Встает он рано, но отправляется в путь только в такие утра, когда мысли его ясны, сердце чисто и тело легко, как летние одежды. Он не берет с собой ничего съестного. Он пьет по дороге свежий воздух и вдыхает здоровые запахи утра. Свою снасть он оставляет дома. Он широко откроет глаза, — этого достаточно. Глаза у него вместо сетей, и образы в них запутываются сами. Первой попадается в сети дорога, которая показывает свой пыльный скелет, свои булыжники и колеи между двух роскошных изгородей сливовых и тутовых деревьев.

А сейчас он берет образ реки. Она белеет на сгибах и спит под ласковыми ивами. Мелькнет в воде рыбье брюхо, и река блеснет, как будто в нее бросили серебряную монету, а при первых тонких струйках дождя она покрывается гусиной кожей.

Он подбирает образы волнующейся ржи, аппетитной люцерны, лугов, исполосованных ручьями. Он схватывает на лету полет жаворонка или щегленка. Потом он входит в лес. Он и сам не подозревал, что у него такое тонкое обоняние, осязание, слух; он тотчас же пропитывается всеми запахами; он не упускает даже самого слабого звука.

Он начинает чувствовать все слишком остро, почти до боли, до дрожи, что-то назревает в нем, он пугается, уходит из леса и идет в деревню следом за возвращающимися дровосеками. Одно мгновение он пристально смотрит на солнце, так что глаза вспыхивают огнем, — солнце садится, сбрасывая на горизонте свои сверкающие одежды и рассеянные тут и там облачка.

Наконец он возвращается домой, голова его набита до отказа, он тушит лампу и долго-долго, прежде чем уснуть, с наслаждением перебирает в уме образы.

Они вновь послушно возникают в его памяти. Каждый образ, приходя в движение, пробуждает к жизни соседний, толпа их все прибывает, растет. Так вспугнутые куропатки рассыплются и сидят целый день поодиночке, а вечером, укрывшись от опасности, кричат и сзывают друг друга по колеям.

Он скользит по пруду, как белые салазки, от облачка к облачку. Он изголодался по перистым облакам, которые родятся на его глазах, движутся и исчезают в воде. Ему хочется облака. Он нацеливается клювом и вдруг погружает в воду свою шею, одетую в снега.

Потом шея его появляется из воды, как женская рука из рукава.

Ничего.

Он оглядывается: испуганные облака исчезли.

Он озадачен, но только на одну минуту, потому что облака тут же возвращаются, и вот там, где замирает дрожание воды, уже возникает новое облачко. Потихоньку лебедь подплывает на своей пуховой подушке и приближается к нему…

Он утомлен погоней за неверными отблесками, и, быть может, он умрет, жертва иллюзий, так и не поймав ни кусочка облака.

…Но нет!

Каждый раз, когда он погружает голову в воду, он копается в тине и вытаскивает червяка.

И, как гусь, жиреет.

Наступает час, когда, устав от беготни, сверчок-работяга возвращается с прогулки и заботливо наводит порядок у себя в доме.

Прежде всего он расчищает узкие дорожки, проложенные в песке.

Он подпиливает корень высокой травинки, которая его раздражает. Собирает опилки и сметает их с порога своего жилья.

Он отдыхает.

Затем он заводит свои крошечные часики.

Заводит бесконечно. Уж не испортились ли они? Потом он отдыхает немножко.

Он входит к себе и запирает за собой дверь.

Он долго поворачивает ключ в хрупком замке. И прислушивается.

Вокруг все спокойно.

Но он не считает себя в полной безопасности.

И, как будто по скрежещущей цепочке, он спускается глубоко в землю.

Ничего больше не слышно.

В умолкшей деревне тополя вытягиваются в воздухе, как пальцы, и показывают на луну.

Едва я вступил на лесную просеку, как на другом краю появился он.

Сначала мне показалось, что идет какое-то страшное существо и несет горшок цветов.

Потом я различил маленькое карликовое деревцо с разросшимися ветвями и без листьев.

Наконец показался весь олень, и мы оба остановились.

Я сказал ему:

— Подойди ко мне, не бойся. Ружье у меня так, для виду, чтобы не отставать от серьезных людей. Я никогда им не пользуюсь и пули оставляю в ящике.