Наконец он направляется к себе в барак — я по-прежнему иду за ним по пятам. Он набрасывается на бумаги и с остервенением роется в них, точно пес в земле. Вскоре снова раздается его злобное рычание:

— Пожалуйста! Всего поступило тысяча двести тридцать шесть. Выбыл пятьсот шестьдесят один. Ясно? А налицо шестьсот семьдесят четыре. Значит, одного не хватает, а этот лишний. И неизвестно, откуда он взялся. Вот мы и влипли!

Не скрою — уверенность г-на Пуассона произвела на меня впечатление. Особенно меня поразила точность приведенных им цифр. Как хотите, а все-таки удивительно, какой у этих военных порядок в делах: всегда с точностью отрапортуют, что, например, из сотни поступивших раненых шальной пулей поражены двадцать три человека — не больше и не меньше. Или, скажем, поступила тысяча раненых, из них пятьдесят умерли, значит, девятьсот пятьдесят пока живы. Выходит, что ради такой математической точности есть полный смысл писать все эти сводки. Покуда г-н Пуассон производил свои подсчеты, до меня дошло, насколько же этот мой несчастный труп действительно лишний и никому не нужный.

Главный врач повторил: «Вот мы и влипли!» Затем добавил: «Ступайте за мной». И вышел.

И опять началось бесконечное хождение взад и вперед. С поникшей головой я брел за г-ном Пуассоном, чувствуя, как его лихорадочное возбуждение постепенно передается и мне. Он останавливал каждого офицера.

— Хватит с меня этих махинаций! Проверьте, не ваш ли мертвец. Проверьте еще раз. А вдруг…

Он влетал даже в операционные и набрасывался на хирургов:

— Не вы отправили труп без бирки?

И всякий раз он доставал свою измятую бумажку и то записывал на ней карандашом цифру, то ставил крестик.

Уже вечером он посмотрел на меня воспаленными глазами и проговорил:

— Возвращайтесь в «анатомичку»! Я еще до вас доберусь!

Я вернулся в мертвецкую и в тоске присел на табурет. Принесли три новых трупа. Танкерель втискивал их в гробы. Ему помогал столяр.

На столе, завернутый в кусок холстины, безвестный мертвец ждал своей участи. Танкерель был пьян в стельку и распевал вальс «Миссури», что не очень-то уместно, когда возишься с трупами. Я приподнял краешек холста и взглянул на окоченевшее тело. Искромсанное лицо скрывали бинты, кое-где из-под них выбивались пряди светлых волос. В остальном — тело как тело, такое же, как ваше или мое.

Настала ночь. Вдруг отворилась дверь, и в морг, с фонарем в руке, вошел г-н Пуассон, сопровождаемый Перрэном. Главный врач казался спокойным. Он несколько раз отрыгнул, как человек, который только что пообедал на славу.

— Все-таки вы дурак, — обратился он ко мне. — Вы даже не заметили, что это труп кирасира Кювелье.

— Но, господин… глав…

— Молчать! Это кирасир Кювелье, и точка! — Он приблизился к столу, смерил взглядом труп и воскликнул: — Никаких сомнений! У него вполне подходящий рост для кирасира. Вы поймите, Перрэн: кирасир Кювелье поступил в лазарет позавчера. По данным регистрации, он оттуда не выбывал. Но вместе с тем и на излечении он уже не находился. Значит, он умер. Значит, это он и есть. Ясно, как дважды два!

— Бесспорно, это он, — согласился Перрэн.

— А кто же еще? — сказал г-н Пуассон. — Это Кювелье. Сразу видно. Бедняга… А теперь пошли спать.

Затем, повернувшись ко мне:

— Кладите его в гроб и приклейте на крышку ярлык: «Кювелье Эдуард, Девятый кирасирский». А в дальнейшем, знаете ли, попрошу вас без махинаций!..

Оба офицера вышли, я уложил кирасира Кювелье в гроб и прилег на свой соломенный тюфяк часок-другой вздремнуть.

Утром, когда я уже собрался было заколотить гроб с телом кирасира Кювелье, в морг опять явился г-н Пуассон. На сей раз вид у него был столь же невозмутимый, как накануне.

— Погодите! Не торопитесь его хоронить! — сказал он.

Несколько раз он обошел вокруг гроба, жуя окурок сигареты и заходясь застарелым, древним, как мир, кашлем; видно было, что он порядком взволнован и уже отказался от мысли вот так, легко и просто, отправить Кювелье в вечность. Из его затеи ничего не выходило: мертвец лежал с таким видом — не подступись. Не знаю, был ли г-н Пуассон человеком долга или просто боялся неприятностей, но в эту минуту я испытывал к нему какую-то жалость и даже симпатию.

Вдруг он обратился ко мне, словно побаивался оставаться один:

— Пойдемте! Сходим туда еще раз!

И стали мы опять обходить бараки.

— Восьмой барак? — спросил г-н Пуассон. — У вас здесь тяжело раненные? Нет ли среди них кирасира Кювелье?

Врачи и сестры переглянулись, пошептались и ответили: «Нет».

Мы пошли дальше.

Господин Пуассон снова спросил:

— Седьмой барак? У вас тут нет Кювелье, из Девятого кирасирского?

— Нет, господин главный врач.

Тут г-н Пуассон возликовал:

— Ну, конечно же! Его и не может быть, раз он умер. Я их проверяю просто так, для очистки совести. Такой уж я дотошный.

Потом нам повстречался Перрэн.

— Понимаете, какое дело, — обратился к нему главный врач, — хочу окончательно успокоиться, вот и хожу по баракам, спрашиваю, нет ли где Кювелье. А его нет как нет. Захожу, разумеется, только туда, где тяжело раненные. Ясно ведь: если он умер, значит, от тяжелого ранения.

— Безусловно, — согласился Перрэн.