К переменам, которые я в ней заметил или мне казалось, что заметил, относилось новое, неприступное и замкнутое выражение ее лица, сменившее прежнее, доверчивое. Ее улыбка стала смелой, словно она гордилась чем-то, что с ней произошло. Она держалась очень прямо. Платье обрисовывало ее грудь. Струящиеся золотисто-каштановые волосы и золотисто-смуглое лицо делали ее прекрасной, как никогда прежде.

У тети Эльфриды служила девушка по имени Одилия.

Мы с Марией Луизой снова, на этот раз гораздо внимательнее и вдумчивее, перечитали книгу «Мулат». Утром, когда Одилия убирала квартиру, Мария Луиза вдруг спросила ее, как было при рабстве и застала ли она его сама. Правда ли, что рабов продавали? Испуганная Одилия ответила вопросом: откуда у Марии такие мысли? Из книги? Ну так, значит, это плохая книга, если она напоминает о том времени. Да, ее мать была рабыней. Но жилось ей не так уж плохо. Она работала на огороде у своих господ, а эти господа — большей частью они жили в Северной Америке — вряд ли вообще заметили, когда она, Одилия, появилась на свет.

Тогда уже был закон, по которому дети рабов рождались свободными. Она, Одилия, по этому закону никогда не была рабыней.

Но незадолго до того, как был принят окончательный закон об освобождении — «Золотой закон», как его называли, — с матерью Одилии, а значит, и с ней самой случилась беда. Из Соединенных Штатов пришло письмо: добрые господа никогда больше не вернутся. Дом и огород купили жадные и жестокие люди.

«Моя мать была рабыней, а я — свободной, — рассказала Одилия. — Это приводило в ярость новых владельцев. Не хватало им еще содержать ребенка, который только прыгает да пляшет.

Из-за бесконечных попреков и угроз мать решила пристроить меня куда-нибудь. Она приглядела местечко на рынке. Это было довольно далеко. Сначала я спала там прямо на улице, потом под фруктовым фургоном. Тогда я видела свою мать всего несколько раз в год. Несмотря на все ее попытки остаться ради меня у этих людей, ее продали подруге хозяйки в другой город. „Золотой закон“ еще не был введен в действие. Хозяева спешили заработать на продаже людей, которых скоро уже нельзя будет продавать.

Наконец как-то ночью пришла моя мать и рассказала, что поблизости от нее, в городе, есть место служанки. Не дожидаясь утра, я отправилась в путь. С этого места, не очень-то заманчивого, я перешла к вашей тете».

Эту Одилию, дочь рабыни, тетя Эльфрида однажды выкинула на улицу. О том, почему это произошло, Мария Луиза рассказала мне гораздо позднее, незадолго до моего отъезда.

Недалеко от нас в маленькой будочке сидел уличный сапожник негр Теодозио, у него чинили обувь семья Марии Луизы и наша. Сразу было видно, что это умный и наблюдательный человек. Он постоянно читал газеты, нередко разглаживая старые газетные листы, в которые заворачивали обувь, и заботливо сохранял понравившиеся ему статьи. Теодозио так и не стал хозяином мастерской, у него была только эта будка: в непогоду или уезжая куда-нибудь он ее складывал, а потом расставлял снова. Он расспрашивал Марию о нашей школе, просил приносить ему книги и бывал счастлив, когда мы давали ему почитать старую тетрадь или учебник.

К нашему изумлению, этот молодой и умный человек завел знакомство с Одилией, служанкой тети Эльфриды. Сначала мы и не подозревали, какого рода это знакомство.

Одилия была много старше его, совершенно невежественна, у нее никогда не было желания чему-нибудь учиться. Теодозио был ласков с ней — Мария утверждала, что с его стороны речь идет не о любви, просто он со всеми приветлив, — и Одилия, привыкшая к грубости и дурацким шуткам, влюбилась в него по уши. Мы, дети, замечали, что она под любым предлогом старается пройти мимо его будки, но особенно над их отношениями не задумывались.

Прошел примерно месяц. Однажды я поднялся в квартиру Марии. Заниматься теперь приходилось много. Мы договорились проверять друг у друга уроки — приближались экзамены. У нас не было денег, чтобы купить все необходимые учебники, поэтому Мария Луиза попросила у Родольфо несколько книг. Книги были тяжелые, и Родольфо занес их к тете Эльфриде.

Уже на лестнице я услышал сердитый голос тетки. Я остановился в нерешительности, так ожесточенно она кричала. Гнев ее возрастал с каждой секундой.

Открывая мне дверь, тетка продолжала ругаться. Я сейчас же увидел, что сердится она на Марию. Та стояла перед теткой, слегка побледнев, опустив руки, по вполне владея собой. Лицо ее было непроницаемо, однако мне показалось, что она еле сдерживает смех.

Когда наконец тетка расплакалась и громко хлопнула дверью, Мария Луиза сказала: «Эрнесто, помоги мне приготовить ужин, а потом вымоем посуду. Видишь ли, — добавила она, бросив лукавый взгляд на дверь теткиной комнаты, — тетя выгнала нашу Одилию».

В кухне, когда мы остались вдвоем, она рассказала обо всем поподробнее. Ее сдержанность я счел тогда недостатком доверия. Меня это огорчило. Много позже, в Германии, думая о том, как Мария Луиза отнеслась бы к тому или иному событию, я вспоминал происшествие с Одилией и приходил к выводу, что чувство права и справедливости уже тогда было присуще Марии.

Тетка прогнала Одилию за то, что она тайком пустила к себе в каморку чужую женщину. Как выяснилось, вернее, как мне сказала Мария Луиза, это была сестра или кузина Теодозио. По-видимому, она искала работу, а ее семья жила очень далеко в фавелах. Обычно она уходила из дому до рассвета, Одилия приносила ей иногда горячего кофе, кусок хлеба или банан.