— Расспроси его основательно про сей город и можно ли оттуда оную посуду вывозить. Купцам нашим была бы пожива, а торгу нашему престижность.

Шамхалу перевели. Увы, Мешхед был не в его власти, он был далеко от его шамхальства. Но губернатор Волынский, его почитаемый друг, наверняка извещён и может доложить великому белому царю, как вывозить понравившуюся ему посуду из тех краёв и какова её цена.

Пётр встал, давая понять, что визит окончен, и все гурьбой повалили на улицу. Там их ожидал сюрприз: три шамхальских конюших держали под уздцы великолепного серого аргамака в драгоценной сбруе.

— Из чистого золота, — молвил шамхал горделиво, указывая на золотые стремена и уздечку, инкрустированную золотыми бляшками с узорной насечкой. Работа была ювелирная: на пластинках были искусно выгравированы сцены укрощения коня.

— Это мой дар тебе, великий царь и мой покровитель, — сказал шамхал.

Пётр подошёл к нему, наклонился и поцеловал его в плечо. А потом пробасил:

— Сколь коней уже подарено, и все благородных кровей. Ума не приложу, что с ними делать. Вести в поводу всей экспедиции?

— Кровный конь, он особого ухода требует, — заметил Пётр Андреевич Толстой, глубокомысленно почёсывая переносицу.

— Отправить их всех в Астрахань, на попечение губернаторово, — распорядился Пётр. — Полагаю, не досягнут они до наших конюшен на Москве.

— Однако же слона от шаха персицкого вели же и довели. Не токмо до Москвы, но и до Питербурха, — не унимался Толстой.

— Пал тот слон вскоре, недоглядели, дьяволы, — сердито бросил Пётр. — Скотина эта не столь нежна, сколь иные из жарких стран, но радения требует, яко всякое живое существо. Не порадели, а мне недосуг было. И Данилыч брюхом своим более занят был, нежели слоновьим.

— О, государь, он-то брюхо своё в обиду не даст, — съязвил Толстой, не любивший Меншикова. — Его брюхо к иным брюхам глухо.

— Все-то вы одним миром мазаны, — беззлобно пробурчал Пётр. — И Данилыч не токмо своего не упустит, а и немало чужого прихватит. Есть за ним таковое стяжание, есть. Выбивал я сие из него всяко, и речьми устыдительными, и стращанием, и дубинкою, а всё не впрок. Однако ж он есть слабость моя, много вместе пито-едено бито-рублено да и люблено, не можно сим пренебречь. Пользу принёс он государству немалую.

— Но и взял от сего государства много более, — не отступал Толстой, радуясь нечаянной возможности лягнуть своего ненавистника. Меж них была тщательно скрываемая обоими вражда, почти никем не уловленная внешне. Были любезны до приторности друг с другом, не чурались и мелких услуг, но уж коли выпадет возможность нанести верный и смертельный удар, то не дрогнут. — И я никак в толк не возьму, — продолжал Пётр Андреевич тоном как бы невинным, даже чуть пониженным, — как при столь образованном на всякие языки государе, пред которым вся Европа трепещет и преклоняется, светлейший князь, граф, барон и ещё многих высоких титулов обладатель может пребывать бесписьменным и для прочтения собственной руки вашей, государь, писем и указов призывает секретарей, коих у него без счёту?!

Окончив свою обличительную тираду, Толстой позволил себе хихикнуть.

Пётр поглядел на него без укоризны, вздохнул и молвил:

— Верно, плешивый чёрт, то и мне дивно. Ведь что там ни говори, а на соображение Данилыч скор. Скорей, нежели многие просвещённые. Столь много мудрых советов слыхивал я от него. Быстр, быстр он умом, а вот грамоту не ухватил.

— Зато ухватист по части наживы, и по сией части, верно, быстрей его у нас никого нету, — продолжал своё Толстой. — Прибытка своего, костьми ляжет, а не упустит.

— Вот ты ему это всё в глаза и сказывай, — беззлобно произнёс Пётр. — Небось оробел бы, — продолжал он ехидно, видя замешательство Толстого. — То-то! Все вы за глаза языкаты, по закоулкам бранчливы да храбры. А нет того, чтобы на миру ревность свою да верность своему государству явить.

— И явлю. При нужде, — пробормотал Толстой. Он был смущён, ибо как истый дипломат держал язык за зубами, когда следовало произнести обличительную речь против лихоимства светлейшего, забиравшего всё более и более силы в делах государственных.

Он был слишком осторожен, граф Пётр Андреевич Толстой, долгая и временами полная опасностей жизнь его приучила к осторожности и осмотрительности. А потому почёл себе за правило никогда не вмешиваться ни в какие открытые конфликты.

Пётр знал это, порою добродушно подтрунивал над таковою чертою своего советника. Но знал и ценил вместе с тем и его аналитический трезвый ум, уменье распутать сложный политический узел, особенно там, где его фаворит Ментиков лихо, не раздумывая, рубил сплеча, не заботясь о последствиях.