Теми же признаками обладает Голубиная книга в духовном стихе: В долину та книга сорока пядей, Поперек та книга двадцети пядей [Кирша Данилов, 209–210]. В стихе «Идет инок по дороге…» книга, отождествляемая с верой, называется золотой:

Все эти признаки книги называются вне отношения к ее содержанию. Содержание же Библии, или божественной книги, передается, как правило, со ссылками на пересказ, услышанный от кого-то в прошлом. Особый интерес представляет образ человека, читающего эту книгу. Читатель Библии в таких нарративах представляет определенный тип, маркированный иначе, чем обладатель книги. Голубиную книгу вообще никто не может прочесть и не читает, зато царю Давыду просто открывается ее содержание, он узнает его и без чтения [Марков, 228, № 53]. Особого единства признаков читателя Библии нет: в разных нарративах они варьируются, но всегда такой персонаж отмечен как неординарный в каком-либо отношении. Обычно про читателя книги сообщается, что это был старик (старушка) – теперь уже умерший – с добавлением эпитета божественный. Несомненно, то обстоятельство, что персонаж читает Библию (книгу), характеризует его как праведного, способного, в отличие от других, жить по Божьим законам. Книга в таком контексте является синонимом веры. То же наблюдаем в духовном стихе:

В нестарообрядческой среде часто читатель Библии – это старовер. Такие представления обусловлены и реальной ситуацией (в старообрядческой культуре книга играет существенно большую роль, чем у мирских, книги имеют и читают практически все), и особым отношением мирских к староверам в регионах, где две общины сосуществовали какое-то время вместе. В таких случаях мирские воспринимали староверов отчасти как странных (наиболее регулярно в подтверждение приводится обычай не давать чужим своей посуды), отчасти же как наиболее сведущих в вопросах веры, наиболее строго соблюдающих нормы христианского поведения [Никитина, 61–63].

Я хоть ишчё вот такая, подроском была, у нас был детко в деревне, фся диревня звала што – он был старовер, дак фсе звали дедей – у ёво вот такие были книшки, дак он фсё цчитал, никому ни даёт, на книшках и спал, на лёжанке на пицче, зимой и летом, вот такие што: «Ой, дедя, ты фсё врёш! Книшки цчиташ». – «Ладно, доживите, я-то умру, вы-то доживите, яготки [?], погодите». «Да, ой, дедя, да ты фсё врёш! Нушто мы доживём до такой… поры?» – «Доживите: весь белый свет будёт проволокой оведён, огняна птиця будёт летать, огнены кони по полю будут ходить!» – и дошло до нас [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, с. Хотеново, зап. от З. И. Конториной, 1918 г.р.]. Похожий пример про скрытников дан выше.

В приведенном примере примечателен способ обращения с книгами: во-первых, старик никому их не дает, оберегая свое сакральное знание. Это, вероятно, имеет под собой реальную основу: запрет на передачу своих книг мирским, – но одновременно осмысляется как естественное для любого знающего желание сохранить свое сакральное знание от профана. Второе – то обстоятельство, что старик на книшках и спал. Использование их не по назначению не смущает рассказчицу и свидетельствует скорее о большей связи старовера с сакральным миром книги (как было отмечено выше, обладание книгой равнозначно обладанию тайным магическим знанием).

В других случаях читатель книги может быть охарактеризован как человек не совсем нормальный, странный. Это связано с распространенным верованием, что прочитавший Библию до конца сойдет с ума [Белова-1995, 9]. Так, в ряде сел Кречетовской сельской администрации нам удалось записать некоторое число рассказов о жившем там лет 30–50 назад безумном человеке по прозвищу Мананайка, Мамайка и т. п., имени которого никто не помнил, но все рассказывали о том, что он читал Библию (по другим данным, это была гадательная Лакурь-книга [9] ) и предсказывал будущее: Он там дурачок был. Везде ходил. Кто ночцевать пустит, а кто нет. Такое всё. Пел всё. Там, то ли притворялся, чтобы дали боле, то ли у него было с головой худо, это – поповской [т. е. он был поповский сын]. [У него] была книга, читал её он [АЛФ, Архангельская обл., Каргопольский р-н, д. Лаптево, зап. от А. А. Мосиной, 1912 г.р.].

Такое отношение к печатному/письменному тексту находит параллель в восприятии лубочных картинок в XVII–XIX вв., где текст был не только значимым, но обязательным, а «чтение и толкование лубков было в деревне XIX века делом и грамотных, и неграмотных. В конце XVII и первой половине XVIII века, когда последние составляли большинство, почтительное отношение к письменному слову как таковому было широко распространено» [Соколов Б., 54–55].

В контексте сказанного становится понятным, почему в качестве источника знания о святом (и о сакральном вообще) крайне часто упоминается книга безотносительно к тому, является ли она в самом деле источником соответствующих сведений. Возведение информации к письменному (и печатному) источнику придает ему авторитета и утверждает его сакральный статус.