Гора отозвалась не сразу. Наконец она молвила голосом всех своих трав:

— Да, но будете ли вы здесь через тысячу лет? А через два миллиона лет вы будете здесь, бедные козявки, бедные храбрые козявки?

Если когда-нибудь я вернусь в мир, чтобы прожить лет двести — триста, быть может, из каждой моей притчи я сделаю роман, а может быть, комедию или — как знать? — драму.

На сей раз это невозможно. У меня уже не остается времени. Могу предложить только зерно. Посейте его в ваших садах, о мои друзья во всем мире! Посейте на цветниках вашей памяти. Из этих семян взойдут цветы — и вы вспомните обо мне.

В новелле «История Марии» Арну поведал о судьбе одинокой женщины: еще в дни войны она узнала, что сын ее пропал без вести, а вскоре получила и «похоронку». Однако шли годы, а она упорно ждала, до последнего вздоха веруя, что сын ее непременно вернется.

Новелла эта типична для повествовательной манеры художника: простая фабула, безыскусный стиль и, наконец, цельный характер, патетика чувства, непоправимость человеческой трагедии, близкой и понятой людям. Удел Марии небезразличен Арну: ведь и его, подобно ее сыну, могли счесть «пропавшим без вести». Недаром на вопрос, какое военное деяние вызвало у него восхищение, Арну скорбно-иронически ответил: «Лично участвовать в двух мировых войнах и не быть убитым». Свои фронтовые переживания писатель воплотил в антивоенных рассказах из цикла «Кабаре» (1919) и в романе «Индекс 33» (1920).

В интервале между двумя войнами в романах «Цифра» (1926) и «Неаполитанский соловей» (1937) Арну размышлял о тайных пружинах истории, от хода которой зависит участь каждого человека. Художник отчетливо видел, как пагубно для личности подчиняться денежному расчету, ограничивать себя горизонтом буржуазного бытия и сознания. Само время не раз подтверждало прозорливость его наблюдений, характерность, к примеру, той парадоксальной коллизии, о которой поведал Арну в рассказа о тлетворной индустрии стандартных идеалов («Экран»).

И после минувшей войны Арну по-прежнему влечет разгадка тайны исторического прошлого (роман «Король одного дня», 1956), тема социальной ответственности личности (роман «Итог», 1958) и силуэт завтрашнего дня. В поле зрения Арну попали ранее незнакомые ему герои. «Новый персонаж, — заявил он в одном из интервью, — коммунист… Это значительный сюжет нашего времени». Таково знаменательное признание художника, сумевшего взглянуть в лица людей, своих современников.

Хоть я и жил на широкую ногу, как подобает кинозвезде, непостоянному светилу и властелину экрана, я успел отложить несколько миллионов, — но внезапно меня поразил жестокий недуг и сделал непосильной тяжелую работу в студии, в духоте под стеклянным куполом, под яростным огнем «юпитеров», перед объективом, который ничего не прощает. Собственно, это нельзя назвать болезнью: я чувствовал себя очень недурно, ел и спал, как всегда; мой тренер (ибо я заботливо следил за своим телом) считал, что ничуть не ослабла моя атлетическая мускулатура, и моя подруга не замечала, чтобы я хоть сколько-нибудь сдал как любовник; кровяное давление держалось на вполне приличном уровне; кожа и легкие дышали свободно; мысль была ясна, воля крепка — ни малейших признаков неврастении, какою Рок для забавы поражает счастливчиков, что завалены всеми дарами жизни и под конец — странная превратность судьбы! — оскудевают сами, лишаются того единственного блага, которого никому не отнять у бедняков. Нет, право, никакими обычными понятиями не объяснить, отчего мне изменила способность проявлять свои чувства, отчего онемели и застыли черты лица — стали вялыми, бессильными отразить внутренние потрясения, отчего меня предало тело, ноги, руки, — прежде они так чутко передавали малейший трепет моей души, а теперь служили всего лишь орудиями, рычагами: по-прежнему сильные и гибкие, они утратили всякую живость и выразительность. Так опошленные слова, затасканные образы, сто раз перепетые мелодии обращаются в ничто, теряются в смутных и сумрачных пучинах небытия. Но ведь люди, черт возьми, даже когда стареют, не утрачивают своеобразия, каждый по-прежнему изумляет своими особенными красками, передает другим то, что присуще ему одному, и растворяется только в смерти; люди не стираются, как ходячая монета, напротив, нередко черты их с годами проступают все отчетливей, все рельефней. Не так вышло со мной. Внутри как будто ничего не пострадало, а меж тем я незаметно разрушался, истаивал, уже не отделялся от внешнего мира; лучи света больше не упирались в меня, я в них тонул. Неисцелимая болезнь: я уже не отпечатывался на пленке, от моих жестов на ней оставалось лишь нечто зыбкое, без определенных очертаний, расплывчатая рябь, сквозь которую просвечивали холмы или деревья; казалось, это движется призрак, а ведь перед объективом камеры играл я — живой, из плоти и крови, безо всяких трюков и ухищрений! И вот в расцвете сил, на вершине успеха пришлось мне расстаться с моим искусством. Я был богат, избалован славой, и тяготило меня только одно: вынужденное безделье; ибо у меня не было никакого другого ремесла и мне казалось единственно достойным занятием изливать на весь мир тщательно отработанную жизнь моего лица и волнующее совершенство тела.

Я укрылся в загородном доме, вблизи городка, где когда-то родился, и несколько лет прожил мирно и однообразно среди своих цветников, среди собак и домашней птицы — ни дать ни взять разбогатевший торговец, которому пришла пора удалиться на покой. Когда-то, пятнадцати лет от роду, я сбежал из мрачного, убогого предместья, с десяток лет жил как придется, зарабатывал на хлеб чем попало, ходил в статистах, а потом вдруг поднялся на роли, которые принесли мне славу и деньги, славу самую громкую и ослепительную, сокровища в самой надежной валюте и по самому великолепному курсу: английские фунты, аргентинские пиастры, доллары. Я притягивал все взоры, мои изображения покупались нарасхват, мир еще не знал столь беспредельной славы и столь мгновенного падения… Иной раз вечером я доставал из шкафа какую-нибудь старую ленту и прокручивал ее в просторной комнате, где экраном служила стена — небо на ней получалось шероховатым, а озера в царапинах. Я крутил фильм для себя одного, только для себя, я напевал вполголоса, был сам себе актер и публика, механик и оркестр, сам себя выпускал на экран и в себя всматривался, раздваивался и сам с собою соединялся. Ох уж эти осенние ночи! За стеною — резкий ветер и колючие звезды, ледяное одиночество; а в зале свершается невеселый круговорот между аппаратом, стеной и сетчаткой моих глаз; пучок света подхватывает меня и пригвождает к голубоватой штукатурке, а с нее возвращаются в меня образы моей жизни и уже не умеют больше вырваться наружу. У ног моих дремлет собака и ворчит во сне. Длится механическое безумие, размеренное сумасбродство, упорядоченная галлюцинация, и по милости старой пленки я снова с горечью встречаю свою молодость.

Да, я создал образ, образец, которым до сих пор бредят люди в Старом и Новом Свете. Я его породил, он вышел из моего нутра; своей походкой, переменчивым лицом, своим безмолвием и внезапными причудами он заполнил тысячи и тысячи метров белого полотна в черной или коричневой рамке. Оливье Мальдон — так его зовут — больше мне не принадлежит; он взял взаймы мое обличье и отделился от меня. Я изобрел этого Оливье Мальдона — вернее, сама Европа, мир, опустошенный бедствиями, наш изглоданный отчаянием век заставили меня дать ему жизнь; я наделил его обликом и плотью — так девушка, которую совратили и взяли силой, вновь узнает в сыне черты не только свои, но и любовника. Я отдал свое лицо и тело — и создал тип, создал героя, который даже не сохранил моего имени. Воля к власти, жажда наслаждений, внутренний разлад, падения, тоска и тревога — все, что после стольких битв швыряет нас из одной крайности в другую, заставляет то поклоняться силе, то упиваться слабостью, то жаждать богатства, то исповедовать смирение, переходить от самоотречения к непомерной гордыне, от мерзкого неодолимого смеха к сладостным слезам, неистовые порывы, опьянение жизнью, которое так трезво сознает всю обманчивость своих восторгов, исступление грубой нежности — все это я воплотил при помощи моих мышц и уменья так выразительно двигаться и замирать, которым одарила меня природа. Я вернул людям общее их благо и неразделимое зло. Да что там! Несколько судорожных гримас, буйных вспышек, крутых поворотов настроения, несколько недолговечных анекдотов — и я воплотил в белом и черном цвете целую эпоху! Несколькими вывертами и уловками я заставил моих ближних познать самих себя. Вся неуравновешенность нашего сегодняшнего мира отражалась в нарочито нерешительной складке моих губ, когда лицо мое крупным планом заполняло стену комнаты, а моя собака тявкала на призрак, что примерещился ей в этот ноябрьский вечер. Оливье Мальдон!.. Пленка раскручивалась до конца, огромный прямоугольник, высвеченный на стене, пустел и только отбрасывал в комнату подобие окаменелого лунного света, — и тогда я сваливался без сил и уже не шевелился до зари.