Как правило, политическая эмиграция тогда состояла из людей, которые бежали из тюрем и ссылок и которые преследовались царским правительством. Эмиграция была очень пестра. Прежде всего в национальном отношении: в ее рядах можно было встретить латышей, эстонцев, поляков, украинцев, грузин, армян, евреев, финнов, но главную массу составляли русские. Далее эмиграция была пестра и в политическом отношении: в ее рядах имелись представители всех тогдашних партий и группировок — большевики, меньшевики, социалисты-революционеры, польские социал-демократы, латвийские социал-демократы, еврейские бундовцы, анархисты всех толков и т. д. Я не случайно ставлю «и т. д.». Когда летом 1914 г. Международное социалистическое бюро устроило в Брюсселе совещание российских социал-демократов различных направлений, где Каутский якобы сделал попытку восстановить между ними единство (а фактически стремился подрезать крылья быстро усиливавшимся в России большевикам), оно разослало приглашения одиннадцати организациям. И это только в рядах одной социал-демократии [31] .

Была еще одна категория эмигрантов — беспартийные левые. Сюда относились прежде всего народники конца XIX в. Их было не так много, но в силу своего революционного прошлого они пользовались большим уважением и симпатией в эмигрантской колонии. Некоторых из них я покажу в ходе моего рассказа (см. главы «Ф. М. Степняк» и «А. И. Зунделевич»). Эти люди не имели определенной политической программы, хотя и являлись горячими врагами самодержавия. В годы реакции, наступившей после поражения революции 1905-1907 гг., немало социал-демократов, социалистов-революционеров и др. стали «менять вехи» и покидать свои прежние партии — фактически или даже формально. Лишь очень немногие из них перешли к большевикам, остальные превратились в левых одиночек. Одного такого одиночку (см. главу «П. В. Карпович») читатель увидит ниже на страницах моих воспоминаний.

Как показала история, из всех упомянутых выше партий, группировок и течений только большевики держали в руках ключ к подлинно революционной истине. Все прочие ошибались, и в дальнейшем, когда победила Октябрьская революция, слишком многие из них перебежали в лагерь контрреволюции. Но тогда, за исключением большевиков-ленинцев, лишь немногие отдельные единицы понимали или предчувствовали, как будут развиваться события.

Каждая партия или каждое направление имели в Лондоне местные группы, которые устраивали собрания своих членов, вели пропаганду и агитацию, старались вербовать себе новых сторонников. Группы различались по своей численности и активности. Самой крепкой и дисциплинированной в Лондоне была большевистская группа, во главе которой стоял ее секретарь М. М. Литвинов, будущий народный комиссар иностранных дел СССР. Она была наиболее активна в откликах на события, происходившие в России, а также в борьбе за проведение большевистской линии внутри эмигрантской колонии. Другие группы, в частности меньшевистская и эсеровская, далеко уступали большевикам во влиянии и энергии и в случае каких-либо столкновений, которые между ними нередко бывали, обычно отступали перед напором большевиков. Однако число членов большевистской группы было ограничено и увеличивалось довольно медленно, так как здесь к каждому новичку, желающему вступить в ее ряды, подходили гораздо строже, чем в других группах. М. М. Литвинов ни в коем случае не хотел жертвовать качеством за счет количества.

Основные линии, по которым тогда проходила борьба между различными группами, и в первую очередь между большевиками, с одной стороны, и всеми остальными — с другой, естественно вытекали из общих позиций различных партий и течений, о которых мы знаем из истории КПСС. Мне нет надобности на этом здесь останавливаться. Следует, однако, сказать, что в годы моей эмиграции деятельность групп и борьба между ними в Лондоне: не отличались особой яркостью и напряженностью. Это объяснялось отчасти тем, что к концу 1912 г, когда я попал в Англию, размежевание между отдельными партиями и течениями зашло уже очень далеко, и количество колеблющихся, из числа которых каждая группа могла рассчитывать на новые пополнения, сильно сократилось. Но было тому и другое основание, коренившееся в особом характере Лондона как эмигрантского центра.

В годы между двумя революциями столицей российской политической эмиграции вне всякого сомнения был Париж. Здесь концентрировалась главная масса эмигрантов (их было так много, что слово «масса» не является преувеличением), здесь находились, руководящие центры тогдашних партий и группировок, здесь выходил целый ряд партийных и эмигрантских органов печати. Известно, что в 1909-1912 гг. в Париже жил Ленин с Н. К. Крупской, жили также известные большевики: Семашко, Владимирский, Луначарский, Инесса Арманд, Сталь, С. Гопнер и др. Только в середине 1912 г. Ленин, чтобы иметь более живую связь с быстро нараставшим в России рабочим движением, переселился в Краков и позднее в Поронино, находившееся в австрийской Галиции, а во время первой мировой войны вынужден был искать убежище в Швейцарии.

В Париже жили также тогдашние лидеры меньшевиков, социалистов-революционеров, бундовцев, польских социал-демократов и др.

При таких обстоятельствах вполне естественно, что именно в Париже развертывалась наиболее шумная и кипучая жизнь политической эмиграции. Именно здесь часто устраивались крупные собрания и дискуссии по текущим вопросам дня; здесь разыгрывались особенно острые столкновения между представителями различных точек зрения; здесь в постоянной борьбе оттачивались конкретные политические формулы и требования. И вся эта борьба в конечном счете выливалась в длительный поединок между большевиками-ленинцами, с одной стороны, и всеми остальными — с другой. Перед войной особенно остро стоял вопрос о характере и судьбах партии, во время войны — о природе войны и о том, как надо вести борьбу против нее.

Глядя сейчас назад, в свете полувековой исторической перспективы, особенно отчетливо видишь, что главный, основной поединок, шел, конечно, между большевиками и меньшевиками. Большевики олицетворяли собой все самое революционное, самое умное, самое прекрасное и благородное, что было в пролетариате, они были провозвестниками его будущего. Меньшевики, напротив, олицетворяли собой все то, что было в пролетариате и его непосредственном окружении самого отсталого, мещанского, близорукого, связывающего его с прошлым эксплуататорского общества; они отражали вчерашний день истории и являлись русской разновидностью европейского реформизма, который сыграл после Октября столь отрицательную роль в борьбе пролетариата за свое освобождение.

Однако за честь считаться столицей российской политической эмиграции Парижу (или точнее парижской эмигрантской колонии) приходилось платить тяжелой ценой. Среди эмигрантов свирепствовала безработица, тысячи людей страшно бедствовали и даже просто голодали, царили совершенно излишние сутолока и суета. Разыгрывалось много склок, ссор, личных конфликтов, в которых, правда, нередко находили какое-то отражение события классовой борьбы, происходившей в России, но которые тем не менее сильно отравляли атмосферу в парижской эмигрантской колонии. Отрицательно действовало также французское окружение: холеричность французского темперамента, жизнь в кафе и на улице, суматошность политической обстановки в стране. Все это вместе взятое значительно осложняло ту серьезную и действительно важную борьбу мнений, которая тогда происходила между различными партиями и группировками.