Вдруг ночную тьму резко разрывает грозно-могучий нечеловеческий рык. Еще раз! Еще раз! Рык приближается. Рык становится все громче, все страшнее. Это тигр.

Лагерь мгновенно оживает. Перепуганные новобранцы вскакивают с постелей и начинают метаться между палатками. Им, омским, тобольским, тюменским парням, никогда не приходилось встречаться с тиграми. Волк, медведь, росомаха — другое дело. Но тигр! Большинство из них до сих пор о таком звере даже и не слыхало.

Я тоже просыпаюсь и в рубашке выскакиваю из палатки. Тигр? Где тигр? Ведь это так страшно и так захватывающе интересно. А тигр между тем бродит в ночи где-то тут, совсем близко. Его грозный рык, от которого душа замирает, слышен то здесь, то там. Кто-то из солдат даже утверждает, что он видел его собственными глазами вот только что, вот на «эфтом самом месте».

— Зажечь костры! — приказывает командир партии.

Через минуту в разных концах лагеря вспыхивают огни. Еще мгновение — и они вспрыгивают длинными языками к небу, бросая красные отсветы кругом. Рык тигра вновь прорезает воздух, но уже слабее, чем раньше. Еще и еще. Но слышно, что звуки не приближаются, а удаляются. Тигр увидал огни. Тигр уходит в камыши. Встревоженный лагерь понемногу успокаивается и затихает…

Или еще. Дневка в Сергиополе. Нашу партию встречает начальник местной команды штабс-капитан Крутиков. Он — высокий блондин с голубыми глазами. На вид ему лет 40. Крутиков держится прямо, по-военному, движения его точны и энергичны. Но на лице, как-то не совсем гармонируя с внешностью и выправкой, лежит печать мысли и раздумья. Крутиков имеет репутацию хорошего офицера, но Крутиков не совсем обычный офицер.

Вечером Крутиков приглашает к себе в гости начальника нашей партии и моего отца. С отцом, конечно, иду и я. Крутиков живет на окраине городка, в небольшом деревянном доме, со всех сторон окруженном прекрасным садом с полуюжной растительностью. Дом чистый, крепкий, уютный, и от всего его вида, от всей его атмосферы веет какой-то странной и непонятной в этих диких местах интеллигентностью. Сразу после ужина начальник нашей партии исчезает, отговорившись какими-то неотложными делами, а мы с отцом остаемся в гостях. Слегка выпивший, Крутиков становится откровеннее и разговорчивее. Он приглашает нас из столовой в свой кабинет. Отец, войдя в кабинет, вдруг останавливается, в сильном изумлении. Действительно, картина не совсем обычная для квартиры скромного штабс-капитана той эпохи, да еще в обстановке далекого сибирского захолустья: все стены кабинета заставлены книгами — большими и малыми, толстыми и тонкими, в красивых переплетах и в простой бумажной обложке.

— Какая у вас большая библиотека! — невольно вырывается у отца.

— Да, кое-что есть, — с какой-то скромной гордостью откликается Крутиков и затем, точно извиняясь, прибавляет: — Это, знаете, моя страсть… Книги… Сгустки человеческой мысли… Что может быть прекраснее и поучительнее этого?

Библиотека сразу располагает к Крутикову моего отца, который тоже любит книги и тоже интересуется работой человеческой мысли. Беседа быстро переходит на более интимные, дружеские тона. Оказывается, Крутиков — военный историк, конечно, любитель-историк, но знающий, начитанный, с твердыми взглядами и красочными оценками. Он много говорит о прошлом России, об ее вековой борьбе за существование, об ее все выносящем народе и об ее великих полководцах. Особенно часто он упоминает Суворова — имя, которое я до того не слыхал. О Суворове Крутиков говорит с величайшим уважением, с восторгом, с упоением. Отец во многом соглашается с Крутиковым, но под конец со вздохом замечает:

— Да, Суворов, конечно, великий человек и великий русский патриот. Но где они, Суворовы, сейчас? Что-то не видно.

Крутиков тоже вздыхает, но потом тоном глубокого убеждения восклицает:

— Пусть Суворовых сейчас нет — они будут! Они должны быть! Народ, который сто лет назад родил Суворова, не может оскудеть.

И затем, спустя мгновение, Крутиков прибавляет уже совсем другим, каким-то поблекшим и увядшим голосом:

— Если бы вы знали, доктор, как тошно мне иногда бывает смотреть на все окружающее!.. На моих коллег-офицеров, на наши порядки, на всю нашу нынешнюю военную систему… Я чувствую: не то, не то!.. Не то делается, что нужно для воспитания Суворовых. А чем я могу помочь? Я, жалкий штабс-капитан, начальник воинской команды в Сергиополе?

Много лет спустя, вспоминая о встрече с Крутиковым, я невольно поражался, как этот скромный армейский офицер, заброшенный в медвежий угол, вдали от жизни и культуры, так пророчески предчувствовал неизбежность той трагедии, которая черев 12 лет разыгралась на полях Маньчжурии.

Или еще одно, последнее воспоминание. Мы уже в Верном. Партия новобранцев сдана местному начальству, и отец стал свободным человеком. Больше никаких забот у него нет. Верный — изумительно красивое место. Он лежит у самого подножья высокого, увенчанного вечными снегами Александровского хребта. Его белые домики утопают в богатой южной зелени. Весь городок похож на большой цветущий сад, орошаемый шумными и веселыми горными водами.

Отец свел знакомство с врачами и офицерами местного гарнизона. Небольшая компания альпинистов приглашает его принять участие в восхождении на высшую точку Александровского хребта. Предложение заманчивое, но как быть со мной? Ведь предстоит подъем на 16 тыс. футов! Отец колеблется и сначала решает оставить меня внизу. Я в полном отчаянии и негодовании. Я бешено сопротивляюсь. Я клянусь и божусь, что ни в чем не уступлю взрослым, что никто не услышит от меня в пути ни одной жалобы. Отец в конце концов смягчается и, к моему несказанному восторгу, решает веять меня с собой.

И вот мы в пути. Тяжело нагруженные разным «альпинистским снаряжением» местной работы, мы медленно карабкаемся верхом по крутым склонам хребта. Что ни шаг, то смертельная опасность: узкие тропинки, бездонные пропасти, отвесные скалы, исполинские, в несколько обхватов, деревья, перевитые южными лианами. Нижние склоны хребта покрыты поясом густых девственных лесов, наполненных дикими зверями и ядовитыми змеями. То и дело воздух оглашается какими-то странными и зловещими криками, какой-то подозрительный шорох раздается за непроницаемой сеткой вьющихся растений. То и дело нашей маленькой кавалькаде приходится останавливаться, и проводники начинают прорубать топорами дорогу через чащу кустарников и лиан. Закинув голову, смотришь вверх на деревья — вершины их уходят далеко в небо. Они так высоки и так могуч их ствол, что его не берут ни пилы, ни топоры. Их можно только взрывать. Местные жители именно так и делают, сбрасывая с утеса на утес обломки взорванных деревьев, пока, наконец, израненные и размельченные, они не докатятся силой своей тяжести до расположенных у подножья селений.