— Ты к войне непричастен, пушек у нас хватит. Однако на Урале дело ставь усильно, потому как железом и медью с азиятами торговать будем, с Персидой, с бухарцами и хивинцами. А от них возьмём хлопковую бумагу, шёлк, посуду китайскую.

Согласились. И Пётр продолжал пить целебную воду из колодезя, принимать ванны, строго следуя «дохтурским правилам», составленным лейб-медикусом Блюментростом. Вода и в самом деле живила. От неё по всему телу разливалась лёгкость, ушли боли в спине, досаждавшие ему последние годы. Были ещё лечебные грязи, пузырившиеся газом. Поначалу он брезговал: и дух от них шёл тяжёлый, и видом отвратны. Однако превозмог: лекарский помощник обмазывал его со старанием, Пётр сколько мог — терпел, потом приказывал смыть. Но грязи эти оказались ещё пользительней, особливо для нижней части, ног и срамного места. И тогда он стал окунаться в грязевой колодезь и с четверть часа терпеливо страдал от едкости целебной.

В один из дней ему доложили: из Выгорецкой обители явился по царскому приказанию Андрей Денисов и вот уже второй день дожидается аудиенции.

Люди старой веры были интересны Петру. В них была та чистота и истовость, которых, чего греха таить, недоставало никонианам, троеперстникам. Невольная усмешка искривила губы. Виновник раскола и яростный обличитель староверов, затеявший церковную реформу, патриарх Никон, был низложен и сослан в монастырь, в коем они побывали несколько дней назад. Староверы могли торжествовать, однако это не спасло их от свирепых гонений. Чрезмерным гордецом был Никон, и хоть батюшка Алексей Михайлович был терпелив, однако ж и он не стерпел. Можно ли было: велел титуловать себя «великим государем» и царя ниже себя ставил. Ссора вышла жестокая, да и могло ли быть иначе. Дабы сего впредь не случилось, он, Пётр, патриаршество упразднил и велел учредить взамен Святейший Синод, что и было учинено. Но поперёк российского Православия пролегла едва ли не пропасть.

С утра было питие из колодезя и купание — всё под оком лекаря и его помощников. Затем, умащённый, ублаготворённый, Пётр отправлялся в токарню. Любезное то было дело, и государь отдыхал за ним. Ровно вилась стружка, источая задористый древесный дух, который Пётр так любил. Он одушевлял дерево и иной раз, коли попадалась упрямая болванка-заготовка, уговаривал её. В нём была плотницкая, столярная, корабелыцикова душа.

Андрея Денисова привёл к нему Макаров. Пётр остановил кружение станка и улыбнулся: здесь, в мастерской, он был всегда благодушен.

— С чем пожаловал, законоучитель?

Андрей наклонил голову и осенил Петра двуперстным знамением.

— Священного литья некие образчики доставил, государь-батюшка. Вот изволь поглядеть, не будет ли твоей монаршей милости нашим мастерам.

И Денисов достал из большого берестяного короба иконки и складни медного и бронзового литья с финифтью.

— А ещё олешков и бычков на потребу твоего царского величества пригнали да пару коней.

— А чего ж не тройку? — нарочито строго спросил Пётр. — Сказано: Бог троицу любит.

— Коли прикажешь, пригоним и третьего, — спокойно отвечал Денисов. И, видя, что Пётр увлёкся рассматриванием иконок, спросил:— Каково оценишь художество наше?

— Изрядно, Андрей. Однако ж Синод сего литья не одобряет, старцы говорят: то есть искажение священных ликов. Неохота мне с ними ссориться да спорить. А искусников твоих прикажу наградить. Эко тонко сработано, — вертя в пальцах складень, проговорил Пётр.

— Мы с братом Симеоном осмелились твоему царскому величеству подать сочинение, именуемое «Вертоград».

Пётр развернул поданный ему свиток, поднёс его к глазам:

— Больно мелко писано, Андрей, не разберу. Чти сам.

— Изволь, государь милостивый. — И стал читать нараспев, как дьячок: — «Гонения и бури утишася, Великому Петру монаршескую приемлющу область, всюду гонения и муки о староцерковном благочестии преставаху царским милосердием...»

— Стало быть, не антихрист я для вас, — усмехнулся Пётр.

— Как можно! — воскликнул Денисов. — Чту ещё: «Ваше величество — из таковаго благочестивейшего и скиптродержавнейшего корене есть из боголюбивейших и богопрославленных дедов и прадедов...»

— Что ж, я ещё семь лет назад указывал: с противниками Церкви нужно с кротостью и разумом поступать, а не так, как ныне, — жестокими словами и отчуждением.

— Сё благо, государь милостивый. И мы, люди старой веры, на тя уповаем: не попустишь поношения верных.

— Эх, Андрей, я-то готов не попустить, однако Синод покамест укоротить не могу: он, можно сказать, новорождённый, приходится дать ему волю. Терпите пока что. Пошлют они вам некоего иеромонаха для разглагольствования о вере и церковном несогласии и для увещания. Не больно-то его ожесточайте в разглагольствии, где можно — уступите.

— Истинная вера, государь милостивый, пряма и ни в едину сторону не уклоняется. Так Иисус Христос заповедал.

— Позволь, государь, зачесть синодальную заповедь, — вступил дотоле молчавший Макаров. — «Святейший Синод не намерен ни коим образом оных раскольников удерживать и озлоблять, но с усердием требует свободного о противности с ними разглагольствия». Это государь их злобность укротил.

— Да, Андрей, пока что старцы почтенные меня опасаются, — подтвердил Пётр. — Но по прошествии времени в силу войдут. И тогда...