Так проходят 90-е годы. Но вот в политической атмосфере России начинают дуть все усиливающиеся революционные ветры. В темно-свинцовом своде неба все чаще образуются прорывы, сквозь которые земля освещается лучами солнца. Почва под ногами царизма колеблется. В народных массах, и прежде всего в рядах пролетариата, нарастают все большие беспокойство, волнение, воля к борьбе за освобождение. Идет 1905 год. И в душе дяди Миши, как в полупотухшем костре под слоем пепла, вновь начинает разгораться тот огонь, который согревал его в молодости. Чемоданов никогда не был строго партийным человеком. В дни «Света и тени» он отражал настроения революционного народничества, но и тогда он не был «народником» в полном смысле этого слова. В годы безвременья он, подобно моим родителям, стал одним из тех левых, прогрессивных, антицаристски настроенных интеллигентов, которые, если можно так выразиться, представляли собой «легальную оппозицию» самодержавию. Первые удары революционной грозы разбудили в дяде Мише его боевой дух: он ходит на все митинги и собрания, он собирает деньги и подписывает адреса и петиции, он говорит на съездах и требует освобождения арестованных. Но он не записывается ни в одну из партий. Мало-помалу, однако, события и собственные настроения начинают все больше толкать Чемоданова туда, где горячее всего кипит борьба против самодержавия. Дядя Миша сближается с московскими большевиками. Он становится сторонником вооруженного восстания. И тут он вновь возвращается к своему острому и убийственному оружию — карандашу. Он выпускает целую серию талантливо сделанных политических открыток, которые с огромной силой наносят удары царизму, реакции, генералу Трепову, «реформатору» Булыгину и ядовито высмеивают трусливо-соглашательскую позицию либеральной буржуазии. Заканчивается эта серия замечательной, истинно-пророческой карикатурой: царь пляшет на груде черепов, и рядом тот царь на виселице. Подпись гласит: «Допляшется». Эти открытки тайно печатаются в одной из московских фотографий, распространяются в десятках тысяч экземпляров и приносят значительный доход, который идет в кассу Московского комитета большевиков и в политический Красный крест.

Но вот революция на отливе. Потрясенный царизм временно возвращает себе власть. Начинается дикая расправа со всеми врагами самодержавия. Ее жертвой становится и дядя Миша. Два обыска. Арест. Бутырская тюрьма. Крупозное воспаление легких, схваченное в сырой, холодной камере. Выпуск на поруки умирающего заключенного. Отчаянные попытки семьи и друзей предотвратить роковом конец. Но уже поздно: царские палачи умеют делать свое дело.

В январе 1907 г. дядя Миша умер в возрасте всего лишь 52 лет.

Его имя, по справедливости, должно занять одно из видных мест в истории русской политической карикатуры. Издание сборника лучших произведений Чемоданова явилось бы полезным вкладом в библиотеку русской общественно-революционной мысли.

Мое первое более близкое знакомство с Чемодановым произошло в Мазилове, когда мне было немногим больше десяти лет. В дальнейшем, вплоть до поступления в университет, я не раз сталкивался с ним то в Москве, то в Омске. И когда сейчас, вспоминая свои детство и раннюю юность, я стараюсь установить те влияния, которые помогли мне стать революционером, я с благодарностью думаю о дяде Мише. В моем духовном развитии он сыграл далеко не последнюю роль.

Осенью 1895 г. наша семья вернулась из Петербурга в Омск (на этот раз мы ехали уже по сибирской железной дороге, которая в то лето дошла до Омска), а весной следующего 1896 г. мой отец был назначен сопровождать арестантскую баржу, ходившую между Тюменью и Томском, и опять взял меня с собой в командировку.

В те годы транспортировка осужденных из Европейской России в Сибирь несколько видоизменялась в зависимости от времени года. Зимой этапы доставлялись поездами до последнего железнодорожного пункта — Челябинска. Отсюда пешим порядком они шли на восток по маршруту Омск — Томск — Иркутск — Чита и т. д., вплоть до Сахалина. Летом этапы доставлялись поездами до Тюмени, отсюда водой переправлялись в Томск и уже от Томска шли тем же пешим порядком на Иркутск — Читу и т. д. В связи с этим летом между Тюменью и Томском регулярно курсировали два парохода, которые водили за собой по одной арестантской барже. На такой барже имелись камеры для содержания осужденных, забранная железной решеткой открытая палуба, помещение для конвойной команды человек в тридцать пять и две-три каюты для маленького лазарета. Баржу сопровождали начальник конвойной команды и врач для оказания медицинской помощи в пути. Маршрут от Тюмени до Томска шел по рекам Туре, Тоболу, Иртышу, Оби и Томи. Длина его составляла 3 тыс. верст. Весь путь покрывался в восемь-девять суток. За летний сезон баржа успевала сделать в среднем семь оборотов и перевезти, как я уже упоминал раньше, до тысячи арестантов — в тот период почти исключительно уголовных. Вот на такую-то баржу я и попал в мае 1896 г.

Мне было 12 лет. Я только что перешел в четвертый класс гимназии и чувствовал себя почти взрослым. Жадными, любопытными глазами я смотрел на мир, я жаждал новых мест, новых людей, необыкновенных событий, приключений. Легко себе представить, с какими чувствами я ступил на борт арестантской баржи. Я заранее широко открывал свою душу восприятию тех новых, исключительных впечатлений, которые, как мне казалось, должно подарить мне это необыкновенное лето. Я не ошибся: впечатлений оказалось много, и, как всегда в жизни, приятных и неприятных вперемежку.

Начну с неприятных. Прежде всего это был начальник конвойной команды капитан Феоктистов. Он не понравился мне с первого взгляда. Феоктистов был высокий бравый мужчина с острыми иголочками нафабренных усов, с красивым наглым лицом, с постоянным выражением петушиного задора и наивной самовлюбленности. Феоктистов ловко пристукивал каблуками, крепко выпивал, любил хорошо поесть, поиграть в картишки, смачно рассказать похабный анекдотец. «Дамочки» были его особая слабость, и говорить о них он мог часами. На конечных остановках — в Тюмени и Томске, где наша баржа обычно стояла дня по два, Феоктистов всегда пропадал в каких-то подозрительных притонах, откуда его привозили на извозчике, красного и полувменяемого, за несколько минут до отхода парохода. В пути он любил выходить на пристанях, сально балагурить с крестьянами и покровительственно пощипывать смазливых «чалдонок». Подвыпивши, Феоктистов появлялся на палубе в расстегнутом кителе и, бренча на гитаре, распевал:

Это «глубокомысленное» четверостишие повторялось несколько раз подряд. Потом Феоктистов впадал в меланхолическое настроение, принимал томную позу и переходил на элегию:

На первых норах Феоктистов пытался завести со мной дружбу, зазывал к себе в каюту, пробовал подпаивать, но из его усилий ничего не вышло. Отец от Феоктистова тоже сторонился, так что под конец его единственным «обществом» на барже стал старый ротный фельдшер, горький пьяница и картежник, с которым бравый капитан обычно «резался» в карты до глубокой ночи.

Другим тяжелым впечатлением, но уже несколько иного порядка, были пассажиры нашей баржи — уголовные арестанты. Мужчины и женщины, старые и молодые, наглые и забитые, мрачные и веселые, в кандалах и без кандалов — все они шумной, серой, беспокойной толпой заполняли трюмные камеры, кричали, ссорились, свистели, плакали, били вшей, валялись на палубе, играли в карты, доходили до поножовщины. Помню, во время одного из рейсов среди осужденных произошла какая-то темная ссора, в результате которой на следующее утро пожилой арестант, шедший на поселение, был найден мертвым с проломленной головой. Несмотря на все крики и зуботычины Феоктистова, несмотря на карцерный режим, введенный им после этого на барже, виновных так и не удалось обнаружить: вожаки уголовников держали в своих руках всю арестантскую массу. Отец как раз в это лето производил свои измерения «преступных черепов», о чем я упоминал выше, и я помогал ему в этой работе. Каждый день конвойные солдаты приводили в лазарет по нескольку арестантов для исследования. Взятые в одиночку, они были людьми, индивидуумами. Некоторые из них казались даже приятными и интересными. Однако в общей массе арестанты производили гнетущее, тоскливое, беспросветное впечатление, и вместе с тем рождали у меня — я тогда никак не мог понять, почему, — ощущение какой-то душевной неловкости, точно я был в какой-то мере ответствен за их горькую судьбу.