В ту же примерно пору несравненный художник-рассказчик Иван Федорович Горбунов привлекал (к сожалению, слишком редкими выступлениями) ценителей своего таланта в другой салон – приятеля артиста сенатора Александра Дмитриевича Свербеева.

Александр Дмитриевич, приходившийся мне дядюшкою в весьма отдаленной степени родства, к тому времени, когда обосновался в Петербурге, на Фурштадтской ул<ице>, был уже давно одинокий человек, покинутый женою, вышедшей замуж за бывшего императорского посла в Мадриде Шевича. Были у А. Д. от нее дети – сын и дочь, люди исключительно бесцветные. Но и они давно вышли из родительского дома, жили каждый своею жизнью в провинции и только изредка посещали отца [110] . Отсутствие семьи А. Д. восполнял экспансиею общественных отношений. Сам повсюду бывал. И всячески привлекал к себе родственников, друзей, просто знакомых и в большом количестве родственную и знакомую молодежь – молодых чиновников, офицеров, студентов, правоведов, пажей, юнкеров. К нему охотно собирались на его воскресные завтраки, четверговые обеды и почти ежедневную вечернюю чашку чая. Преобладала собственно молодежь, устроившая себе у добродушного А. Д. даровой веселый клуб, место встреч с друзьями, своего рода сходбище для сговора о дальнейших выступлениях в местах общественных увеселений. Распоряжалась молодежь у А. Д. как у себя дома, заказывая блюда для следующих завтраков и обедов и истребляя в неимоверном количестве подававшееся дешевенькое удельное вино. Посещали А. Д., однако, и солидные, видные люди, с крупным служебным и общественным положением, аристократические дамы, начинающие артисты. Создался салон, имевший и политический оттенок – солидный легитимизм, умеренная либеральность воззрений, выдержанный юмор в критике действий и лиц. Приносились и обсуждались все последние новости. В Петербурге в так называемом «обществе» мало кто не знал А. Д. и хотя <бы> раз у него не побывал. Его гостеприимство, его салон памятны и поныне [111] .

Все и вся по захватывающему интересу покрывали у А. Д. обеды с незабвенным Иваном Федоровичем Горбуновым. Это был сплошной, непрерываемый художественный рассказ. Иван Федорович начинал «рассказывать», еще снимая шубу в передней, куда мы гурьбою устремлялись ему навстречу, и тут же начинался неизменно аккомпанирующий горбуновские рассказы дружный, раскатистый смех. Рассказ продолжался и за закускою. Первая рюмка водки служила темою для эпических рассказов о русском пьянстве. Иллюстрировали их бесподобные жесты и мимика артиста: как он брал рюмку со стола, как любовно рассматривал содержимое на свет, как приподносил рюмку ко рту, как ее опрокидывал, проглатывал водку и какую изображал при этом красноречивую, полную содержания и юмора гримасу. Потом переходил на другие бытовые темы.

Горбуновских рассказов в письме и в печати не воспроизвести. Это не удалось и исключительному таланту А. Ф. Кони. Изданная им запись этих рассказов передает их крайне бледно [112] . Рассказы Горбунова нужно было слушать. Чтение без горбуновской мимики, интонации, высоко художественного воспроизведения разных голосов, даже звуков (напр<имер,> перезвон московских колоколов в известной горбуновской передаче) дает лишь слабое отражение горбуновского творчества. От закуски шли к обеденному столу, и рассказы широкою рекою лились до самого конца обеда. Уже кофе остывал в чашках, а Иван Федорович все не умолкал. Болели челюсти от смеха. Но хотелось слушать еще и еще, без конца. Рассказы оканчивались только когда захлопывалась парадная дверь за уходившим Горбуновым.

Насколько хорошо чувствовал я себя у Тертия Ивановича Филиппова в его домашней обстановке, обласканный и им, и его сыном, и неизменно любезно встречаемый невесткою Верою Мстиславовною, урожденною кн<яжною> Голицыною, граф<инею> Остерман, – настолько мне нетерпимо скучно служилось в возглавлявшемся Тертием Ивановичем ведомстве.

Поэтому, когда в конце первого же года (1897) моей службы в Государственном контроле мне было сделано предложение перейти на службу в Министерство иностранных дел, я тотчас этим предложением воспользовался.

Министром уже с год, с конца 1896 г., был граф М. Н. Муравьев, бывший посланник в Копенгагене. Сменил он князя Лобанова, скоропостижно скончавшегося перед поездкою царя и царицы во Францию, куда Лобанов должен был сопровождать царскую чету [113] . Не назначая второпях, тотчас преемника скончавшемуся министру, царь предложил сопровождать его товарищу министра Н. П. Шишкину – человеку весьма посредственному и оказавшемуся в царскую поездку далеко не на должной высоте.

Князь Лобанов считался трудно заменимым. За него говорил его большой служебный опыт. Он был и дипломатом, и одно время губернатором, и товарищем министра внутренних дел, и опять дипломатом, в последнее время – послом в Вене. Импонировали его широкий ум, большая самостоятельность и независимость богатого человека и большое барство. Перечисленного было более чем достаточно, чтобы создать ему солидный престиж. Петербург был в восторге, когда узнал, что Лобанов круто повернул министра финансов Витте, приехавшего к нему предложить услуги для испрошения у царя соответствовавшего видам Лобанова содержания по случаю назначения министром иностранных дел. Лобанов спровадил Витте, резко и сухо заметив, что ни в каком содействии в этом отношении не нуждается, будет довольствоваться тем, что ему как министру полагается по закону. Он был не совсем прав, т. к. в определенной цифре оклад содержания был закреплен за должностью министра иностранных дел только впоследствии. Ранее же, не в пример прочим министрам, у которых были штатные оклады, содержание министру иностранных дел присваивалось персональное, по усмотрению царя, в порядке доклада министра финансов. Притом богатому Лобанову было легче, чем кому-либо, проделать жест столь эффектного бескорыстия. Аристократический Петербург был рад ущемлению «барином», князем Лобановым «неизвестно откуда вылезшего проходимца» Витте, каким аристократические круги долгое время совершенно неосновательно третировали даровитого [114] главу финансового ведомства, имевшего, между тем, в своей родословной достаточно именитые корни [115] . Говорили об этом случае, а также о том, что когда в прежнее царствование Лобанову предложили должность товарища министра внутренних дел, то он отвечал, что, считая себя к этой должности неподготовленным, желал бы сначала поучиться делу на посту губернатора. Было это как будто и хорошо. Но нехорошо то, что это Лобанов, заручившись поддержкою Германии и Франции, опрометчиво вырвал из рук Японии все и без остатка плоды ее побед над Китаем в войну 1894/95 г. [116] Это он настоял на заключении мира без территориальных приобретений на материке для задыхавшейся в тесноте своих островов, переросшей свою территорию Японии. Не допустил и протектората ее над Кореею. Денежная компенсация в виде контрибуции и о. Формоза заведомо не могли удовлетворить Японию. И с этой именно минуты, столкнувшись с нами в преследовании своих целей, она начала оттачивать свой зазубренный на полях Китая меч для нападения на Россию. Ответственность за нашу политику в этом случае не может быть всецело переложена на царя со ссылкою на его враждебную предвзятость к Японии за удар, нанесенный ему японским полицейским в Отсу, во время поездки Николая II в бытность наследником на Восток [117] . Авторитетность и независимость Лобанова такое переложение ответственности исключают. Но как стара истина, что управлять – значит предвидеть. Для блестящего министра, каким почитался Лобанов, предвидеть последствия подобного нашего образа действий на Дальнем Востоке было обязательно.

Как бы то ни было, имя князя Лобанова всюду вообще, а в правительственных кругах в особенности, всем и каждому настолько импонировало, что явиться преемником ему было задачею весьма нелегкою даже для талантливого человека, тем более для лишенного всяких талантов графа М. Н. Муравьева. И назначен-то он был министром только потому, что был посланником в Копенгагене, куда заезжала навещать своих родителей императрица Мария Федоровна. Она и рекомендовала его царю совершенно неосмотрительно, так как за ним решительно не было ничего, кроме отличавшего большинство дипломатов светского лоска и лично его, Муравьева, забавной способности одним движением бровей схватывать на лету подброшенный к глазу монокль. Директора департаментов, Азиятского граф Д. А. Капнист и внутренних сношений барон Ф. Р. Остен-Сакен, хорошо знавшие Муравьева со стороны его исключительной бездарности при большой самоуверенности, решили с ним не служить и с его назначением ушли почти демонстративно. Третий директор, Департамента личного состава и хозяйственных дел, Никонов оставался лишь до весны 1897 г. Ушел и товарищ министра Шишкин, назначенный в Государственный совет. На место переведенного в Сенат директора Азиятского департамента графа Капниста был назначен никакими особыми достоинствами не обладавший генеральный консул в Будапеште приземистый, смуглый, тупой левантинец [118] Базили. Трудно сказать, почему на нем именно остановились. Разве только по столь же у него явному отсутствию талантов, какое отличало нового главу ведомства. Впрочем, он был богатый человек. На места директоров департаментов внутренних сношений барона Остен-Сакена и личного состава и хозяйственных дел Никонова были посажены их вице-директоры: на место первого – Н. А. Малевский-Малевич, о котором я упоминал выше в связи с моим хождением в Министерство иностранных дел по выставочным делам Министерства финансов, и на место второго – барон К. К. Буксгевден. Тут хоть сказалась преемственность службы. Товарищем министра был назначен с должности старшего советника министерства на правах товарища министра граф Ламздорф, а на его место старшим советником, в сущности, вторым товарищем министра – директор канцелярии министерства князь В. С. Оболенский-Нелединский-Мелецкий. Последнего в канцелярии заменил ее вице-директор Ваксель. Так сконструировались верхи министерства, при оставлении на прежнем своем посту одного лишь директора Государственного и С.-Петербургского главного архива министерства барона Стуарта.

Предложение перейти в Министерство иностранных дел я получил от Малевского-Малевича. Задумано было издавать «Сборник консульских донесений» [119] . И требовался редактор-стилист, которого под рукою в министерстве не было. Казенный стиль за мною признавался. К тому же донесения консулов посвящались преимущественно вопросам внешней торговли, с которыми, предполагалось, я был знаком по моей службе в Департаменте торговли и мануфактур. Назначение зависело от министра. Чтобы обеспечить его согласие, надо было заручиться поддержкою одного из товарищей. Малевский остановился на князе Оболенском, приходившемся двоюродным братом моему покойному отцу. И вот в чем в данном случае выразился пресловутый протекционизм так называемого старого режима. «Против назначения Л<опухина>, – сказал Малевскому Оболенский, – я возражать не буду. Но предупредите его, чтобы он не мечтал о дипломатической карьере. Для нее нужны личные средства, каковых у Л<опухина>, я знаю, нет. Ни о канцелярии, ни о посольствах и миссиях пусть не мечтает. Он может продвигаться по вашему департаменту и, по выдержании дипломатического экзамена, перейти, если пожелает, на консульскую службу, – но не более». Отсюда две морали: одна здоровая – не было в то время места для той бесшабашной протекции, о которой принято говорить, не было – хотя бы в некоторых, достаточно многих случаях. А другая мораль прямо больная – без денег в те времена по дипломатической службе ни-ни; это уже во всех случаях. Будь ты прирожденный Талейран, но если у тебя или у твоих родителей нет нескольких тысяч рублей в год тебе на твое содержание, то отходи в сторону. Отечество обойдется без Талейрана [120] . Помимо денежного ценза, круг аспирантов в дипломаты был ограничен сословными рамками. Сочетание же обоих условий – дворянское происхождение и деньги, при поголовном почти оскудении русского поместного дворянства, преимущественно сосредотачивалось в России в балтийских баронах. Отсюда и неимоверное, сделавшееся притчею во языцех, засилье немцев в русском Министерстве иностранных дел. В силу каких условий и обстоятельств они не были талантливы, сказать не берусь. Но ни одного таланта балтийцы в ведомстве не выдвинули.