«Первым сословием» были вне всякого сомнения оседлые, т. е. те, кто работал в читальном зале непрерывно, годами. Они тут обживались, пускали корни, становились «своими людьми» друг для друга и для администрации, делались законодателями мнений и блюстителями нравов в этой своеобразной республике читателей. Обычно они даже имели за столами свои постоянные места, которые тщательно сохранялись для них администрацией.

Из кого состояли оседлые?

Эта «курия» складывалась в основном из двух главных элементов: глубоких ученых и плохо устроенных интеллигентов.

Помню, одно время недалеко от меня постоянно сидел древний старик с большой шапкой совершенно седых волос. Я как сейчас вижу его благородную голову, вечно склоненную над фолиантами китайских иероглифов. Кто он был? Один из служащих зала сообщил мне, что заинтересовавший меня старик — профессор в отставке. Всю жизнь он провел где-то в британских колониях на Востоке, жил сейчас на свою пенсию и готовил многотомный труд по истории китайской философии. Я как-то познакомился с этим синологом, и иногда мы перебрасывались с ним короткими фразами. Я узнал, что старик работает в Музее уже три года, и что ему понадобится еще по крайней мере столько же времени для того, чтобы вчерне закончить свое произведение.

Когда разразилась первая мировая война, профессор был страшно потрясен и расстроен. Он сразу как-то лет на десять постарел, опустился и — чего с ним раньше никогда не бывало — стал даже пропускать дни в читальном зале. Приходя в Британский Музей, я теперь часто видел место профессора незанятым. Однажды утром служащий, принеся мне оставленную с вечера пачку книг, на минутку задержался и полушепотом произнес:

— А ведь профессор-то наш умер.

— Как умер? — оторопел я.

— Два дня назад умер, — повторил служащий, — от разрыва сердца. Так его труд и остался незаконченным. Ну, что ж, он пожил на свете… Ему ведь было, пожалуй, за восемьдесят…

Весь тот день я оставался под впечатлением полученного известия. Мне было как-то не по себе, точно я лишился кого-то близкого, привычного, без кого мне трудно было обходиться…

Таких седовласых, целиком ушедших в науку читателей было довольно много, и они придавали очень своеобразный колорит читальному залу.

Однако более многочисленную и активную группу составляли плохо устроенные интеллигенты. Среди них было много интересных, энергичных, порой талантливых людей, беда которых заключалась лишь в том, что они имели мало средств, прозябали в сырых мансардах и не располагали деньгами для покупки необходимых им книг и материалов. Что оставалось делать таким плохо устроенным интеллигентам? Они шли в читальный зал и проводили здесь целые дни, ибо в читальном зале было светло, тепло, уютно, а кроме того — и это было самое главное — в читальном зале к их услугам имелась богатейшая коллекция всевозможных книг и периодических изданий, которой они могли пользоваться, не платя ни копейки. Я сам относился к категории таких плохо устроенных интеллигентов. Многие из моих коллег по «оседлой» группе, англичан и иностранцев, тоже относились к ней. Все мы усердно трудились, сидя за длинными, черными столами и не даром: некоторым из курии «оседлых» в дальнейшем удалось использовать накопленные здесь знания в интересах трудящихся масс, в интересах счастья всего человечества…

Жизнь пестра. В ней перемешивается великое и мелкое, серьезное и смешное. Британский Музей не составлял исключения из этого правила. Здесь во все времена наряду с действительно большими людьми, вписавшими свое имя в золотую книгу истории, за черными столами сидели иногда и жалкие ничтожества, и больные фантазеры, и просто ненормальные люди. Не иначе было и в годы моей эмиграции. Вот характерный случай.

В одном из дальних углов читального зала всегда можно было видеть миниатюрную старушку, со всех сторон окруженную большими нотными тетрадями. Одета она была очень бедно, и на лице ее ясно отпечатались следы нужды. Глядя со стороны, трудно было понять, чем она занимается. Обычно старушка сидела, откинувшись на спинку кресла и держа в руках широко раскрытую нотную тетрадь. Она медленно переворачивала лист за липом и глаза ее то закрывались, то открывались. В таком состоянии старушка проводила весь день. Случайно я встретился с ней и раздевалке и разговорился. Старушка оказалась француженкой. С словоохотливостью, свойственной лицам ее нации, старушка сама открыла мне тайну своих занятий.

— Я очень люблю музыку и когда-то хорошо играла на рояле. Но сейчас я бедна, я ужасно бедна, и у меня нет инструмента. Не хватает денег и на концерты… Вот я и прихожу сюда каждый день, беру произведения моих любимых композиторов и мысленно их переживаю… Нота за нотой, такт за тактом… Все равно, как если бы я была на концерте… Ни с чем не сравнимое наслаждение!.. И потом здесь так тепло и уютно, а в моей мансарде так сыро и холодно…

Так вот в чем было дело!

Как-то однажды я не нашел старой француженки на привычном месте. Прошло несколько дней, — она не появлялась. Я обратился с вопросом к служащему и получил неожиданный ответ:

— Не знаем, что делать… В последнее время эта француженка ходила совсем как нищенка: платье в лохмотьях, ботинки в дырках, и притом везде разводила ужасную грязь. В конце концов, директор запретил ей появляться в читальном зале. Но у старухи оказались влиятельные знакомства: когда-то она была гувернанткой у одной знатной леди, которая занимает сейчас видное положение. Эта леди просит допустить старуху опять в читальный зал… Видно, придется разрешить.

Действительно, дня через два после этого разговора старая француженка снова появилась на своем месте, и я опять видел знакомую фигурку с зажмуренными глазами и открытой нотной тетрадью в руках.

Прошло около года. Как-то я пришел в читальный зал позже обыкновенного. Знакомый служащий, увидев меня, прямо ринулся к моему столу и в тоне сдержанного возбуждения полушепотом воскликнул:

— Вы знаете старую француженку?

— Конечно, знаю, — отвечал я, — ведь мы с вами не раз о ней говорили… А что?

— Так вот, — с еще большим возбуждением продолжал служащий, — случилось нечто совершенно необычайное… Она умерла…

— Ах, вот что! — с жестом сочувствия откликнулся я.

— Не в этом дело! — все сильнее волнуясь, закончил служащий. — Все мы рано или поздно должны умереть… Нет, вы представьте, что произошло!.. Вы помните, какой ободранкой она всегда ходила, мы даже хотели запретить ей посещение читального зала… Так вот, у этой жалкой старухи после смерти нашли 100 тысяч франков зашитыми в матрац! Каково!