Помню, однажды в середине 1913 г. Лондон посетил Карл Либкнехт. Его пригласили в Коммунистический клуб, и он произнес сильную, яркую, горячую речь о том, что тогда нас больше всего волновало, — о быстро надвигавшейся угрозе войны. Главный зал клуба был переполнен до отказу. Сидеть было негде. Все стояли, тесно прижавшись друг к другу. Люди примостились на окнах, на столах, даже на каминах. Жара и духота были невыносимые. Напряжение в аудитории с каждой минутой росло. Речь оратора то и дело прерывалась бурными рукоплесканиями. А он, этот оратор — яркий брюнет, с живыми движениями, — бросал в толпу, точно пули, острые, колючие слова, которые в каждом сердце зажигали гнев и протест против правителей, влекущих свои народы в бездну кровавой бойни…

Карл Либкнехт

Карл Либкнехт говорил очень хорошо. В его словах было не только ораторское искусство — в них чувствовалась также глубокая искренность, которая подкупала и очаровывала. Это ощущение не было обманчивым: всего лишь через год с небольшим Карл Либкнехт единственный из 110 социал-демократических депутатов рейхстага выступил против войны, в развязывании которой кайзеровская Германия сыграла такую крупную роль. И затем дальше, в ходе этой войны, он открыто стал на путь решительной борьбы против германского империализма, борьбы, приведшей ого в январе 1919 г. к смерти от руки контрреволюционного убийцы. Тогда, после окончания собрания, Либкнехт вместе с несколькими товарищами зашел в ресторан Коммунистического клуба. С Либкнехтом была его жена, молодая, интересная брюнетка, русская по национальности. Мы сидели все за двумя сдвинутыми столами, и Либкнехт, еще не остывший от только что испытанного ораторского возбуждения, все время разговаривал и шутил. Кто-то из товарищей спросил, как поведет себя германский пролетариат, если кайзер вздумает объявить войну.

— О, германский пролетариат сумеет сказать свое слово! — убежденно воскликнул Либкнехт.

И потом, повернувшись ко мне, он спросил:

— А как поведет себя русский пролетариат?

— Русский пролетариат будет против войны, — ответил я.

История внесла серьезные поправки в наши тогдашние ожидания, но русский пролетариат более чем исполнил свой долг: под руководством ленинской партии он совершил величайшую из всех великих революций, открывшую совершенно новую эпоху в развитии человечества.

Была уже полночь, когда, проводив Либкнехта, мы стали расходиться по домам. Стояла тихая, летняя ночь, огромный город отходил ко сну, лишь кое-где на центральных улицах еще слышался постепенно замиравший рокот дневной сутолоки. Со мной была молодая немецкая социал-демократка Тони Гофман — живая интеллигентная девушка, мало похожая на типичную немку. Я предложил проводить ее домой. По дороге мы много говорили о только что прослушанной речи Либкнехта, о грозной опасности войны, о роли пролетариата в ее предупреждении.

Когда, наконец, я расстался с Тони у порога ее дома, была половина второго ночи. Я невольно свистнул: это значило, что подземка уже закрыта, а трамваи и омнибусы перестали ходить. Правда, имелись такси, но они мне были тогда не по карману. Что оставалось делать? Только одно: возвращаться домой, в Хайгет, пешком.

И вот начался мой ночной тур по Лондону. Я шел длинными, скучными улицами, слабо освещенными подслеповатыми газовыми фонарями, пересекал пустынные площади, которые мыли и чистили рабочие. Я переходил безлюдные мосты, под которыми смутно поблескивали черные затененные воды. Я видел «чрево Лондона» — огромные столичные рынки, которые во мраке ночи готовились к утренней суете и человеческому гомону. Я слышал крики проституток и наглый смех их пьяных спутников. Я натыкался на тела бездомных нищих, спящих на ступенях закрытых церквей. Несколько раз я останавливался у передвижных ларьков и за пару пенсов подкреплялся чашкой крепкого чая и куском остро пахнущей рыбы. Когда я уставал, то садился отдохнуть в каком-либо парке по пути и подолгу смотрел на усыпанное звездами небо. Вся жизнь ночного Лондона разворачивалась передо мной как на экране, и я пристально вглядывался в нее, почти физически ощущая ее болезненные гримасы.

Время шло. Темный купол неба на востоке стал понемногу светлеть. Подул легкий утренний ветерок, который каким-то чудом проникал даже в узкие щели этого исполинского каменного лабиринта. Брызнули первые лучи зари, засверкавшие огнями в стеклах домов. А я все шел, шел, без конца шел. Только когда солнце уже совсем встало над горизонтом и на какой-то дальней колокольне пробило семь, я оказался наконец на знакомом тротуаре моей улицы…

Я шел всю ночь, возвращаясь к себе в Хайгет! А ведь мне не приходилось пересекать столицу по диаметру. Я двигался по хорде из северо-восточной в северо-западную часть города.

Вот каковы размеры Лондона! Вот что значит здесь провожать молодых девиц домой!..

До 70-х годов XIX в. русские политические эмигранты в Англии насчитывались единицами. Обычно это были крупные одиночки: Герцен, Огарев, Бакунин. 80 и 90-е годы прошлого столетия принесли некоторые изменения: число русских эмигрантов стало возрастать. Это были уже не единицы, а десятки. Вербовались они главным образом из народнических и анархистских кругов. Наиболее яркими среди них были П. А. Кропоткин и С. М. Степняк-Кравчинский. XX век принес дальнейшие изменения. С расширением и углублением революционного движения в России прилив русской политической эмиграции в Англию стал усиливаться. Пошли уже не десятки, а сотни и тысячи, среди которых иногда попадались (пользуясь выражением Герцена) настоящие «горные вершины». Известно, что в 1902-1903 гг. в Лондоне жили В. И. Ленин и Н. К. Крупская.

Когда в конце 1912 г. я поселился в Англии, общее число политических эмигрантов из России составляло примерно 4-5 тыс. человек (точной статистики не было). Территориально политическая эмиграция была разбросана по всей стране, но главное скопление ее, естественно, находилось в Лондоне. Среди политических изгнанников преобладали интеллигенты, но имелось и значительное число рабочих. Крестьян почти не было.

Я не могу здесь подробно касаться всех сторон жизни лондонской политической эмиграции тех дней — это не специальное историческое исследование об эмиграции — остановлюсь лишь на самом важном и существенном.