и в упор спросил: — Скажите, вы когда-нибудь встречались с гражданкой Нечитайло? — Это кто же такая? Впервые слышу. — Зубов пожал плечами. — Вы сегодня обедали? — Так точно, товарищ лейтенант. — А кто для вас обед готовил? — Ах, вот вы о ком! Я, признаться, фамилии ее не знал. — Зубов ухмыльнулся, показав неровные зубы. — Да, эту, как ее, повариху нашу видел. На хуторе одном, перед тем как с вами встретиться. Головеня помедлил: — И как же произошла ваша встреча? «Все рассказать успела, стерва», — обожгла Зубова догадка. И тут же, решив идти напролом, он покаянно опустил голову: — Виноват… Сам не знаю, как получилось… Выпил, вот и попутал бес… Лейтенант покачал головой: — Ну и солдат, нечего сказать. Да ведь за такие поступки в штрафную роту направляют! Но к сожалению, штрафной роты у нас нет, да и время не то. Идите и помните о солдатской чести! Зубов повернулся по всем правилам, чеканя шаг, направился в расчет. — Товарищ Зубов! — послышалось вдогонку. Солдат обернулся. — Вы все-таки зайдите на перевязочную. Солдат заулыбался: — Не к чему, товарищ лейтенант. Скоро совсем повязку сброшу. Вернувшись на огневые, он увидел одиноко сидящего Крупенкова, присел рядом. Их почему-то тянуло друг к другу, и оба рады были провести вместе свободную минуту. — О чем так долго судачили? — поинтересовался Крупенков. — О службе, конечно… Книжку, понимаешь, не вовремя сдал. Вот и нагоняй. — Да, он такой, этот лейтенант. — А ты что, давно его знаешь? — Еще бы! Полгода с ним прослужил. — Интересно… И часто от него солдатам попадало? — Кто заслуживал, тому попадало. — А тебе? — Было… — За что же? Расскажи, Ваня! — Так, ни за что… Затвор у меня, понимаешь, потерялся. Ищу его — нету, как в воду канул. А тут заваруха началась: фашисты лезут… — Так, так… И дальше? — Я, может, совсем и не виноват, потому как бежал, зацепился за куст, затвор и выпал… — А он? Лейтенант ваш? — Пристрелить хотел… — Скажи ты, а? Так и погибнуть можно! — Ничего, жив остался, — пододвинулся ближе Крупенков. — Вот она, штрафная, — и показал правую руку, на которой вместо мизинца была культяпка. — Кровью вину искупил. Зубов сочувственно посмотрел на солдата, обнял его за плечи: — Да, брат, дела… Ни за что мог погибнуть. Ты вот скажи-ка мне, зачем мы тут остановились? Ведь скоро немецкие дивизии придут, все погибнем! А спрашивается, за что? Что мы туг защищаем? Ни заводов, ни фабрик, ни даже паршивого села не видно… Я, брат, не первый год на войне, не с такими командирами приходилось в бой ходить… Нашему не ровня! Где особых ценностей нет, стороной обходили такие места, чтобы зря солдат не гробить. Командир солдата жалеть должен. Без солдат любой командир — ноль без палочки! Боец жадно слушал все это, и ему казалось, что Зубов говорит правду. К тому же и патронов, что называется, в обрез, и жрать нечего. А ты лежи и стереги эти никому не нужные скалы! — Я тебе вот что скажу, Ваня, — опять заговорил Зубов, — подумай, как и что. Дома небось отец с матерью ждут? — Ждут… Под Краснодаром… Глава двадцать третья Три молодых парня уныло стояли перед лейтенантом, время от времени поглядывая на него. На одном из них, что повыше, вместо рубахи — женская кофта с рукавами до локтей, зимние штаны, из которых торчат клочья ваты. Остальные — в крестьянских косоворотках, в рваных шароварах навыпуск. Все трое босые, без шапок. — Кто такие? — Минометчики, — угрюмо ответил высокий. На усталом, давно не бритом лице его словно было написано: «Неужели не видно, кто мы такие?» — Красноармейские книжки есть? — Сожгли. По тону, по выражению глаз опять угадывалось невысказанное: «Окажись ты на нашем месте, тоже бы так поступил». Лейтенант задумался. В этих понурых фигурах он угадывал людей, на долю которых выпали многие испытания. Головеня готов был пожалеть их, а в душе шевелилось сомнение: «Мало ли что может быть в такие дни?» Он, командир, не должен забывать о бдительности. — В каком полку служили? — опять спросил он. — Сто двадцать первом, — на этот раз хором ответили все трое. Лейтенант оживился, прищурился: сто двадцать первый? Да это же полк, в котором служил Зубов! — Пятой дивизии? — Нет, мы из двадцать второй. — Двадцать второй, — разочарованно протянул лейтенант. И, помолчав, еще строже спросил: — Оружие бросили? — Сховали, товарищ командир, — отозвался приземистый украинец. — Нияк не можно було. С косами по полям шли: в плен боялись попасть. — Плен что смерть, — подхватил молчавший до этого низкорослый паренек в синей, с богатырского плеча, косоворотке. — Что же мне делать с вами, косари беззащитные? — задумчиво нахмурился лейтенант. Он уже не сомневался, что это честные люди, прошедшие суровую школу отступления. Такие же, как и те, что пристали к его группе раньше, голодные, полураздетые, но не сдавшиеся врагу. — Говорите, припрятали? — Так точно. — И место хорошо запомнили? — А як же! Всэ, як слид. Враз отшукаемо! Искренняя горячность солдата погасила последнюю искру сомнения, и лейтенант, улыбаясь, сказал: — Зачисляю! Но сегодня же двое из вас отправятся за оружием. — Посылайте меня! — вызвался высокий. — Я тэж пиду, — поддержал украинец, — здорови, як волы, а без винтовок… Аж соромно! Лейтенант не сомневался, что они голодные, хотя ни один ни словом не обмолвился об этом. Новичков надо было накормить, но в гарнизоне почти не оставалось продуктов. С часу на час ждали Митрича с солдатами, а их все не было. «Поделимся последним», — решил Головеня и позвал Егорку. Черноглазый мальчик лет тринадцати с большим трофейным кинжалом на поясе, подаренным ему кем-то из солдат, выслушал командира и повел новичков в ущелье, к Наталке, которая одновременно была и санитаром, и поваром. А лейтенант вытянул блокнот и под столбиком фамилий дописал: «Виноградов, Убийвовк, Стрельников». На рассвете подошли еще четверо таких же уставших, измотанных боями солдат. По их рассказам, к дороге, ведущей на перевал, приближается вражеская часть. По всей вероятности, горная: они не заметили ни одной автомашины, кроме мотоциклов, видели лошадей и мулов, которых фашисты поили в речке. Четверке удалось незаметно снять вражеского часового, солдаты взяли у него автомат, гранаты и какую-то книжечку в темнозеленом переплете. Лейтенант заинтересовался книжечкой, но не смог разобрать в ней почти ни слова. И тут он вспомнил рассказ Наташи о том, что она собиралась учиться в институте иностранных языков. Егорка живо сбегал за девушкой. Наталка развернула книжечку, и лейтенант поразился, как легко она перевела первые же фразы. Книжечка оказалась дневником фашистского солдата, где подробно описывался путь, проделанный им из Греции во Францию на пароходе. Затем шли записи о родных местах, по которым вез его поезд. «Жди нас с победой, родной Франкфурт!» — гласило написанное. — А вот тут говорится, — сказала Наталка, — как он ехал в Румынию, как несколько дней бродил в порту Констанца. Далее излагался разговор с друзьями о России, куда они, наверное, попадут. Им хотелось скорее увидеть эту, по их словам, нищую страну, скорее рассчитаться с большевиками, навести там новый, европейский порядок. Порой в дневнике проскальзывала нотка тревоги, на автора нападало уныние. Затянувшаяся война, как видно, была ему не по душе. Наталка перевела еще одну из записей, которая особенно заинтересовала лейтенанта: — «Сегодня 15.8.42 г., — читала она, — только что вернулся от обер-лейтенанта X…» — Минуточку, — перебил лейтенант. — Пятнадцатого августа? Значит, шесть дней назад… Ну-ну, что там? — «…На душе приятно, радостно, — продолжала Наталка. — На моем мундире горного стрелка, украшенном цветком эдельвейс, — первый Железный крест!» — Мундир горного стрелка, цветок эдельвейс… Да ведь это же горная дивизия! Что там об этом цветке говорится? Наталка переводила: — «Эдельвейс — цветок любви и счастья! О, сколько исходил я за ним в Альпах! Я нашел и готов был вручить его Марте в день помолвки — таков обычай. Но счастье изменило мне: началась война… И вот я иду по военным дорогам с цветком любви и счастья у самого сердца. О милая моя Марта! Я пронесу цветок, предназначенный для тебя, через всю войну! И пусть он будет сухим и жестким, похожим на тот, что нашит на мундире, но ничто не засушит нашей любви!..» — Да вот же он, этот цветок! — воскликнула Наталка и показала заложенный между страничками белый высохший, похожий на морскую звезду, эдельвейс. — Читайте дальше, — попросил лейтенант. Девушка полистала книжечку, пропуская многочисленные даты, когда были посланы письма Марте, и сказала: — Тут совсем из другой оперы. Вот послушайте: «О, если бы меня увидела фрау Эди! Она ни за что не узнала бы своего лавочника, эта старая, хитрая фрау! Кончится война, нарочно явлюсь к ней: пусть полюбуется победителем. Но чтобы в лавку — ни за какие деньги! Свой магазин открою! Пусть завидует, ведьма! Так и напишу: „Бакалейная торговля кавалера Железного креста Фрица Штерна“. Здорово, черт побери!» Лейтенант уже не слушал: он думал о другом. Совершенно ясно, что у подножия горы стоит или вражеский полк, или по крайней мере батальон. Фашисты из дивизии «Эдельвейс» собираются идти в горы. А все ли он сделал, чтобы преградить им путь? Нет, далеко не все. В скалах нет продуктов, мало патронов, считанное количество гранат. Не ошибка ли — его решение преградить путь врагу? Да, он отдает себе отчет в том, что это может стать роковым для людей, доверившихся ему. Но иначе он поступить не может. Надо только связаться со своими войсками. В горах наверняка есть советские части или хотя бы такие же группы солдат, как здесь, в Орлиных скалах. Есть, конечно же, и партизаны, а значит, надо скорее найти их! Приняв это решение, Головеня поднял голову и увидел Наталку. Девушка смотрела на него с таким глубоким, с таким искренним сочувствием, что у лейтенанта вдруг чаще забилось сердце. — Девочка вы моя! — невольно вырвалось у Головени. Наталка вспыхнула, покраснела, но глаза не отвела. Так близко она еще никогда не видела его. И эта близость словно подтолкнула ее, заставила сказать то, что уже много раз обдумывала: — Вы, Сергей, хороший… — начала она и, не договорив, сорвалась с места, побежала вниз, в ущелье, прыгая с камня на камень. Вернувшись на кухню, Наталка не находила себе места. Она присаживалась, но вдруг поднималась, начинала кружиться в танце. Егорка с удивлением смотрел на нее, ничего не понимая. Наталке хотелось снова вернуться к Сергею, присесть рядом и говорить, говорить… Все равно о чем говорить. Пусть о самом грустном, но только бы слушать его приятный, чуть приглушенный голос, чувствовать его дыхание… «Я люблю его», — почти вслух произнесла она. Он спокойный, выдержанный, а когда разговаривает, то обдумывает слова, словно взвешивает их. И ему нельзя не верить… Она испытывала какое-то новое чувство, неодолимо тянувшее ее куда-то, отчего хотелось смеяться, петь, взобраться на самую высокую гору и закричать так, чтобы все услышали ее радость. Но это чувство и тревожило ее. Даже пугало. И она вдруг начинала упрекать себя: «Глупая, нашла время!..» Еще неизвестно, когда и как кончится война, а она, видите ли, влюбилась. А то и забыла, что ее счастье, как и многих, зависит только от исхода войны. «Ну, полюблю, а дальше что? — шептала она, смотря в одну точку. — Как дальше сложится судьба?.. Дальше — туман и мрак». Но тут же, заглянув в осколок зеркальца, Наталка поправила косы и пошла наверх, зная, что там, кроме Сергея, сейчас никого нет. Глава двадцать четвертая Там, где кончаются луга и начинается предгорье, виден кирпичный красный дом, напоминающий старинный особняк. В этом бывшем кулацком доме много лет размещалась контора МТС, но недавно она эвакуировалась, и здание опустело. В нем осталось все, как было, за исключением важных бумаг, которые сотрудники увезли с собой. Хардер, как всегда, не доверяя ординарцу, осмотрел помещение и облюбовал для себя одну из лучших комнат на втором этаже. Дымя сигаретой, он долго объяснял ординарцу, как поудобнее расставить мебель: устраивался как будто навечно. Рядом с комнатой командира горнострелкового батальона — штаб. Внизу — командиры рот. Солдаты рассыпались по всей усадьбе, отрыли множество щелей под тенистыми липами. Замаскировали в кустах минометы, легкие вьючные орудия. Приспособились кто как мог. Новое место вполне устраивало Хардера, отсюда он и начнет поход в горы. А пока можно отдохнуть. Он распорядился внести в комнату две койки: для себя и для штурмбанфюрера. Штурмбанфюрер бывает у него наездами и нередко остается ночевать. Выступление в горы задерживалось: штаб полка с остальными батальонами еще только подтягивался к исходному пункту. В ожидании его обер-лейтенант запросил топографические карты, но и их все еще не присылали. Вчера он снова направил в полк нарочного и с нетерпением ждал его: офицер-порученец должен был вернуться с минуты на минуту. В последние дни обер-лейтенант изрядно скучал. Привыкший к перемене мест, он не знал, как убить время. Вчера до поздней ночи играл с офицерами в карты, а сегодня, встав чуть свет, выпил рюмку коньяку и искал, к кому бы придраться, на ком бы сорвать злость за вчерашний проигрыш. Впрочем, все это не удовлетворяло Хардера. Хотелось чего-то нового, свежих впечатлений. А какие могут быть свежие впечатления в этой забытой богом дыре? В такие поганые дни обер-лейтенант и часа не мог просидеть спокойно. Отправлялся в подразделения, придирался к подчиненным, жестоко наказывал их за малейшие проступки. Так было и в этот день. Обер-лейтенант случайно заглянул в бывшую мастерскую МТС, где расположилась ремонтная команда, и увидел солдат, занятых делом, не имеющим ничего общего с распорядком дня, который он собственноручно подписал. Солдаты, склонившись над тазом, старательно мыли пустые консервные банки. Они так увлеклись этим занятием, что не заметили вошедшего командира. — Это что за производство? — сразу вскипел Хардер. Солдаты вытянулись, застыли на месте, словно по ним прошел электрический ток. — Я спрашиваю, что это такое? — еще резче повторил Хардер, указывая на таз, полный банок. Высокий рыжеволосый ефрейтор, запинаясь, начал объяснять, что команда с его разрешения готовит посылки к отправке домой, в фатерланд. Хардер, багровея, шагнул в угол, где с паяльниками в руках стояли два солдата, и увидел груду банок, пирамидой сложенных на полке. Банки были уже готовы к отправке, килограммовые, наполненные сливочным маслом. Их оставалось лишь уложить в ящики и сдать на полевую почту. К удивлению солдат, командир не сделал на этот раз ни малейшего замечания. Он подержал одну из банок в руках, понюхал оставшееся в ведре масло и поспешно ушел. Вернувшись к себе, Хардер схватил клочок бумаги и начал что-то быстро подсчитывать. Даже глаза его засверкали от удовольствия, когда он убедился, как основательно можно нажиться на кубанском масле! Вскоре, по его вызову, в штаб явился фельдфебель, ведающий солдатским питанием, и получил приказ: ни одной банки не выбрасывать, ежедневно докладывать командиру о наличии свободной тары. Жена Хардера, Гертруда, не раз писала, что, если война затянется, их торговле придет конец: все меньше и меньше продуктов остается на полках их магазина, все труднее доставать товар для продажи. Так недолго и до нищеты дойти… Хардер знал: Гертруда, конечно, преувеличивает трудности, но в отношении закупки товаров она права. Но ничего, килограммовые банки с прекрасным кубанским маслом сразу исправят положение. Там, в Нейсе, страшная дороговизна, и Гертруда по-настоящему оценит мужа, поймет, что он не только воин, но и опытный коммерсант! Солдатам было приказано делать ящики, готовить посылки. И на следующее утро полевая почта уже увезла в Нейсе первые подарки Гертруде. Хардер приказал отныне готовить пищу для солдат только из консервированных продуктов. В станице Зеленчук под угрозой оружия шла усиленная заготовка масла. День и ночь работали упаковщики: ремонтная мастерская превратилась в цех консервированного масла. Хардер потирал руки, прикидывая чистую прибыль. Он уже радовался, что вышла задержка с картами, что так долго не возвращается офицер, посланный за ними в штаб полка. Чего ради торопиться? Не лучше ли придумать причины, которые позволят задержаться здесь подольше? Причин много. Во-первых, батальон нуждается в пополнении: у него такая недостача в живой силе, что часть оружия совершенно не используется, особенно мины… Все эти размышления разом рухнули, когда к особняку подкатила полковая бронемашина с нарочным, доставившим карты и приказ о выступлении. В приказе говорилось, что с выступлением нельзя медлить: в горах организуются партизанские отряды, которые, по мере продвижения немецкой армии, окажутся у нее в тылу и могут причинить немало вреда. Хардеру предлагалось закупорить тропу и тем отрезать русских, ушедших в горы, от населенных пунктов. Хардер скривил губы в презрительной усмешке: паникеры! Кто, как не он, знает, что делается в горах? Вот она радиограмма Зубова: «В горах пусто, за исключением мелких, почти безоружных групп». А Зубову можно верить. В отдельной записке из штаба сообщалось, что следом едет командир горнострелкового полка Вольф. «Хитрит, старая лиса, — подумал Хардер, — загонит меня в горы, а сам останется сидеть в своей норе, делая вид, будто воюет». О, Хардер прекрасно изучил повадки старого полковника: мастер науськивать! Кроме того, обер-лейтенант знал, что оставить занятую дорогу на Эльбрус Вольф не может. А поход в горы представлялся Хардеру тяжелым, ничего не обещающим. Леса, голые скалы, безлюдье… Скучная калькуляция! Со злостью выхватив из пакета еще одну бумажку, Хардер радостно вздрогнул: боже мой, какое счастье! Отныне он — капитан! Да, капитан Хардер! Вот оно, долгожданное! Отбросив почту, Хардер подскочил к чемодану, вывалил содержимое его на стол, начал рыться в коробочках, в узелках. Еще в Греции приобрел он расшитые особой, дорогой канителью капитанские погоны. Два года возил их в чемодане, волновался, ждал, и — наконец-то! — Эй, Пауль! — гаркнул офицер. В комнату вбежал ординарец и, увидев в руках командира витые капитанские погоны, в изумлении застыл на месте. Хардер кивнул ему на новый мундир: — Живо! …Через два часа рота горных стрелков уже вытянулась на тропе. В хвосте колонны солдаты вели тяжело навьюченных лошадей и мулов. Роте предстояло углубиться в горы и стать хозяином тропы, ведущей на перевал. А Хардер еще с двумя ротами батальона остался на усадьбе МТС. Он был озабочен не столько походом в горы, сколько своими личными делами. Запасы консервных банок иссякли. Надо было что-то придумать: требовалась тара. И солдаты уже кроили листы белой жести, обнаруженной на складе, готовя упаковку. Война войной, а он и мысли не мог допустить, чтобы прикрыть торговлю. «Будь умна, моя крошка, — писал Хардер жене. — Жди, война несет нам счастье». Глава двадцать пятая Дед Матвей с солдатами прибыл в Орлиные скалы на рассвете. Последние сутки весь гарнизон ожидал их с северной стороны, а они, вопреки ожиданиям, явились с южной. — Вот тебе и на! — удивился лейтенант Головеня. — Какими судьбами? Еще недавно и Пруидзе, и Митрич уверяли его, что обойти Орлиные скалы невозможно. А выходит, враги могут появиться с тыла? Митрич прищурил глаза: — Куда им… Далеко куцему до зайца! — Но вы-то прошли? — Да то ж мы! Мы тут росли, все знаем! Но лейтенанта трудно было разубедить. Такая неожиданность расстраивала все его планы. Надо было срочно принимать какие-то меры: что там ни говорит Нечитайло, а если прошел он, могут пройти и враги. Придется срочно перестроить оборону. Но как? Это связано с большими трудностями: нужны дополнительные силы, оружие, а где все это взять? Вано тоже пытался успокоить командира. Он взял палку и начал чертить на песке скрещения оврагов и тропок, где, по его мнению, требуется особенное чутье, чтобы попасть в тыл Орлиных скал. Прежде чем нащупать обходной путь, надо знать, когда и куда повернуть с главной тропы, уметь разобраться в тропках, найти спуск в нужный овраг. А оврагов столько, что в них сам черт голову сломит! — Что же вас заставило идти в обход? — спросил Головеня. — Разведка ихняя! — ответил дед. — Так точно, товарищ лейтенант, — подтвердил Пруидзе. — Мы только на поляну… — А они — шасть в кусты! — вставил Митрич. Пруидзе строго посмотрел на старика: — Только на поляну, а их трое… — Шут их поймет, может, и больше, — снова вмешался дед. — Не больше, а трое, товарищ лейтенант, — настаивал на своем Пруидзе. — Дед очки потерял, вот и не разглядел. — Оно, конечно, без очков не того, — сконфуженно признался старик. Сообщение о вражеской разведке еще больше встревожило командира гарнизона. Дело не в том, сколько было разведчиков. Здравый смысл подсказывает, что, если разведка появилась, значит, недалеко и основные силы врага. В горно-лесистой местности разведка далеко не отрывается. Приказав Подгорному усилить наблюдение и выставить дополнительный пост, Головеня принялся расспрашивать солдат о том, что они видели и слышали на территории, занятой фашистами. Спрашивал всех по очереди, пока черед опять не дошел до Митрича. Тот поправил пояс на фуфайке, откашлялся, как бы готовясь произнести целую речь. Егорка не сводил глаз со старого пастуха: казалось, дед скажет сейчас такое, что все ахнут! В глазах Егорки дед был героем: на поясе у него огромная, как кочан капусты, противотанковая граната, в руках — винтовка, карманы полны патронов. И сам дед как будто помолодел в эти минуты. — Ну, значит, мы выползли на опушку, — начал вспоминать Митрич, — а кругом тишина мертвецкая. Светает, Что ж, говорю, подкрепиться надо. Заворачивай, хлопцы, на бахчу! Ну, хлопцы довольны: почитай, с того утра, как ушли отсюда, маковой росинки во рту не было. Прилегли мы на меже и давай кавуны кроить. Подкрепляемся, значит… Глядь, по дороге фашисты скачут наметом! Скажи на милость, тоже кавалерия! Нас, конечно, не видят, а мы их — как на ладони! Дело-то, видишь, в том, что на машине в горы не проедешь, а потому конь и есть решающая сила… — Митрич, помолчав, продолжал: — А часть ихняя, это правильно, под горой стоит, у мэтаэсэ. Оттуда и тропа начинается. Дальше пускай товарышок Вано обскажет: сам туды ползал, разведку вел. Пруидзе, как всегда в таких случаях, принялся чертить на земле палкой. «Это — дом. Это — липы, — пояснил он. — А тут, понимаешь, они… Получалось, вся усадьба изрыта щелями. По меньшей мере там находится триста — четыреста гитлеровцев». Дед, слушая Пруидзе, развязал мешки и начал выкладывать на траву масло, головки сыра. Пшено оказалось вперемешку с патронами и кубиками тола, похожими на бруски мыла. Командир удивился, как они донесли все это. — Так мы на коне! — сказал Пруидзе. — Именно так! — оживился дед. — Вышли, значит, на луг, смотрим — стоит! В седле, честь по чести. А казак-бедолага, хозяин его, руки раскинул, вечным сном спит. Закопали, вечная ему память, а коня взяли. Только он на глаза оказался порченым. Слеза так и бьет: осколком, видать, посекло. — Дедусь, а куда вы коня дели? — заинтересовался Егорка. — Туда и дели… То есть, значит, как заметили разведку, так по боку его — иди гуляй, с тобою не спрячешься! После оно тяжковато было, да что поделаешь — жалко добро бросать… Командир остался доволен походом первой группы. Одно огорчало: на всем пути, туда и обратно, солдаты не встретили ни партизан, ни кого-либо из отставших советских воинов. Гарнизон продолжал укрепляться. Солдаты выкладывали из камней ходы сообщения, расчистили пещеру под лазарет. Минер Якимович подготовил к взрыву скалу над тропой, иссеченную глубокими трещинами. По расчетам, она, рухнув, должна была завалить тропу и сделать ее непроходимой. Гарнизон вгрызался в камни, осваивал расщелины, отроги, превращал Орлиные скалы в крепость. После полудня, взяв с собой Донцова, командир пошел в ту сторону, откуда ожидалось появление фашистов. Добравшись до рощи, они принялись внимательно разглядывать Орлиные скалы. Ничего не выдавало там присутствия человека. Острые шпили утесов, глыбы, рухнувшие от времени, зияющие черные расщелины — все казалось мертвым, необитаемым. У самого подножия скал виднелась чахлая растительность, напоминающая терновник… Маскировка что надо. Лейтенант прикинул на глаз расстояние до скал: метров триста — четыреста. Но ведь глаз может подвести. И, осторожно ступая на больную ногу, Головеня медленно пошел к скалам, считая шаги. Донцов шагал следом, тоже шепча про себя. Солдат быстро обогнал хромающего командира и, когда тот приковылял наконец к ущелью, сказал: — Моих — триста! — Ничего себе! — рассмеялся лейтенант. — Верблюд и тот позавидует. У меня больше на сорок четыре. — Вы же совсем по-воробьиному шли. — Нет, братка, давно выверил: шаг — метр. Ты не смотри, что нога забинтована. Хочешь — проверь. Впрочем, разница в длине шагов не меняла положения. Ясно было, что вести огонь по площадке надо с прицела два. Они постояли еще немного, разговаривая о товарищах, ушедших за оружием: пятый день на исходе, а их все нет. Не занята ли уже тропа фашистами? Если так, больше никто не пройдет по ней и надеяться на пополнение гарнизона нечего. — Еще бы с десяток стрелков, — вздохнул лейтенант. — И еще бы хоть один пулемет, — добавил Донцов. — Вот тогда бы… — Оно, конечно, и миномет не плохо бы, — в тон ему продолжал Головеня. Они посмотрели друг на друга, понимая, что желания так и останутся желаниями, и пошли на огневые. У пулемета лежал Зубов. — Как настроение? — спросил командир. Зубов вскочил и четко ответил, что настроение у него самое прекрасное. Командир и Донцов пошли дальше к скале, о чем-то разговаривая вполголоса. Зубов проводил их недобрым взглядом. Настроение! Какое у него может быть настроение в этой дурацкой обстановке? До каких пор придется торчать здесь? Нет, надо уходить. И чем скорее, тем лучше! Но как? С кем? Одному плохо в горах: чуть свернул с тропы в сторону — и пропал… Пробовал подговорить Крупенкова, вроде бы поддается, но кто его знает: не притворяется ли? Да и что Крупенков? Серость. Гор не знает. К тому же хилый, от такого не жди помощи… Лейтенант вернулся в штаб, когда уже стемнело. Под скалой он увидел спящую Наталку: свернулась калачиком, прикрывшись шалью, и кажется совсем маленькой. Рядом — Егорка. Поодаль отдыхают караульные. Лежа на спине и обняв винтовку, храпит Черняк. Лейтенант опустился на охапку травы возле деда и увидел, что он не спит. — Бодрствуете, Митрич? — Все думаю. Плохи дела, сынок. — Да-а, дела… — Хлеб выдался — давно такого не было. Теперь бы убирать, да куда там! Не дает, проклятый! А что и уберут, так опять-таки сжигают: каждую ночь скирды горят. И разве одни скирды? Люди горят! Невинные погибают! Малых детей и то не щадит. А за какую вину? Спроси его, так и сам не знает… Поначалу думал, останусь в Выселках — куда старому вакуироваться. Да куда там. Звери они, вот кто! Ворвались, как бесы из преисподней: хватают, бьют, вешают. Бережную, слышь, на второй день спалили. Ну, скажем, там коммунисты были, а у нас на хуторе все ж беспартийные! Да вот и меня в подвал сажали. А за что, спрашивается? Ох, коли б не наши летчики — там бы и сгнил. Ироды, и только! Старик раскурил трубку, наклонился к самому лицу лейтенанта, так, что тот ощутил его мягкую, как лен, бороду, и с сердцем продолжал: — Не может того быть, чтоб мы Гитлера не здужали! Вот как перед богом клянусь — здужаем! Иначе во веки веков нам прощения не будет! Головеня слушал, понимая, что у старика наболело, и не мешал ему. «Пусть говорит, — думал он, — пусть отведет душу». Глава двадцать шестая Приподняв край палатки, Зубов посмотрел на лежащего рядом Донцова, прислушался. «Спит или притворяется?» Он уже знал, что Донцов всегда спит тихо, спокойно, не храпит, как, например, Черняк. Тому стоит «приземлиться», и сразу такой концерт задаст, что за версту слышно. Что ни делай, хоть из пушки пали — не проснется! «А этот, — он снова посмотрел на Донцова, — этот не такой. Одним глазом спит, другим мышей караулит». — Товарищ командир, — негромко позвал Зубов. Донцов не отозвался. — Спит… Все эти дни Зубов никак не мог уединиться, чтобы связаться с Хардером. Получается так, что он занимается чем угодно, только не тем, из-за чего пошел в горы. А радировать крайне необходимо. Там, наверное, уже нервничают. Особенно тот эсэсовец, штурмбанфюрер. Перед ним не оправдаешься. Как это он выразился тогда? Ах да: «Точность — благородство королей!» Будьте спокойны, Квако не подведет. Он — за благородство. Гарнизон Орлиные скалы — это же новость! Только бы самому потом смотаться… Зубов встал и тихонько, на цыпочках, подался к скале. Но едва сделал несколько шагов, как сзади послышался кашель. Зубов обернулся. — Ты, Петька? — спросил Крупенков. — До ветру… Что тебе? — Дай-ка огонька… Спичек нет, а курить — прямо уши опухли. Смотрю — топаешь… Зубов подал зажигалку, подождал, пока Иван уляжется, и пошел к ущелью. Повернул налево и сразу, боясь потерять время, начал настраивать рацию. Радиостанция типа «Телефункен» удобна: смонтирована в небольшой пластмассовой коробочке, там же внутри и питание. Стоит выбросить антенну, нажать кнопку и — работай! Он с полминуты выстукивал позывные, потом, затаив дыхание, стал слушать. Но ответа не было. Может, волну перепутал? Накрывшись палаткой, Зубов чиркнул зажигалкой. «Фу, черт! Так и есть — сбилась!.. Хуже нет, когда волнуешься…» Проходит несколько минут, и вот наконец ответ: «2-14-А, 2-14-А», — звучит в ушах. Немецкий радист готов записывать. Как же передать ему о гарнизоне? Ах, вот: «В двадцати километрах…» — начал Зубов, и тут сзади опять послышался кашель. Крупенков! Что ему надо? Зубов сорвал наушники, спрятал аппарат за пазуху. А Крупенков уже рядом: — Петька! — Чего тебе? — как можно спокойнее отозвался Зубов. — Табак, понимаешь, отсырел… Чего это ты так долго? — С животом у меня… — Так и знал, — и Крупенков почему-то рассмеялся. Чувствуется, что он выспался и теперь хочет поболтать. А на душе у Зубова скребут кошки: «Черт его принес! Так и не смог передать сообщение!» — Соли выпей, — советует Крупенков. — Сразу пронесет, и вся музыка! Зубов надеется, что Крупенков уйдет, но тот не торопится. Держа в зубах цигарку, сворачивает для чего-то еще одну. Заводит разговор о краснодарских садах, хвалит крымскую зеленку, против которой, по его словам, вряд ли найдутся яблоки вкуснее. И вдруг с горечью произносит: — Жрут наши яблоки фрицы! — Ладно, пойдем. — Пойдем, — соглашается Иван. Они закуривают еще раз. Зубов подходит к своему месту и, шурша палаткой, укладывается. Он видит, как поднимает голову Донцов: — Живот, говоришь? — А вы не спите? — Сквозь сон чую — калякаете. Кто, думаю, спать не дает? Живот — это плохо… Зубов притворно охает, закрывается с головой. В эту ночь он так и не мог заснуть. Не сегодня-завтра Хардер пойдет в горы. Сведения о гарнизоне ему нужны, как воздух. Почему-то вспомнилась расписка, взятая штурмбанфюрером, и по спине пробежали мурашки. Зубов боялся оставаться в гарнизоне. Начнется бой — под свою же, под немецкую, пулю попадешь. Нет, надо уходить. И как можно скорее! Глава двадцать седьмая Солдаты, ходившие за оружием, принесли и старый, как видно брошенный из-за неисправности, немецкий автомат. Донцов долго возился с ним: стучал какой-то железкой, что-то подтачивал камешком. И все-таки добился своего — починил! Он радовался, что теперь и у него есть личное оружие. Осмотрев еще раз смазку, вставил затвор, щелкнул — полный порядок! — Ну что ж, поработавши, хорошо и песни петь, — сказал Степан. — Не поработавши, а поевши, — поправил Черняк. — Кому как. Петух и не евши поет. — Так и поет: кукареку, и все. — Сколько пива, столько и песен, — поддел Донцов. — Петь так петь! — весело кивнул Черняк. — Начинай, — и тут же затянул: Среди долины ровные На гладкой высоте… Голос у Черняка высокий, приятный, но слабый. Не поддержи его — быстро затихнет. Но, как говорится, калякать хорошо порознь, а песни петь надо вместе. Солдаты, чистившие оружие, стали подтягивать: сначала Зубов, потом Крупенков. Донцов тоже не удержался, встал, подхватил песню, да так, что она сразу полилась, словно река полноводная. Митрич положил винтовку, поднял голову: — Добре спеваете. Старику вдруг припомнилось былое, и он заговорил о том, что давно ушло: — Помню, парубком был, эту самую спевали. Складная да певучая, тем и полюбилась. — Э, когда это было! Ты сейчас подтяни, — попросил Пруидзе. — Из меня песельник, как из тебя дышло. А вот был у меня дружок, Игнатом звали, так тот действительно спевать любил — хлебом не корми! Пойдем, бывало, на вечерницы, а он и зачнет: «Ни роду нет, ни племени…» И так спевает, аж плакать хочется. А потом — как гаркнет в конце, так, значит, лампа сама по себе заморгает и потухнет. Во какой голос был! — Донцов не уступит. — Эх, вы, хлопчики, — вздохнул дед. — Не те слова говорите. Нема Игната: убили. Сторожем на бахче был. Там его, бедолагу, прямо в живот… Зубов отвернулся, будто не слыша его. Черняк завел новый куплет, размахивая шомполом, как дирижер палочкой, и четко выговаривая слова: Ах, скучно одинокому И дереву расти… Дед снова заслушался, продолжая чистить винтовку. Он то и дело поворачивал ее к себе мушкой, заглядывая в ствол, прищуривая левый глаз. Подгорный заметил это, спросил: — Разве так лучше? — Стало быть, лучше! — С казенки удобнее, дед. Держать легче. — Легче-то легче, да спать жестче! — Опять философствует, — шепнул Подгорный Черняку и рассмеялся. — Никакого тут смеху! — сердито бросил дед. — Был у нас в ту войну фельдфебель. Сам, помнится, из Рязани. Отчаянный такой, четыре Георгия имел. Стало быть, полным кавалером назывался. Так он, скажу вам, только так и учил. С казенки, говорит, как не смотри — все чисто, гладко, потому пуля оттуда летит и все, значит, приглаживает. А ты, говорит, поверни, да от мушки глянь. Тут тебе вся нечисть и скажется. Тогда у нас в полку даже песню пели: Поверни, от мушки глянь, — Налицо и грязь, и дрянь… — Ох, уморил! — схватился за живот Черняк. Смех разбирал и Подгорного. — Ну чего зубы скалите? Слова не скажи — все на смех! — рассердился дед. — Стало быть, фельдфебель знал! Не зря Георгиев носил! Многие уже закончили чистку оружия и теперь сидели, курили и слушали разговор. Дед наконец смазал канал ствола, взялся за сборку затвора. Надел пружину на ударник, приставил боевую личинку, стебель-гребень с рукояткой — все хорошо, как и следует быть. Но когда дело дошло до соединительной планки — растерялся. И так, и этак повернет — не подходит! Дед нахмурился, начал поносить мастеров — что, дескать, не винтовки, а ширпотреб выпускают. — А ну, дай-ка сюда! — сказал Донцов. Он слегка повернул планку, чуть нажал, и она, щелкнув, стала на место. — Вот как надо! А ты — ширпотреб… Дед смутился, но все же заговорил в свое оправдание: — Вить она, та война, когда была? Сколько годов прошло. А память что решето: мука отсеялась, одни отруби остались. Донцов подмигнул солдатам и стал рассматривать винтовку: все-таки интересно, как вычистил ее старый? Глянул в канал ствола через казенную часть — ничего, чисто. Посмотрел от мушки — то же самое. Вставил затвор, хотел возвратить винтовку и тут только увидел номер: 203720… Замигал глазами: что за оказия? И, меняясь в лице, повернулся к деду: — Где ты ее взял? — А тебе, извиняюсь, какая такая надобность? — усмехнулся дед. — Где б ни взял, винтовка моя! — Нет, все-таки… Откуда она у тебя? Думая, что его разыгрывают, Митрич насупился: — Положь, говорю! Но Донцов не мог успокоиться, не мог выпустить винтовку из рук. — Слушай, Митрич, я ж не из любопытства спрашиваю, — взволнованно заговорил он. — Понимаешь, моя это винтовка, моя! Вот и номер на ней… — Постой, постой, — старик пристально вгляделся в Степана. — Не ты ли тогда через Кубань плыл? — Я, Митрич, я! — Так тебя, выходит, не того? — Выходит, не успели. — Скажи, история! Значит, ты и есть тот самый? — Выходит, так… Эх, Матвей Митрич, золотой ты человек! — и Донцов обнял старика. Дед растрогался, однако не удержался, сказал: — Все-таки негоже ружье бросать! Донцов чувствовал себя виноватым, хотя и сам не помнил, как оказался в то время без оружия. — Три года, как невесту, холил, — бормотал он. — Неужели не понимаешь? Хочешь, автомат за нее отдам? Вполне исправный. А что патронов мало, так не беспокойся: в первом же бою мешок наберем! Дед наконец согласился, взял автомат, повертел в руках, но тут же замотал головой. — Ей-богу, ни к чему это, — словно оправдываясь, заговорил он. — Винтовка — дело верное, а эта, трофея твоя, так, черт те что: ни штыка, ни приклада. Баловство одно! — Ладно, — согласился Донцов, — бери винтовку. А мне, видать, и автомат послужит. Было бы чем бить гадов! Глава двадцать восьмая Еще раньше, осматривая рощу, лейтенант приметил высокую ель с ветками, начинавшимися почти от земли. Ее и облюбовал для передового наблюдательного поста. Ефрейтор Подгорный оборудовал на вершине ели нечто вроде гнезда, обрубил ветви, мешавшие обзору, и вот уже третий день тропа до самого поворота была перед его зоркими глазами. Подгорный уходил на пост рано утром и возвращался, когда становилось совсем темно. Взобравшись на ель, он прежде всего осматривал тропу. Вдоль нее, до самого поворота, стояли сосны, молодые чинары, громоздились, выступая из леска, замшелые скалы. Да, здесь все как на ладони. Сунутся гитлеровцы— сразу будут видны. «Ну что ж, раз война, надо воевать», — думал Подгорный. Он никогда не унывал, всегда искал для себя какую-нибудь работу, потому что в работе веселее. Сам вызвался и на этот пост наблюдателем. …Приставив бинокль к глазам, Подгорный невольно вздрогнул: на тропе, в легкой утренней дымке, показались люди. Протер стекла, всмотрелся еще внимательнее. Серые фигуры одна за другой медленно появлялись из-за поворота, вытягиваясь в цепочку. Фашисты! Подгорный не слез, а скатился с дерева. Тревога! Гарнизон мигом поднялся на ноги. Солдаты заняли боевые места, замерли в ожидании приказаний. По огневым позициям, как вихрь, промчался Егорка. За ним — Серко. Увидав Егорку, Наталка догадалась, что произошло недоброе. Хотела спросить, что случилось, но мальчик, бросив на бегу «К бою!», скрылся в расщелине. Наталка залила костер, перекинула через плечо сумку от противогаза, в которой лежали бинты, и побежала наверх. Там никого не оказалось. Девушка прошла на огневые, увидела лейтенанта с биноклем в руках, попыталась заговорить с ним, но Головеня даже не обернулся. «Что-то серьезное», — поняла Наталка и побежала вниз. У рощи показались фашисты. Их серые мундиры сливались с зеленой листвой. Только на фоне темных скал фигуры врагов вырисовывались ясно. Их оказалось немного, можно было пересчитать. — Головной дозор, — сказал лейтенант, — значит, близко и основные силы. Он бросил взгляд в конец рощи и увидел еще одну группу гитлеровцев. Перевел бинокль дальше, на седловину, — там тоже двигались немцы. Донцов лежал у пулемета и ждал команду открыть огонь. Но команды не было. На узкую тропу вышла еще одна группа солдат, растянулась зеленой змейкой. Гитлеровцы шли медленно, словно нехотя осматривались по сторонам. Справа — обрыв, слева каменная стена, впереди, до самых скал, ровная, голая площадка. Фашисты с любопытством заглядывали в пропасть, придерживая друг друга за руки. Впереди офицер. На площадке он построил солдат в колонну, что-то стал говорить им, показывая рукой на скалы. И в этот момент Головеня махнул рукой: — Огонь! Удар был настолько неожиданным, что колонна разом рассыпалась. Но после недолгого замешательства гитлеровцы открыли ответный огонь по скалам. Их офицер сразу исчез, затерялся среди солдат. А пулемет Донцова продолжал сечь врагов. Часть из них рванулась вперед, остальные заторопились назад, но уйти с заранее пристрелянного пятачка было невозможно. Пулемет хлестал по хвосту, загораживал смертельной стеной путь к отходу. Обезумевшие солдаты ринулись к скалам, надеясь укрыться под ними, но сверху на них полетели гранаты, с грохотом обрушились камни. Прижавшись к земле, Наталка дрожала всем телом: ей было страшно в первом бою. Сзади послышался чей-то вскрик, девушка обернулась и увидела Егорку. — Дедусь ранен! Наталка вскочила, побежала вдоль каменной стены, свернула направо и остановилась, потрясенная увиденным: среди окровавленных камней, схватившись руками за грудь, лежал дед. Открытые глаза его, не мигая, глядели в небо. Наталка упала перед стариком на колени: дед был мертв. Егорка припал к его голове, заплакал во весь голос, а руки девушки сами потянулись к винтовке погибшего. Она видела сейчас только немцев — бегущих, падающих, уползающих от огня… — Прицел три! послышался голос лейтенанта. Донцов понял: надо перенести огонь за рощу, бить по отступающим. Он потянулся к прицельной планке, но рука не повиновалась. Головеня заметил это, подполз к пулемету: — Ранен? Вниз! В пещеру!.. Донцов стиснул зубы, поднялся, побежал. А лейтенант, увеличив прицел, уже поливал огнем убегающих фашистов. Рядом лежал убитый Черняк. Где Зубов? Неужели и он погиб? Хоть бы кто-нибудь набивал диски… А Зубов уже был на южной окраине Орлиных скал, мчался все дальше и дальше. — Стой! — преграждая ему дорогу, закричал Крупенков, охранявший выход из ущелья. — Что ты, Ваня? — Назад, говорю! Приказано не пускать! Зубов оглянулся: — Я тебе, как человеку… А ты… — Назад! Зубов сверкнул налитыми кровью глазами и мгновенно сшиб Крупенкова с ног. Падая, тот успел ухватиться за его вещмешок, и оба покатились по земле, все ближе и ближе к краю обрыва. Казалось, вот-вот они свалятся в пропасть. Зубов вскинул руку, выстрелил в упор, и Крупенков сразу затих. Из-за скалы выскочил Серко, бросился вслед за убегающим. Но едва настиг его, как тут же взвизгнул от выстрела и вытянулся на тропе. Пруидзе видел все это, но, пока спустился со скалы, Зубова и след простыл. Вано подхватил Крупенкова на руки, отнес в пещеру и побежал к командиру. Лейтенант лежал за пулеметом и бил, бил по гитлеровцам. Поняв, что командиру сейчас не до Зубова, Пруидзе принялся заряжать диски. Бой длился минут двадцать. Фашисты отступили. Глава двадцать девятая На дороге показался всадник. Он наметом мчался к усадьбе МТС. Проскочив ворота и увидев Хардера, всадник осадил взмыленного коня и соскочил с седла. Это был молодой высокий офицер с глубокими синими глазами на веснушчатом лице. Он взволнованно доложил, что имеет весьма важное дело к капитану. Но капитан Хардер лишь покосился на него и продолжал разговаривать с шофером машины, отправлявшейся в далекий рейс. Больших трудов стоило Хардеру выхлопотать пропуск для отправки груза в Нейсе. Пришлось даже взятку дать. Но в душе он радовался: все окупится сторицей, в кузове машины, под новым брезентом— бочки масла. Целое состояние! Сказав еще что-то шоферу, капитан махнул рукой, и машина тронулась. — Ну? — обернулся он к офицеру. — Господин капитан, разрешите… Хардер только теперь узнал взводного роты «А», недавно прибывшего из берлинского училища. Он не стал слушать его на улице, а увлек за собой в штаб. Усевшись за стол, капитан вынул блокнот и начал аккуратно выводить в нем какие-то цифры. Потом, расстегнув мундир, сунул блокнот в потайной карман и затянул застежку «молнию». Взводный ждал, а капитан, как нарочно, медлил. Не спеша закурил, откинулся на спинку стула, выпустил струйку дыма. — Я вместо Пельцера, — не выдержал взводный. — От командира роты… — Говорите о главном, — холодно отозвался Хардер. — Рота отступила, мы потеряли взвод! — выпалил офицер. — Потеряли взвод? — Так точно! — Черт знает что такое! Почему не радировали? — Радисты погибли, аппаратура испорчена. — У вас же телефон! — Позвольте… Едва мы поднялись на тропу, как провод обрезали. В горах партизаны… — Партизаны?! А вы что, мальчики?! Не знаете, что делать с партизанами? — Так точно, знаем, господин капитан… Но режут… — Удивляюсь, как вас не прирезали! — ехидно буркнул капитан. — Виноват… — Вижу, что виноваты! Чему вас только учили там. в Берлине! На скулах Хардера заходили желваки. Он вынул из кармана пачку сигарет, хотя на столе уже лежала начатая. Пачка выпала из рук, он пнул ее ногой и взял сигарету со стола, начал чиркать зажигалкой. Зажигалка искрила, но фитиль не загорался. Взводный торопливо вынул спички-гребенки и, обломав сразу несколько штук, поднес огонь. Хардер прикурил, пустил клуб дыма и заговорил еще резче: — Вы служите Германии! Фюреру! Перед вами должны дрожать не только партизаны, а горы! Нам все подвластно! Нет такой страны, где бы не дрожали перед нашей армией! Партизаны… Трусы вы со своим ротным!.. Нет взвода… Да вам дивизию дай — растеряете! — Господин капитан, позвольте… Позвольте, обстановку… — Ну?! — На пути к перевалу, точнее, вот здесь, — взводный ткнул пальцем в карту, лежащую на столе, — отборная часть большевиков. Она укомплектована, как нам удалось установить, лучшими коммунистами. По всей вероятности, часть прибыла из Тифлиса… Но мы, разрешите доложить, дрались храбро. Ущелья завалены трупами… Наши солдаты, как львы… — Я не сомневаюсь в доблести наших солдат! — перебил Хардер. — Но что сделали вы, офицеры? Что я должен доложить в штаб полка? Экая радость: рота «А» потеряла взвод! И где? В боях с партизанами, у которых на трех человек одна винтовка! Да вы понимаете, чем это пахнет? Вас судить надо! Судить всех, вместе с командиром роты!.. Хардер вышел из-за стола, нервно прошелся по комнате. Немного успокоившись, спросил: — Собственно, почему приехали вы? Где ротный? — Господин капитан… — Отвечайте на вопрос, когда вас спрашивают! — Виноват. Судьба ротного… Он ранен… Лицо Хардера перекосилось. Командиру взвода показалось, что капитан сейчас снимет телефонную трубку и вызовет штурмбанфюрера. Он уже жалел, что напросился ехать с докладом. Ведь мог же кто-нибудь другой… Хардер, забыв про сигареты, лежащие на столе, опять вынул новую пачку. Взводный поторопился зажечь спичку, но капитан, словно не видя ее, заскрежетал зажигалкой. Взводному хотелось тоже закурить, успокоиться, но он не смел спросить разрешения, а капитан, как нарочно, не предлагал. Хардер наконец отпустил взводного. Офицер вышел из штаба, вскочил на коня и пустился галопом к лесу, стараясь скрыться от глаз, которые, как ему казалось, смотрят на него через окно. Но Хардер даже не поднялся из-за стола. Он разжег потухшую сигарету и принялся писать: «Трудно представить себе степень героизма наших солдат! Они достойны высшей похвалы. Встретив в тяжелых горных условиях большевиков, солдаты вверенного мне батальона приняли неравный бой и сражались, как львы. Многие пали смертью храбрых в честь фюрера и его великих идей. Сделанное ими превзошло все наши ожидания. В этом жесточайшем бою уничтожено много коммунистов, техники. Мы взорвали склад боеприпасов, который, как выяснилось, был заранее создан в горах…» Хардер перечитал написанное и вычеркнул последнюю фразу: все-таки рискованно, а вдруг полковник потребует проверки? Он большой охотник до таких вещей. Подумав, Хардер приписал: «Дабы не уронить славу и честь непобедимой германской армии, прошу прислать пополнение. Это крайне необходимо для окончательного похода в горы. Заверяю вас, господин полковник, тропа— на замке! Хайль Гитлер!» Пакет был немедленно отправлен с нарочным. Хардер тут же приказал всему батальону готовиться к выступлению. Солдаты принялись вьючить лошадей, увязывать на седлах минометы, продукты, боеприпасы, офицерские вещи. Вышли на тропу только к вечеру. Впереди ехал Хардер, поблескивая новыми погонами. Но так продолжалось недолго. Вскоре, пропустив роту «С», капитан накинул на плечи серый плащ и оказался в самой гуще, так что трудно было отличить его от массы солдат. Солдаты, исходившие горные высоты Западной Европы, угрюмо молчали. Многих, еще недавно шагавших в строю, уже нет в живых. Уцелевшим пришлось увидеть еще и этот Кавказ. Вот они среди гор, очень похожих на Альпы. Куда их ведут? И что ожидает любого из них среди этих красивых, но чужих гор? Говорить об этом нельзя, лучше даже не думать. Фюрер приказал, — значит, так надо! А капитану Хардеру было совершенно безразлично, о чем думают солдаты. Ни один из них не посмеет сказать, что надо кончать войну. Нужно скорее покончить с Россией, хотя, судя по всему, это не так-то просто. Что из того, что Паулюс подошел к Сталинграду? Сталинград так далек от Москвы! Даже падение Москвы не может стать окончательной победой. Россия огромна, и войне не видно конца… Ну и пусть! Хардер примет все меры, чтобы приблизить победу. Прикажет взять перевал, солдаты возьмут его. Прикажет — пойдут в огонь и в воду! И так везде, где наступает непобедимая армия фюрера! Колонна остановилась на привал. Солдаты расселись по обе стороны тропы, стали курить, пряча огонь в рукава. И вдруг яркое пламя осветило деревья, послышался грохот… — Партизаны! — раздалось в хвосте. Колонна заворочалась, загудела. Хардеру показалось, что его внезапно окунули в ледяную ванну и тут же облили кипятком. Он слетел с лошади, съежился, ожидая нового взрыва. Но было тихо. Колонна наконец двинулась дальше, оставив на тропе несколько убитых. Из оврага вышел высокий человек в форме фашистского офицера. — Гады! — выругался он по-русски и побрел вслед за колонной на некотором расстоянии от нее. Глава тридцатая Красивый, молодой лейтенант с цветком любви и счастья на мундире сидел перед Головеней и смотрел на землю. На все вопросы он отвечал молчанием. — Ну и шут с тобой! — махнул рукой командир. — Погоди, заговоришь… Офицера увели. Начался допрос рядового. Пожилой солдат в мундире мышиного цвета, перетянутом широким ремнем с крупной свастикой и надписью на бляхе: «С нами бог», уныло переступал с ноги на ногу. — Фамилия? — спросила у него Наталка. — Кернер. Фриц Кернер! — быстро ответил солдат. Он рассказал все, что знал. Теперь уже не была тайной и буква «X», стоящая в дневнике после слова «обер-лейтенант»: пленный назвал командира горнострелкового батальона Хардера. Ничего не утаил он и о своем взводном Пельцере. Сообщил, что солдаты не любят Пельцера за излишнюю придирчивость, как, впрочем, не любят и командира батальона. Головеня посмотрел на большие мозолистые руки Кернера, на его сутулую фигуру и вдруг сказал: — Можете идти. Солдат недоуменно взглянул на русского офицера, но не тронулся с места. Офицер повторил свое приказание. — Да иди же, чертов фриц! — подтолкнул Пруидзе немца к тропе. Солдат все еще медлил. Ему казалось, что не успеет он сделать и десяти шагов, как вслед прогремит выстрел. Кернер своими глазами видел, как вот так же провожал пленного русского командир взвода Пельцер: тоже вывел на дорогу, сказал «иди» и выстрелил русскому солдату в спину. Так делают все офицеры… Пруидзе сердился, пытаясь объяснить немцу, что его никто не собирается расстреливать, но тот не понимал. Снова подошла девушка, повторила, что в горах стоят хорошо вооруженные полки и Кернер немедленно должен идти к своим и рассказать об этом. Пруидзе еще раз махнул рукою на север и скомандовал: — Марш! Кернер зашептал слова молитвы и торопливо засеменил по тропе, поминутно оглядываясь. В полдень состоялись похороны. Вместе с погибшими воинами опустили в братскую могилу и тело старого казака Матвея Нечитайло. После первого боя гарнизон поредел. О пополнении не приходилось и думать, все надежды — на оставшихся в живых. Но защитники Орлиных скал не падали духом. «Гарнизон уменьшился, зато силы наши увеличились!»— говорил командир. И это было верно: вместо одного пулемета стало три, в глубине скал наготове трофейные минометы. Корректировать огонь теперь можно по телефону. Солдаты подобрали на поле боя все, что могло пригодиться для обороны перевала. На кухне появились походные термосы. Наталка обзавелась медикаментами. А Донцов наконец-то обулся в добротные яловые сапоги. Обходя гарнизон, Головеня увидел странно одетого солдата: мундир и пилотка его были почему-то вывернуты подкладкой вверх. Заметив лейтенанта, солдат заулыбался, подбежал. — Убийвовк? — удивился Головеня. — Так точно! Ось я вэрнувся… Разрешите доложить? — Постой, как же это? — Та всэ просто, товарищ лейтенант. Мы там у них, як нимци, булы. А шкуру я вжэ тут вывэрнув, шоб свои не кокнулы: так всэ-такы не ясно, чи я нимыць, чи грэк. В таком же одеянии заявился и Якимович. Они принесли с собой килограммов тридцать тола, который добыли на заминированном мосту. Трудно было проникнуть в район моста, но бойцы переоделись в форму убитых ими немецких саперов и сняли часового. Пока Якимович собирал тол в мешок, Убийвовк исправно караулил мост. Головеня радовался, что солдаты благополучно вернулись и теперь станут в строй, на место погибших. Но его волновала судьба Виноградова, командира минометного расчета. Где он? Что с ним? — Трудно сказать, товарищ лейтенант, — пожал плечами Якимович. Нагруженные толом и карабинами, которые «отшукали», как сказал Убийвовк, все трое возвращались в Орлиные скалы. Вечером, выйдя на тропу, они неожиданно нагнали гитлеровскую колонну. Надо было спасаться. Убийвовк и Якимович запрятались в чащу и подождали, пока колонна удалится. Потом вышли на тропу, стали ждать Виноградова, а он так и не появился. Погибнуть не мог, попасть в плен — тоже. Скорее всего — заблудился. Не дождавшись, Убийвовк и Якимович повернули на дедову тропу и вот пришли. А Виноградова и тут нет… Выслушав объяснения солдат, командир, все еще прихрамывая, пошел на огневые. И только начал подниматься по каменистой тропе, как услышал зов подбегающего Егорки. — Что случилось? — остановился Головеня. — Так что, — переводя дыхание, заторопился мальчик, — на кухне немец вроде русского! Лейтенант рассмеялся: — Что, что? — Ну, он русский, а сам — как немец! Пришлось вернуться. «Немец вроде русского» сидел на камне, закинув ногу на ногу, болтал о чем-то с Наталкой и курил черную сигару. Увидев лейтенанта, он вскочил и приложил руку к лакированному козырьку фуражки: — Ваше приказание выполнено! Все в порядке! Серьезное лицо лейтенанта расплылось в улыбке. Он крепко сжал Виноградова в объятиях. Смущенный Егорка стоял в стороне и думал: «Разве тут не обознаешься? Ведь он, Виноградов, что артист: то в бабской кофте явился, а то вон в какого Гитлера вырядился!..» На Виноградове был новый офицерский мундир с плетеными погонами. В петлице — три цветные орденские ленточки. На ногах — высокие хромовые сапоги. — Шутки шутками, а свои могли пришибить, — заметил лейтенант, присаживаясь рядом. — Меня? — удивился Виноградов. — Что вы? Я же ползком, с тыла… А бдительность у нас, прямо скажу, не совсем. Командир нахмурился: насчет бдительности Виноградов прав, южный подход к скалам почти открыт. Но где взять людей, кого туда поставить? Так мало осталось бойцов… — Старика, значит, убили? — Пять человек потеряли, — вздохнул Головеня. Оба замолчали. — Да, совсем было забыл, — спохватился Виноградов и вытащил из-за голенища «Правду». — Там с самолета сбрасывали… Лейтенант схватил газету: он, как и многие, давно уже ничего не читал. Пробежал глазами сводку Совинформбюро, хмуро задумался: немцы у Сталинграда… Подозвал Донцова, велел почитать газету солдатам: — Пусть знают, как тяжело Родине, — и, помолчав, добавил: — Знаешь, Донцов, будь-ка ты вроде комиссара. Куда тебе теперь с одной рукой? У Донцова загорелись глаза. Он и сам думал, чем бы заняться: нельзя же с утра до вечера лежать в пещере и смотреть на раненую руку. Окрыленный словами командира, Степан не пошел, а побежал. — Значит, чуть не пропал? — снова спросил лейтенант у Виноградова. — Было, — заулыбался тот. — Попал, понимаете, в затруднение. Неприятно, конечно: один остался. А тут их колонна движется. Эх, думаю, неужели я не солдат? Выполз на тропу, и — чап, чап, нагнал колонну, в хвосте пристроился. Сам в ихней форме — чем не «эдельвейс»? Топаю, лишь бы до поворота добраться. Светать начнет — шмыгну в кусты и поминай как звали! Но тут, понимаете, колонна, как на грех, остановилась. Солдаты коней, мулов развьючивают, на землю тюки летят. Присел я и кумекаю: дальше идти мне с ними не сподручно, надо прощаться. Думаю так, а сам запал вставил, связку гранат подготовил. Прощаться так прощаться: размахнулся — и в самую гущу!.. — Постой, а нас все-таки могут обойти? — Что вы, товарищ лейтенант! — Мало у нас людей, — еще раз с горечью произнес Головеня. — Послать бы кого за подмогой, может, партизаны где есть в горах. Или такие же, как мы, отставшие. Привести бы сюда… — А что, я схожу! — с готовностью предложил Виноградов. — Ты тут нужен: у нас же теперь и минометы есть. — Верно. А может, Якимовича послать? Парень башковитый. Час спустя Якимович покинул гарнизон и скоро скрылся в ущелье. А лейтенант отвел Виноградова в низину, где стояли два трофейных миномета, и тут же назначил его командиром батареи. Виноградов сразу взялся за дело. К минометчикам пришел Донцов: его, артиллериста, привлекала военная техника. Минометы хоть и трубы без всяких нарезов, а все-таки сила! Степан начал выспрашивать у Виноградова тонкости минометного дела и тут же, на практике, закреплял их. Через час он уже знал устройство миномета и умел стрелять из него. Это настолько понравилось Донцову, что он даже ночевать остался на батарее. После смерти деда Наталка стала молчаливой, подавленной. Хоть и старалась не плакать, а все равно будто свет померк в ее глазах. Горевал и Егорка. Думы о дедусе сливались у него с думами о матери, оставшейся там, где теперь враги. Мальчик не хотел, чтобы его видели плачущим, но слезы сами навертывались на глаза. В такие минуты он торопился к самому близкому человеку, к Наталке, и только тут давал исход своему горю. И девушка не пыталась успокаивать его: пусть выплачется, потом будет легче. А Головеня с нетерпением ждал возвращения Якимовича. Тот вернулся в Орлиные скалы на следующий день, к вечеру. Проголодавшийся, усталый, еле передвигая ноги, он поднялся на огневые и, увидев командира, начал докладывать о выполнении задания. Якимович шел без отдыха почти весь день, зорко всматриваясь, нет ли кого в ущелье, не покажется ли кто из-за скалы. Но как ни напрягал зрение, все было тщетно. Лишь изредка, нарушив тишину, пролетит птица, покатится камешек из-под ног. И опять — ни звука… Ближе к вечеру Якимович подался на гребень перевала и присел отдохнуть. И вдруг внизу, за речкой, увидел человека. Вот он спускается по крутому склону, тянется к воде. У Якимовича было на редкость острое зрение, но и он не мог различить, что это за человек: военный или штатский. В руках у него то ли палка, то ли винтовка. «Может, партизан?» — подумал солдат и, сложив ладони рупором, закричал изо всех сил. Но тот, внизу, не услышал. Балансируя, он перешел по камням, торчащим из воды, через речку и скрылся в расщелине. Обо всем этом Якимович подробно рассказал теперь командиру. — А больше никого не видел, — добавил он. — Ни живой души нет. Отпустив солдата, Головеня еще долго сидел один и думал. Ему не верилось, что в горах никого нет. Если там, у речки, ходил человек, значит, дальше, за речкой, наверняка есть партизаны или какая-то военная часть. В крайнем случае группы солдат, бежавших в горы из плена или окружения. Как же связаться с ними? Но, с другой стороны, неужели те, кто пришел в горы раньше, остановятся на полпути? Какой смысл? Они, конечно, пойдут до Сухуми, где наверняка формируются части, которые снова вернутся на перевал. Кто знает, может, такие части уже идут сюда, чтобы встретить и остановить врага, не допустить его до перевала. Может, и ему, Головене, надо было поступить так же? Но нет, он поступил правильно: пока подтянутся наши войска, гарнизон Орлиных скал будет держать перевал на замке. Глава тридцать первая Командир вошел в пещеру, поздоровался с ранеными и присел на краешек травяной постели, рядом с лежащим на ней солдатом. — Как рука? — спросил он. — Хорошо, товарищ лейтенант. — Где же хорошо, если не поднимается… — Думаю, скоро заживет, — солдат попробовал улыбнуться. Лейтенант наклонился к нему, заговорил почти шепотом: — Вы с Зубовым, кажется, дружили? Солдат растерянно поморгал глазами: — Нет, какая дружба… Он все выпытывал у меня, а я ничего… — Что выпытывал? — Разное, товарищ лейтенант: и сколько служу, и за что в штрафную попал. Ну, опять же про вас спрашивал… — Да, упустили, — хмурясь, произнес Головеня. — И моя вина в этом немалая: не сумел разгадать негодяя. Крупенков приподнялся на локте здоровой руки: — Виноват я, товарищ лейтенант. Мне б тогда из штрафной к вам вернуться. Я так и думал, да интендант в штабе: «На склад его!» Так и послали на склад. А наше дело солдатское: что прикажут, то и выполняй. — Я вас не виню, товарищ Крупенков. Вы искупили вину кровью. Давайте о другом потолкуем: как воевать дальше будем? Кстати, расскажите, как Зубов предлагал бежать? — Нет, он прямо не говорил. — А как говорил? — Он просто мысли такие высказывал, будто все мы погибнем в этих скалах. И выходило, что… — Надо бежать? — подхватил Головеня. — Вроде так… — Почему же вы раньше не сказали? — А кто ж его знал? Думал, так просто болтает. — Да-а, — протянул лейтенант. И, опять наклонившись к солдату, спросил: — А как вы лично думаете: почему все-таки он бежал? Крупенков ответил не сразу. Заворочался на постели, наморщил лоб, наконец заговорил, с трудом подбирая слова: — Что ж, я лично… Лично я думаю, товарищ лейтенант, что Зубов этот какой-то странный… Разве его поймешь?.. Не такой он, как все… Эта оценка совпала с мнением командира. И Наталка так же отзывалась о Зубове. И сам Головеня замечал странности его. Зубов много рассказывал о себе, но в этих рассказах слышалось что-то ненастоящее, неискреннее. Разговаривая, Зубов все время отводил глаза в сторону, словно боялся, чтобы ему заглянули не в душу. Лейтенант обвинял себя в том, что не уделил внимания безобразному поступку Зубова, о котором сообщила Наташа. Надо было прижать его покрепче, допросить хорошенько, да времени для этого не было ни минуты свободной. А в результате — покушение на Крупенкова и побег. Неужели этот прохвост испугался трудностей, струсил и сбежал? Но тут же появлялась другая мысль: если он трус, то как же решился уйти в горы, где легко заблудиться, погибнуть от голода? Надо поговорить с солдатами… После обеда состоялось собрание. Солдаты явились на него все, за исключением наблюдателей. Расселись под скалой, собранные, строгие, и приготовились слушать. — Товарищи! — обращаясь к ним, начал Головеня. — Среди нас жил, ел наш хлеб, дышал с нами одним воздухом подлый предатель… Бойцы удивленно переглянулись: многие еще ничего не знали. — Мы истекали кровью, думали лишь о том, чтобы не пропустить врага, а Зубов оставил пулемет и позорно бежал с поля боя! Новость поразила всех, а лейтенант продолжал: — Мы виноваты, что упустили его. И прежде всего виноват я, ваш командир. Он посмотрел на суровые лица воинов, заговорил громче, резче: — Враг у стен Сталинграда. Он замышляет снова идти на Москву. Мы с вами далеко от фронта, но и у нас тут фронт. Мы уже разгромили вражеский взвод. Около сорока фашистов никогда не попадут в Сухуми. Не бывать им ни в Москве, ни в Сталинграде! Может статься, нам будет еще труднее, но мы с вами советские люди и готовы преодолеть любые трудности. Здесь враги не пройдут! За нами Родина, и мы защитим ее! Когда лейтенант начал перечислять захваченные в бою трофеи, солдаты заметно оживились. Восторженно они встретили сообщение, что минометная батарея готова открыть огонь по фашистам. — А теперь слово предоставим комиссару, — сказал в заключение Головеня. Солдаты переглянулись, не понимая, о ком он говорит, и только теперь увидели, что с земли поднимается смущенный Донцов. Прижимая раненую руку к груди, Степан окинул суровым взглядом товарищей и сразу заговорил внушительным басом: — Здесь наша земля, наш дом. Мы здесь хозяева, а они — воры. Они крадутся, дрожа за свою шкуру, идут на ощупь, вслепую, а мы все видим, мы спокойны! Мы сидим в своем доме и поджидаем их! Солдаты удивились его складной речи. А он продолжал: — Нам хорошо известны все углы в своем доме, все тропки в нашем саду. И как бы враг ни ухитрялся, ему не удастся застичь нас врасплох. Мы — настороже! Рано или поздно вор попадется в руки хозяина! Потом говорили солдаты. Они клялись стоять насмерть, сражаться до последней капли крови. После собрания всем стало как-то легче, свободнее. Будто и ничего особенного не произошло, а многое прояснилось. Лучше и думалось, и чувствовалось, и дышалось. Глава тридцать вторая Батальон, сформированный у Черного моря, восьмые сутки пробирался на север. Перед ним стояла боевая задача: закрыть перевал. Батальон растянулся по тропе на добрый километр. Головное подразделение вышло на широкую светлую поляну, окаймленную высокими чинарами. Поляна походила на огромную площадь, выстланную каменными плитами, сквозь которые не могла пробиться растительность. Лишь кое-где из трещин выглядывал карликовый вереск, похожий на мох. Рассматривая поляну, солдаты дивились такому мастерству природы. Казалось, эта гладкая, ровная поляна образовалась не сама по себе, а здесь веками трудился человек. В мирное время на этой поляне приземлялись самолеты. С них высаживались геологи, направлявшиеся на разведку в горы, врачи, чтобы оказать помощь заболевшим чабанам. С этого природного аэродрома уходили с рюкзаками за спиной ветеринары, унося по тропкам лекарства для отгонного скота. Подразделение расположилось на опушке: приближалось время обеда. Повара развели костер, нашли воду, и скоро в походных котлах заклокотал плов. В эти минуты появился самолет. Он развернулся над самой поляной, снизился, сделал круг, как бы собираясь сесть, но скоро опять взмыл ввысь и ушел на север. Все отчетливо разглядели гитлеровские кресты на его крыльях. Шагая по тропке, Зубов тоже увидел и узнал фашистского разведчика. Какой от него прок? Летает их много, да толку мало. Давно бы пора на Южный Кавказ! Зубов шел не торопясь, зная, что за ним не может быть погони. Боялся одного: заградительных отрядов. Ведь Хардер говорил, что такие советские отряды наверняка могут быть в горах. Тропа уводила все дальше в глубь гор. Она огибала многочисленные серые скалы, похожие на те, из которых он выбрался недавно. Преодолевая подъемы, Зубов тяжело дышал. Но не останавливался, старался поскорее взобраться на гребень, чтобы глянуть вперед, где могла таиться опасность. Два часа назад он радировал Хардеру о численности солдат в Орлиных скалах и теперь представлял себе, как Хардер смеется над русскими безумцами, засевшими в горах. Вся армия бежит, а тут храбрецы нашлись! Ничего, бежали с Дона, побегут и с гор!.. Вечерело. Зубов устал, а вокруг, как назло, ни одного подходящего места для ночлега. Хватаясь за кусты, он рвался вперед. Вот еще усилие — и вершина: дальше открылась поляна. Здесь, на хребте, еще светло, а внизу уже сумерки. Деревья на глазах меняют окраску — из зеленых становятся серыми. Надо спешить: тропа так крута, что, того и гляди, сорвешься. Хватаясь руками за ветки кустов, Зубов устремился под гору. Из ущелья тянется густой белесый туман, заливает поляну, словно молоком. Туман поднимается все выше, заволакивает тропу. Идти дальше нет смысла. Зачем рисковать? Зубов сворачивает к дереву, похожему на ель, и, грузный, неуклюжий как медведь, взбирается на него. Примостился на ветке, вытащил нож из кармана, обрубил один, другой сук, уложил их крест-накрест — так хоть сидеть можно. С поляны потянуло холодом. Откуда-то справа донесся вой шакалов, но скоро визгливые голоса их стали затихать, удаляться. Наступила глубокая тишина. Хотелось спать. Но разве можно уснуть? Зубов пробует отогнать дремоту думами о самом страшном, щиплет себя за нос, за щеки: не дай бог уснешь — и загремишь с верхотуры! На рассвете спустился вниз, разостлал палатку, оперся спиной о камень и, держа наготове пистолет, устало закрыл глаза. Но что это, где он? За ним бежит широкоплечий грузин с винтовкой в руках. Неужели Пруидзе? Он! И с ним Крупенков! Зубов даже закричал от ужаса, вскочил на ноги— никого нет, померещилось, будь оно неладно! Нет больше и белого тумана, а поляна совсем близко. Но это только так кажется. На самом деле до нее часа два ходьбы. Тропа виляет из стороны в сторону, огибает встающие на пути скалы, пропадает и появляется опять. Горы опротивели Зубову, хотя он и считал себя жителем гор. Особенно плохо спускаться: ноги подламываются, вот-вот сорвешься. Надо поосторожнее двигаться, иначе — в лепешку… Гул самолета снова разрезал воздух. Зубов всматривается в клочок неба между кронами чинар, но ничего не видит. А гул нарастает, и уже слышно, как с протяжным воем работает мотор. Кажется, будто гул доносится не с неба, а оттуда, с поляны. Так или иначе, а самолет для него не опасен: в эти дни русские не станут летать над горами, им не до того. Летают немцы. …Подразделение, ночевавшее на опушке, поднялось по тревоге. Солдаты опять увидели самолет. Сделав круг, он снизился и как бы завис над поляной. От самолета отделился один комок, второй, третий… Парашютисты! Зубов тоже увидел парашютистов и обрадовался: такие же агенты, как и он сам! Стоит назвать пароль, и все в порядке. Опираясь на палку, вырезанную в лесу, он обошел черную, обожженную скалу и заспешил еще быстрее, стараясь не терять узкую тропу из виду. Тропа делает повороты, петли, огибает поваленные бурей деревья, через которые не перелезть. Наконец выравнивается, и впереди открывается огромная поляна. Только вступил на нее, как сзади, в кустах, услышал чей-то говор. Не помня себя от страха, бросился назад в заросли, но и там какие-то люди… Зубов шарахается в сторону, бежит, сам не зная куда, задыхается, падает, как затравленный зверь. А солдаты уже окружили его — суровые, не верящие, не признающие, и высокий сержант с автоматом в руках приказывает, рубя слова: — Встать! Руки вверх! Обыскать его! Где парашют? И потом: — Ведите к командиру. Видать птицу по полету! Глава тридцать третья На седловине опять показался отряд фашистов. Вскоре он скрылся, но было ясно: близится новый бой. От скал до седловины три-четыре километра. Это расстояние гитлеровцы пройдут самое большее за час. Но миновало уже два часа, а их все нет. Головеня задумался, стараясь разгадать замысел противника. На этот раз фашисты, конечно, откажутся от лобового удара. Весьма возможно, что попытаются зайти с тыла, а то и с двух сторон. Собравшиеся возле командира Донцов, Пруидзе, Подгорный и Виноградов спешили высказать свои соображения. Донцов считал, что фашисты сделали привал и готовятся к броску. Виноградов утверждал, что немцы окапываются и вот-вот откроют огонь из минометов, Пруидзе настаивал идти на сближение. — Они же нашего наступления ждут! — горячился он. — Дудки! Нам это невыгодно, — возразил Подгорный. — Может, и вправду думают, что у нас большие силы? — проговорил Донцов. — Пусть думают, — отозвался лейтенант и добавил — Да, если хотите, у нас — силы! Мы сильны уже тем, что стоим на своей земле. А кроме того, у нас выгодные позиции. Не беда, что нас мало: в конце концов, воюют не числом, а умением! Слова командира звучали твердо, уверенно, и от них все действительно почувствовали себя сильнее. Над лесом занималась заря, а лейтенанту казалось, что там не солнце всходит, а пылают подожженные гитлеровцами крестьянские дома, горят скирды хлеба. — По местам! — приказал он и поспешил наверх, откуда хорошо видно всю тропу. …Наталка раскрыла глаза и увидела, что спала полусидя. До поздней ночи она делала перевязки тяжелораненым, устала и теперь даже не помнит, как уснула. Поправив косы, девушка умылась из ручья и пошла на огневые: надо посоветоваться с командиром, что готовить на завтрак. Поднявшись по расщелине, Наталка сразу увидела лейтенанта. Его окружали солдаты. Головеня тоже заметил девушку, подошел к ней: — Вы ко мне, доктор? — Егорку шукаю, — смущенно ответила Наталка. — Куда он запропастился? Слово «доктор» крепко пристало к ней. Так впервые назвал ее кто-то из солдат, а потом стали называть все. Наталка не придала этому значения и отзывалась на зов, будто и в самом деле была врачом. Но сейчас, когда это слово произнес лейтенант, она почему-то смутилась и, стараясь скрыть свое смущение, поспешно заговорила о завтраке. Головеня ежедневно утверждал меню, следил за расходом продуктов, советовал, как лучше кормить солдат. Он и сейчас внимательно слушал девушку, а сам невольно любовался ею. Серьезная, повзрослевшая, совсем не похожая на ту Наталку, которую впервые увидел он там, на хуторе. Будто стала повыше, стройнее, в тысячу раз лучше, чем была. «Вот оно, счастье, — подумал Головеня. — Мое ли?» Девушка спросила: — Может, трофейный суп приготовить? — Трофейный так трофейный! — согласился лейтенант, провожая ее потеплевшим взглядом. Вернулась на кухню, а Егорка уже разжег костер и навешивает над ним котелки с водой. Наталка потрепала его по отросшим вихрам, ласково улыбнулась и вдруг запела про любовь, про которую Егорка еще ни разу не слышал от нее… Помешивая в котелках, девушка вдруг умолкла, выпрямилась, испуганная непонятным свистом, пронесшимся над головой, и странным грохотом в пропасти. Егорка выронил дрова, которые только что принес, и тоже насторожился. — Бомба! — догадался он. А на огневых уже звучала команда: «К бою!» Головеня еще вчера перенес свой командный пункт на самый передний край, где и находился теперь вместе с пулеметчиками и стрелками. Под рукой телефон. Рядом с командиром расположился Донцов. Сзади, метрах в пятидесяти, на вершине утеса среди отрогов засел с пулеметом Пруидзе, держа под прицелом подходы с тыла. Лейтенант повернул ручку телефона: — «Москва»! Говорит «Минск»! В ответ донесся глухой голос Виноградова. — Зарядить! — приказал командир. Первая вражеская мина упала в пропасть. Головеня ждал, где ляжет вторая. И вот она ахнула на самом пятачке, между рощей и скалами. Стало ясно: идет пристрелка. Выпустив с десяток мин, фашисты прекратили огонь, хотя большинство разрывов легло в стороне. «Стреляют без корректировщика», — подумал лейтенант, но вскоре отказался от этой мысли: стрельба возобновилась, и разрывы начали постепенно приближаться. Одна мина упала почти рядом с огневыми: корректируют, сволочи. Но откуда? Лейтенант всмотрелся в опушку рощи, однако в сплошной листве ее трудно было что-либо разглядеть. Между тем Подгорный доложил, что видел гитлеровцев в роще. Бой разгорался. Стрельба велась уже не одним минометом, как вначале, а по крайней мере батареей. Ударяясь о камни, мины со звоном рассыпались на мельчайшие части, будто были сделаны из стекла. Вокруг градом сыпались осколки. Головеня мучительно думал о том, где находятся огневые позиции противника. Надо вводить в бой минометы, но разбрасывать мины наугад он не хотел. Судя по звуку, фашистская батарея расположилась не далее чем в двух километрах. Но так ли это? Подсчет по звуку, особенно в горах, бывает обманчивым. Головеня нащупал в кармане огрызок карандаша и еще раз проверил полученные данные. Выходило примерно то же самое. Подозвав Пруидзе, лейтенант стал расспрашивать его о характере местности у седловины: ведь Пруидзе проходил там несколько раз, возможно, помнит. — Ниже седловины? — переспросил Вано, морща лоб. — Сюда, ближе… У той вон вершины… — Там спуск в долину. — Помню. А еще ближе, к седлу? Пруидзе, вспоминая, прикрыл глаза ладонью: — Там, товарищ лейтенант, горочки… Как это по-русски? Ну, холмы такие… А еще ближе ущелье… — Ущелье? Не там ли мы воду пили, когда сюда шли? — Правильно! Пилотками черпали! — обрадовался солдат. И командир решил, что именно там, в ущелье, и могут быть огневые позиции врага. — Прибавить на одно деление! Огонь! — крикнул он в трубку. Виноградов не замедлил ответить выстрелом. Командир еще раз увеличил прицел, ввел боковые поправки, напряженно следя за разрывами, хотя не каждый разрыв удалось увидеть. И наконец, внеся еще одну поправку, приказал открыть беглый огонь. Почуяв ответную силу, гитлеровцы ввели в бой более крупные минометы, а немного спустя обстрел превратился в канонаду. Трудно было разобрать, сколько батарей било теперь по Орлиным скалам. Казалось, не было такого места, где не рвались бы мины. И Головеня понял, что гитлеровцы готовятся к штурму. Немногочисленные защитники Орлиных скал ждали этой решительной минуты. Они готовы были стоять до конца. Пруидзе по-прежнему сидел на утесе, прячась за отрогами, защищавшими его со всех сторон. Опасным было только прямое попадание, и Вано спокойно курил, ожидая конца обстрела. В стрельбе неприятеля возникла заминка. Пруидзе высунулся из своего гнезда, начал рассматривать опушку леса, но, как ни напрягал зрение, увидеть ничего не мог. Словно застывшие, стояли молодые чинары, белели березки, зеленели ели. Глаза Вано задержались на одном из деревьев. Что там за серое пятно среди ветвей? Вот оно шевельнулось, исчезло, и тут же опять показалось на зеленом фоне. В то же мгновение опять полетели вражеские мины, но Пруидзе уже не обращал внимания на обстрел. Он понял: серое пятно — это и есть корректировщик, о котором говорил лейтенант! Хорошенько прицелившись, солдат выпустил длинную очередь из пулемета по вершине дерева и увидел, как оттуда мешком свалился на землю вражеский солдат. Но и после этого огонь фашистов не прекратился. Он стал еще более яростным, еще более ожесточенным. В пещеру приносили все новых раненых. Наталка оказывала им помощь, как могла: больше уговаривала, чем лечила. Вот и сейчас склонилась она над умирающим Подгорным — безмолвная, подавленная, не зная, чем помочь ему. Подгорный отрывисто и часто дышал, тревожно поводя глазами из стороны в сторону. Видно было — жить ему осталось считанные минуты. Наталка поднесла ему в кружке воды. Солдат взглянул на нее, на кружку, с трудом прошептал: — Не надо… Живой воды нет… Рядом умирал Убийвовк: ему оторвало ногу. Казалось, будто солдат напряженно думает о чем-то очень важном. А он и в самом деле думал о том, что ни эта девушка, ни даже настоящий врач, будь он здесь, не смогли бы вернуть его к жизни: поздно… Обстрел наконец прекратился, и тотчас на тропе, у леска, показались фашисты. Они рванулись вперед, намереваясь проскочить площадку, прижаться к скалам. Но только этого и ждали бойцы Головени: почти одновременно ударили они из своих невидимых нор, опрокинули врага, прижали к пропасти. — Залпом! Огонь! — слышались выкрики Донцова, посланного лейтенантом к стрелкам, на смену Подгорному. На тропе появилась новая группа гитлеровцев. Некоторым из них удалось даже ворваться в ущелье, но там на них со страшной силой обрушились громадные камни, заранее подготовленные защитниками перевала. И атака фашистов опять захлебнулась. Лейтенант взмахнул рукой, и заработал еще один пулемет, замаскированный правее, в расщелине. Вводить в бой все силы сразу Головеня не решился: неизвестно, что будет дальше. Однако, увидев, что к скалам подходят все новые группы гитлеровцев, он понял, что штурм начался и жалеть патроны теперь было не к чему. Фашисты не могли развернуться в узком подходе к скалам, а сам подход простреливался с разных направлений плотным ружейно-пулеметным огнем. Немцы пытались накопиться для атаки в роще, но туда непрерывно летели мины, парализуя все их планы и замыслы. Глава тридцать четвертая Не успел командир подвести итоги боя, как над Орлиными скалами появилась «драбина». Так метко окрестил кто-то из фронтовиков самолет «фокке-вульф». Самолет действительно имел сходство с драбиной-лестницей: фюзеляж его, раздвоенный от крыльев до хвоста, скреплен поперечными планками. «Драбина» опустилась совсем низко, начала делать круги над скалами. «Сейчас приведет», — подумал Головеня. И в самом деле, минут через двадцать «драбина» вернулась, ведя за собой вереницу бомбардировщиков. Уйдя в укрытия, защитники Орлиных скал приготовились встретить и этих незваных гостей. «Драбина» развернулась, зашла из-под солнца и, как бы указывая цель, высыпала мелкие бомбочки, которые, падая и взрываясь, запрыгали по камням. Солдаты открыли огонь из пулеметов и винтовок. Пули, казалось, чиркали по фюзеляжу, пробивали его, но самолет как ни в чем не бывало продолжал лететь. Вслед за ним начали пикировать и бомбардировщики. Вой сирен, рев моторов, грохот взрывающихся бомб — все это сливалось в сплошную какофонию. С неба как будто падали чудовища, готовые сжечь, разрушить, растереть в пыль и прах не только людей, но и саму землю. От взрывов дрожали скалы. Черный дым застилал ущелье. В какой-то миг лейтенант увидел, как взлетели в воздух камни, там, где находился Донцов. А самолеты, разворачиваясь, опять заходили из-под солнца и снова сбрасывали тяжелые черные бомбы. В тучах дыма и пыли трудно было разглядеть лежащего рядом товарища. Дым застилал солнце. Умолкли винтовки, пулеметы, и лейтенант подумал, что, кроме него, в живых уже никого нет. Но вот из-за скалы показалась приземистая фигура комиссара. Донцов, пригибаясь, подбежал к командиру, упал рядом и сразу же потянулся к пулемету, вскинул его одной рукой, начал стрелять в пикирующий бомбардировщик. Самолет задымил, вспыхнул багровым пламенем и, перевалив за утес, штопором ушел прямо в пропасть. Оттуда, из глубины, послышался взрыв и поднялось черное облако дыма. Это, кажется, был последний. Остальные уже маячили вдалеке над леском. Донцов вскочил и бегом умчался к минометчикам: надо узнать, что с ними, почему умолкли? Откуда-то вынырнул, подбежал к Головене потный, грязный Егорка. — Смотрите! Смотрите! — закричал он. Лейтенант схватил его за руку, потянул к себе: — Вижу, ложись! Там, на тропе, куда показал мальчик, — солдаты в мундирах мышиного цвета. Они бежали к скалам, стреляя на ходу. Головеня припал к пулемету: — Держись, Егорка!.. Пулемет заработал взахлеб, но все же несколько фашистов проскользнули в ущелье. Их уже не было видно, еще немного — и поднимутся сюда, на огневые… — Что с минером?! — продолжая стрелять, закричал лейтенант. Егорка понял его и бросился вниз, к Якимовичу. Он издали увидел его: минер лежал вверх лицом, в руке спички, а рядом шнур. Не успел! Егорка, не колеблясь, выхватил спички из неподвижных пальцев солдата, поджег конец шнура, а сам что есть силы помчался назад к командиру. Взрыв потряс скалы: щедрый минер не пожалел тола, заложил почти весь запас. Головеня прижал мальчишку к себе: — Молодец! Герой! Где-то сзади, на дедовой тропе, взорвалась мина. — Обошли!! — вскрикнул Егорка. Оба посмотрели туда, в тыл, где Пруидзе. Вот он бежит по гребню скалы, его преследуют фашисты, стреляя из винтовок. Пруидзе отбивается гранатами, отступает на самый край утеса: пропасть, дальше уходить некуда. Вано прижимает гранату к груди, и Егорка в страхе закрывает глаза. А когда спустя секунду открывает их, солдата уже не видно. Лейтенант, продолжая стрелять, дергает мальчишку за рукав: — Держись, Егорка! Мальчик не отвечает, не слышит уже своего командира: лежит на боку, тихий, безмолвный… Только слезинка, словно живая, медленно ползет по его щеке. Куда ни глянь, всюду гитлеровцы. И там, в тылу, где только что был Пруидзе, много их, очень много. Головеня ползком перебирается ближе к утесу и вздрагивает от голоса Наташи. — Они и там, сзади! — кричит девушка. Лейтенант на секунду отрывается от пулемета: — В горы! Уходи в горы! Но Наталка не может двинуться с места. — Уходи! — кричит он. И только после вторичного приказания, прозвучавшего почти со злостью, Наталка бросается вниз, на тропу, и скрывается в пещере. Кажется, только Донцов еще жив. Прибежав на батарею, он увидел, что все минометчики погибли, и сразу же бросился к уцелевшему миномету. Отсюда хорошо видно гитлеровцев, бегущих по дедовой тропе. Степан опустил мину в ствол, дернул за шнур — выстрел! Но стрельба идет медленно: приходится самому подносить мины. И вдруг комиссар замер в нерешительности: с тыла показались свои, советские солдаты. Ощутив боль, Головеня обхватил голову руками и сразу затих: все, как в тумане, стало расплываться, меркнуть. Через мгновение сознание вернулось к лейтенанту. Опираясь руками о камни, он попробовал встать. — Товари-щи-и-и!.. — пытался крикнуть лейтенант. Удивительно скользкой стала земля, она закачалась, смешалась с небом, летя куда-то в черную пропасть…